<<
>>

Августин Тьерри О ХАРАКТЕРЕ ГЕРМАНСКИХ ЗАВОЕВАНИЙ ГАЛЛИИ И СОСТОЯНИЕ ПОБЕЖДЕННЫХ ТУЗЕМЦЕВ (1820 г.)

Я думаю, что теперь настало время для общества обнаружить наклонность к истории более, нежели к какому-нибудь другому серьезному чтению. Может быть, это и в порядке развития всякой цивилизации, чтобы после века, сильно потрясшего идеи, наставало время для пересмотра фактов; или, может быть, мы устали слушать клевету на прошлое, как на какое-нибудь неизвестное лицо; или, наконец, все это - дело одного литературного вкуса.

Чтение романов Вальтера Скотта весьма много послужило направлению европейского внимания и воображения на Средние века, от которых прежде отворачивались с презрением; и если в наше время совершается переворот в способе чтения и изложения истории, то надобно сознаться, что творения Вальтера Скотта, хотя по своей внешности фантастические, но в особенности содействовали тому. Любопытство, возбужденное во всех классах читателей по отношению эпохи и людей, прослывших варварскими, сделало то, что и произведения более серьезные имели неожиданный успех.

Меч Карла Великого. По преданию, подаренный ему Харуном ар-Рашидом. IX в. Сокровищница капеллы в Ахене

Без сомнения, нельзя смотреть на романы Вальтера Скотта, как на научные авторитеты; но нельзя также отнять у их автора той заслуги, что он первый вывел на сцену различные народы, постепенное слияние которых сформировало великие нации Европы. Кто из историков Англии говорил об англосаксах и норманнах, изображая время Ричарда Львиное Сердце? Или, кто в восстаниях Шотландии, от 1715 до 1745 г., подметил малейшие следы национальной вражды горцев, детей гаэлов, к англичанам, детям саксов? Все подобные факты и многие другие не меньшей важности оставались до того времени незамеченными: все, что ход цивилизации подвел под один уровень, то подводят под один уровень и новейшие историки.

Одно из важнейших событий истории Средних веков, которое перевернуло сверху донизу весь общественный быт Англии - я имею в виду завоевание этой страны норманнами, - в истории Юма является чем- то вроде завоевания, совершенного каким- нибудь современным владетелем. Вместо того, чтобы явиться нам в характере древних германских вторжений, борьба последнего англосакского короля с герцогом Нормандии, Вильгельмом Завоевателем, в рассказе Юма, походит на самое обыкновенное соперничество двух претендентов на престол. Последствия победы норманнов для побежденной нации, по-видимому, ограничиваются простой переменой правителей; между тем как дело шло не менее как о порабощении и лишении имущества целого народа, в пользу чужеземцев. Территория, богатства, сама личность туземцев сделались предметом добычи, наравне с королевством.

Этот недостаток английской истории в целости повторяется нашей историей, где вторжение, завоевание, порабощение, продолжительная борьба рас и наций принимают точно так же, как и у Давида Юма, какой-то ложный и неопределенный характер. Настоящие исторические вопросы исчезают под массой вопросов фантастических и нелепых, как, например, был ли Клодовей хорошим королем, и была ли его политика согласна с интересами Франции. Именами Франция и французы стирают древнюю нацию германцев; эти имена одни свидетельствуют теперь о ее существовании, между тем как эта нация когда-то оставила иного рода следы, пройдя по той почве, на которой мы теперь живем.

Если я произношу слово «нация», не примите его в буквальном смысле, потому что франки вовсе не были народом; они составляли конфедерацию небольших народов, в древности весьма отличных, даже происхождением, друг от друга, хотя тем не менее они все принадлежали к расе германской. В самом деле, одни принадлежали к западной и северной ветви этой великой расы, первоначальный язык которой породил диалекты и наречия нижненемецкие; другие выходили из центральной ветви, язык которой, несколько смешанный и смягченный, образует нынешний литературный язык Германии. Союз франков, образовавшийся, как и все древнейшие союзы, из соединения господствующего колена и колен вассальных, подвластных первому, простирал, в первый момент своей борьбы с Римской империей, свое господство по берегам Северного моря, от устьев Эльбы до устьев Рейна, и далее по правому берегу последней реки, почти до того места, где в нее впадает Майн. На востоке и юге союз франков доходил до пределов соперничествовав- ших с ним союзов саксонского и алеманн- ского. Но нет возможности определить точно их обоюдных границ. Эти границы видоизменялись по степени успехов войны или вследствие естественного непостоянства варваров; и целые населения, или добровольно, или по принуждению, переходили поочередно из одного союза в другой.

Новейшие писатели уговорились придавать имени франков значение свободных людей; но это не имеет для себя основания ни в одном древнем источнике, и никакое словопроизводство корней германской речи не дает им на то ни малейшего права. Это мнение, появившееся от недостатков критики и распространенное национальным тщеславием, падает само собой при первом критическом исследовании различных значений этого слова, от которого произошло наше имя, и которое на современном языке выражает столько разнообразных качеств. Только со времени завоевания Галлии и вследствие высокого общественного положения, приобретенного в этой стране людьми франкской расы, древнее их наименование получило смысл соответственный всем качествам, которыми обладало или думало обладать благородное сословие Средних веков, а именно - свободу, решительность характера, великодушие, правдивость и т. д. В XIII столетии слово iranc выражало соединение богатства, могущества и политической важности; это слово противопоставляли другому: chetif, то есть бедный и низкого происхождения. Но эта идея превосходства, точно так же, как и независимости, перешедшая из французского языка и в прочие языки Европы, не имеет ничего общего с первоначальным значением древнего германского слова.

Будет ли это слово написано через n или без n: frak или frank, оно, подобно латинскому ferox, означает гордый, бесстрашный, свирепый. Известно, что свирепость в то время вовсе не марала характера германских героев, и это замечание идет в особенности к франкам, потому что, как кажется, с первого образования их союза, в связи с поклонением Одину, они разделяли воинственный фанатизм всех последователей этой религии. В сущности, союз франков вытекает не из освобождения многочисленных колен, но из преобладания и, может быть, тирании одних над другими. Таким образом, для дружины дело было вовсе не в том, чтобы провозгласить себя независимой, но она могла, и что, по моему мнению, выражалось в собирательном ее имени, объявить себя обществом храбрых, решившихся показать себя перед неприятелем без страха и пощады.

Войны франков с римлянами, начиная с середины III столетия, вовсе не были войнами оборонительными. В своих военных предприятиях конфедерация варваров преследовала двойную цель: овладеть территорией на счет Римской империи и обогатиться грабежом порубежных провинций. К первым ее приобретениям относится завоевание большого острова реки Рейна, называемого островом батавов. Очевидно, что она питала намерение овладеть левым берегом реки и затем покорить себе весь север Галлии. Поощряемые первыми успехами и донесениями своих соглядатаев к дальнейшему выполнению такого гигантского плана, франки пополняли ограниченность своих средств к нападению неутомимой деятельностью. Каждый год они отправляли со своего берега Рейна шайки молодых фанатиков, воображение которых воспламенялось рассказами о подвигах Одина и наслаждениях, которые ожидают храбрых в палатах Валгаллы. Немногие из этих детей возвращались за реку. Часто такие набеги, были ли они одобрены или не одобрены начальниками колен, кроваво наказывались, и римские легионы опустошали огнем и обливали кровью германский берег Рейна; но лишь только река замерзала, переходы и вторжения возобновлялись. Случалось военным постам, вследствие передвижения войск от одних границ империи к другим, остав-

Крестильная чаша Видукинда, герцога саксов

лять свои временные укрепления, как вся конфедерация, и начальники, и взрослые, и юноши, поднимались с оружием в руках для вторжения, и разрушали крепости, защищавшие римский берег. При помощи подобных попыток, беспрестанно повторяемых, было довершено, наконец, во второй половине V века, завоевание севера Галлии, ставшей частью конфедерации франков.

Между различными коленами, составлявшими конфедерацию франков, не все были расположены одинаково выгодно для вторжения на территорию Галлии. Западные франки, жившие вблизи морских дюн, соседних устьям Рейна, были помещены в этом отношении самым выгодным образом: с этой стороны римская граница не представляла никаких естественных препятствий; крепости были там далеко не так многочисленны, как в верхних течениях Рейна; и наконец, страна, изрезанная болотами и покрытая лесами, представляла столько же неудобств для регулярного войска, сколько была выгодна для случайных набегов германских дружин. В самом деле, первые вторжения, более прочные, на левый берег Рейна, были совершены именно поблизости его устьев; там набеги франков принесли им результат положительный: территория была занята и потом распространялась от одного места до другого. Новая роль, которую с того времени получили приморские франки в качестве поземельных завоевателей, дала им значительный перевес над остальными членами конфедерации. Вследствие ли одного влияния, или путем силы, они сделались господствующим населением, и их главное колено, то, которое обитало у устьев Исселя (р. Сала) в стране Saliland (побережье р. Салы), стало во главе прочих. Салиски, или салияне, считались более благородными между франками, и именно из одной фамилии салиян, из Ме- ровингов, то есть детей Меровинга (или Ме- ровея), конфедерация избирала себе королей, всякий раз, когда она в том нуждалась[156].

Первым из таких королей, действительное существование которого подтверждается достоверными фактами, был Клодион, потому что Фарамонд, сын Маркомира, несмотря на то, что его имя совершенно германское, и само правление его не невозможно, вовсе не встречается в летописях, заслуживающих веры. В последующие эпохи все воспоминания и завоевания тесно связаны с именем Клодиона. Ему, вместе с тем, приписывается честь, как первому, кто вступил на территорию Галлии и распространил господство франков до берегов Соммы. Таким образом, в Клодионе были олицетворены победы, одержанные целым рядом предводителей, имена которых остались неизвестными, и пределами жизни одного человека было ограничено время успеха оружия франков, который на деле был весьма постепенен и исполнен больших превратностей. Вот в каком виде изображались те события историком, правда, весьма уже поздним и баснословным, но который, по- видимому, служил верным эхом древних народных легенд:

«Соглядатаи возвратились и донесли, что Галлия была самой благородной страной, богатой всякого рода благами, усаженной лесами фруктовых деревьев; что почва ее плодоносна и может удовлетворить всем потребностям человека. Воодушевленные такими рассказами, франки берутся за оружие, возбуждают свою храбрость, и, чтобы отомстить римлянам за притеснения, которые они от них испытали, изощряют свои мечи и сердца; они вызывают друг в друге презрение и насмешки, чтобы не бежать перед римлянами, но всех их истребить. В те дни римляне жили от реки Рейн, до Луары, а от р. Луары до Испании обитали готы. Король Клодион, послав соглядатаев до самого Камбре, сам переправился через Рейн с большой армией. Вступив в лес Шарбонье- ра, он овладел городом Турне, и оттуда подвинулся вперед до Камбре. Там он остановился на некоторое время и дал приказание умертвить мечом всех римлян, которые жили в городе. Удержав за собой город, он пошел далее и завоевал всю страну до реки Соммы». (Gesta Francorum per Roriconem monachum, apud Script. rer. gallic. et francic., t. III, p. 4).

Самое любопытное в этом рассказе то, что в нем чрезвычайно живо отражен варварский характер войны, во время которой победители соединяли жажду добычи с ненавистью национальной и с чем-то вроде ненависти религиозной. Все это, однако, не происходило с такой регулярностью и не было беспрерывным рядом успехов: территория второй Бельгийской провинции переходила несколько раз из рук в руки, прежде чем осталась навсегда за франками. Сам Клодион потерпел поражение от римских легионов и был принужден в беспорядке ретироваться к Рейну, или даже за Рейн. Воспоминание об этой битве нам сохранил один латинский поэт V века, Сидоний Аполлинарий. Франки дошли до города, называвшегося Еленой, который считают нынешним Lens. Они, окружив себя повозками, расположились лагерем на холмах у небольшой речки, и, как все варвары, дурно содержали караулы; поэтому римляне под предводительством Аэция и застали их врасплох. В минуту атаки франки пировали и плясали, по случаю свадьбы одного из своих предводителей. Далеко раздавался шум их песен и виднелись огни, на которых изготовлялось пиршественное мясо. Вдруг легионы потянулись сплошными линиями и беглым маршем по узкому шоссе и деревянному мосту, который был перекинут через речку. Варвары едва имели время схватить оружие и построиться в порядок. Разбитые и принужденные к отступлению, они побросали кое-как в повозки приготовления, сделанные к пиршеству, всякого рода яства и огромные котлы, перевитые гирляндами. Но колесницы с тем, что на них находилось, говорит поэт (Sid. Apoll., Carm. in paneg. Majoriani, apud Script. rer. gall. et francic., I, 802 и след.), и сама новобрачная, белокурая, как и ее муж, попали в руки победителя.

Портреты, которые рисуют нам писатели того времени, говоря о франкских воинах той эпохи, и позже до VI века, имеют в себе что-то особенно дикое. Они приподнимали и прикрепляли на верхней части лба свои русые волосы, которые, образовав род узла, падали назад, как хвост у лошади. Их лицо было совершенно выбрито, за исключением двух длинных усов, висевшх с двух сторон рта. Они носили льняную одежду, перетянутую широким поясом, на котором висел меч. Любимым их оружием была секира об одном и о двух лезвиях: само железо широкое и острое, а рукоятка короткая. Сражение они начинали, бросая секиры издалека или в лицо, или в щит неприятеля, и редко не попадали в то место, в которое метили.

Кроме секиры, которая, по их имени, называлась франциской, они имели метательное оружие, которое было свойственно только им, и которое, на их языке, носило название hang, то есть копье: оно было средней величины и могло служить на близком, и на дальнем расстоянии. Наконечник его, длинный и крепкий, был снабжен острыми и загнутыми крючьями. Древко покрывалось железными полосками почти во всю длину, так что не могло ни быть переломлено, ни разрублено мечом. Если такое копье вонзалось в щит, то крючья, которыми оно было снабжено, не позволяли извлечь его назад, и оно влеклось оконечностью по земле: тогда франк, пустивший копье, бросался вперед и, поставив ногу на древко, напирал на него всей тяжестью своего тела и вынуждал тем противника опустить руку с щитом и таким образом обнажить свою голову и грудь. Иногда к копью привязывалась веревка и тогда оно служило арканом для привлечения всего, во что вонзалось. Один франк пускал копье, другой держал веревку, и оба соединенными силами или обезоруживали неприятеля, или притягивали его силой за одежду или вооружение.

Воины франков продолжали сохранять такую внешность и свой способ сражаться целые полвека после завоевания, когда король их Теодеберт переходил Альпы и шел воевать в Италию. Одна только королевская стража сидела на лошадях и была вооружена копьями, по римскому образцу; остальное войско оставалось пешим и было вооружено жалким образом: оно не имело ни панциря, ни поножьев, обделанных железом; немногие носили каски, другие дрались с открытой головой. Чтобы избегнуть влияния жаркого климата, они снимали с себя верхнюю холщовую одежду и оставались в одних кожаных или матерчатых панталонах, доходивших донизу. У них не было ни лука, ни праща, ни другого метательного оружия, кроме копьеца и франциски. Вооруженные таким образом, они мерились силами с войсками императора Юстиниана, правда, с большей храбростью, нежели успехом.

Моральный быт, отличавший франков при появлении их в Галлии, как я сказал выше, вполне соответствовал их верованию в Одина и чувственные наслаждения Валгаллы. Они любили страстно войну, как средство быть богатыми в этом мире, а в другом сделаться союзниками богов. Самые юные и вместе самые отчаянные из них испытывали во время битвы фанатический восторг, который делал их нечувствительными к боли и наделял сверхъестественной жизненной силой. Они едва держались на ногах и все еще сражались, несмотря на многочисленные раны, из которых самая ничтожная была бы достаточна, чтобы положить другого на месте. На скандинавском языке такие герои назывались берсеркерами. Завоевание, совершенное такими людьми, было, конечно, кроваво и сопровождалось бесцельными жестокостями: к сожалению, нам недостает подробностей для изображения отдельных обстоятельств. Такая бедность документов была результатом отчасти обращения франков в католичество: оно сделало их популярными во всей Галлии и стерло пятна крови, пролитой новыми, ортодоксальными христианами. Имя франков было вычеркнуто в тех легендах, которые были предназначены для проклятия памяти убийц служителей божьих; сами убийства, которые были совершены франками, при их вторжении, приписали другим народам - гуннам и вандалам; но несколько отдельных сцен, сближенных критикой и пополненных неведением, могут сделать очевидным то, что прикрыла лесть составителей хроник или религиозная симпатия.

Южные и восточные провинции Галлии были завоеваны вестготами и бургундами, и потому их завоевание далеко не было так опустошительно. Эти два народа, оставив давно уже фанатическое учение Одина, переселились на римскую территорию вследствие необходимости, вместе с женами и детьми. Они получили место своего нового жительства скорее вследствие частых переговоров, нежели силой оружия. При своем появлении в Галлии они были уже христианами, и хотя принадлежали к арианству, но вообще обнаруживали большую терпимость. Готы, правда, были такими только сначала, но бургунды не изменялись никогда. По-видимому, добродушие, составляющее и до сих пор отличительную черту немецкой нации, было издавна принадлежностью бургундов. До своего появления на западном склоне Юры они блуждали более ста лет по Германии, сталкиваясь со всеми владетелями земель и получая везде отпор. Идея несчастья и поражения была, так сказать, привязана к их имени, и длинный ряд обманутых стремлений, заключившийся народной катастрофой, из которой северная поэзия сложила свою великую эпопею[157], смягчили характер бургундов и сломили в них кичливость варвара и завоевателя.

Сделавшись владетелями земель, принадлежавших галльским собственникам, получив две трети земель и треть рабов, они тщательно заботились о том, чтобы не переступить своих пределов. Они не смотрели на римлянина как на своего колона, или на лита[158], по германскому выражению, но как на равного себе, в границах ему предоставленных. Они даже испытывали на себе неловкое положение пришельцев, стоя перед богатыми сенаторами, которые были наравне с ними собственниками. Расположившись на постое в каком-нибудь знатном доме, где они могли бы распоряжаться, как господа, бургунды старались во всем подражать римским клиентам своего благородного хозяина, и рано утром собирались, чтобы идти откланяться ему и приветствовать, называя его именами: батюшка или дядя - что на германском диалекте составляло обычную формулу, выражавшую уважение к старшему. Потом, вычистив оружие и намазав маслом свои длинные волосы, они начинали петь во все горло какую-нибудь народную песню и с наивным добродушием спрашивали у римлян, как им это нравится.

Закон бургундов, одинаковый для победителей и побежденных, запрещал первым злоупотребление силы. Он даже представлял в этом отношении некоторые предосторожности, которые можно было бы назвать деликатными. Например, закон не дозволял варварам вмешиваться, ни под каким предлогом, в процессы между римлянами. Один из таких параграфов стоит быть приведенным в тексте: «Если кто-нибудь откажет в столе и очаге страннику- чужеземцу, то заплатит пени три солида... Если странник придет в дом бургунда и будет просить крова, а этот укажет на дом римлянина, и будет то доказано, бургунд платит три солида пени и три солида на вознаграждение тому, на чей дом было указано» (Lex Burgundionum, tit. LV).

Для эпохи развития нетерпимости ари- анского фанатизма вестготы, господствуя в стране, расположенной между Роной, Луарой и двумя морями, отличались тем же духом справедливости, соединенной с большим умственным развитием и большой наклонностью к образованности. Их военные прогулки по Греции и Италии внушали их предводителям честолюбивое стремление превзойти или, по крайней мере, продолжать, в своих учреждениях, римскую администрацию. Преемник знаменитого Алари- ка, Атаульф, переведя свой народ из Италии в Нарбонскую провинцию, выражал весьма ясно и наивно свои убеждения по этому поводу. «Я припоминаю,- говорит один писатель V века (Павел Орозий, Hist., lib. VII, apud Script. rer. gallic. et francic., 1.1, p. 598),- мне рассказывал блаженный Иероним, в Вифлееме, как он видел одного жителя Нарбоны, достигшего высших должностей при императоре Феодосии, и притом лицо духовное, мудрое и внушающее уважение: это лицо у себя на родине находилось в близких отношениях к Атаульфу, и житель Нарбоны часто повторял, что король готов, человек великого сердца и высокого ума, обыкновенно говаривал, что его пламенное желание состоит в том, чтобы уничтожить само римское имя и утвердить на всем пространстве римских земель новую империю, называемую готской, так, чтобы, говоря обыкновенным языком, Ро- мания сделалась бы Готией, и чтобы Ата- ульф играл ту же роль, как и Август Цезарь; но удостоверившись, что готы были неспособны к повиновению законам, вследствие их неукротимого варварства, и полагая, что не следует касаться законов, без которых государство перестанет быть государством, он решился искать славы в восстановлении во всей целости и даже в увеличении могущества римского имени, с тем, чтобы потомство смотрело на него, по крайней мере, как на восстановителя империи. В этом намерении он прекратил войну, и заботился тщательно о мире...»

Такие возвышенные идеи о необходимости законов для правительства, такая любовь к цивилизации, которой Римская империя служила в то время единственным образцом, сохранялись, но еще с большей независимостью, и при преемниках Атауль- фа. Их двор в Тулузе, центр политики всего Запада, посредник между императорским двором и германскими королевствами, равнялся в своей изысканности, а в достоинствах может быть и превосходил двор константинопольский. Когда король вестготов не шел на войну, в то время его окружали знатные галлы, а во время войны брали верх германцы. Король Эврик имел своим советником и секретарем одного ритора, наиболее уважаемого в ту эпоху, и с удовольствием смотрел на депеши, писанные от его имени таким изящным языком, что ему удивлялись во всей Италии. Этот король, предпоследний из тех, которые правили в

Мраморное кресло Карла Великого. Ахенский собор

Галлии, вызывал истинное изумление в самых просвещенных умах того времени. Вот стихи, написанные величайшим поэтом V в. Сидонием Аполлинарием, изгнанным из Оверни, своей родины, королем вестготов, по подозрению в привязанности к империи; он явился в Бордо ходатайствовать об окончании ссылки. Это небольшое произведение выражает довольно живо то впечатление, которое произвел на изгнанника один вид людей всевозможных рас, собравшихся у короля готов хлопотать об интересах родины, которой каждый принадлежал:

«Луна два раза совершила свой круг, а я мог добиться только одной аудиенции: повелитель этой страны не находит времени для меня, потому что вся вселенная обращается к нему с вопросами и ждет от него ответа с подобострастием. Тут мы видим и сакса с голубыми глазами: его не удивляет никакое море, и он боится земли, по которой ступает. Тут и старый сикамбр, остриженный после поражения, отращивает снова свои волосы. Тут прогуливается и герул с зеленоватыми глазами, почти одного цвета с океаном, на отдаленных заливах которого он обитает. Тут и бургунд, ростом семи футов, преклоняет свое колено и молит о мире. Тут и остгот ищет покровительства, которое составляет всю его силу, и при помощи которого он заставляет трепетать гуннов: слабый с одной стороны, с другой он может быть гордым. Тут и ты, римлянин, приходишь вымаливать себе жизнь, и когда Север грозит тебе какой-нибудь опасностью, ты ищешь руки Эврика против толпищ Скифии, ты просишь, чтобы Гаронна, ныне воинственная и мощная, оказала покровительство ослабевшему Тибру» (Sidon. Apollin. Epist. ad Lampridium, apud Script. rer. gall. et francic., t. I, pag. 800[159].

Если от этой картины или другой картины двора готского короля Теодориха II, начертанной в прозе тем же писателем (Sid. Apoll., Epist. ad Agricolam, t. I, pag. 783), перейти к подлинным рассказам о правлении Клодовея, то можно подумать, что мы удалились в самую глубину лесов Германии: и между тем, среди первых королей франкских Клодовей является еще и политическим деятелем. Он, собираясь основать государство, попирает ногами поклонение богам Севера, и вступает в союз с католическими епископами для разрушения двух арианских государств, вестготского и бургундского. Но оставаясь более слепым орудием, нежели двигателем этого союза, несмотря на свою дружбу с прелатами, несмотря на употребление, в своих дипломатических сношениях, римлян, которым предание приписывало испытанную ловкость в подобных случаях - несмотря на все то, Клодовей оставался под влиянием нравов своей нации. Толчок, данный этим нравам привычкой варварской жизни и древней кровавой религией Одина, не был остановлен обращением франков в христианство. Епископ Римский мог говорить новообращенным: «Сикамбр, смягчись, склони твою голову, и боготвори то, что ты предавал сожжению», и тем не менее пожары и грабежи не щадили церквей во время набегов франков, предпринятых ими к берегам Соны и на юг до Луары.

Не надобно, впрочем, себе воображать, чтобы это достопамятное обращение было внезапно и повсеместно. Сначала произошло политическое разделение между последователями нового и древнего культа; большая часть последних покинула королевство Клодовея и перешла за реку Сомму, в королевство Раганара, столицей которого был г. Камбре. Но многие остались при короле, продолжая сохранять древнюю религию и не отказываясь от вассальных отношений. Предание свидетельствует о том, что не только первый христианский король, но и его преемники были часто вынуждены сидеть за столом с упорными язычниками, и таких было много между франками, в самом высшем их классе. Вот по этому поводу два анекдота, которые не были до сих пор переданы ни одним из новейших историков, и которые, однако, вполне заслуживали бы того; опасение показаться доверчивым, в отношении элемента чудесного Средних веков, не должно доходить до пренебрежения подробностями тогдашних нравов, без которых история всегда останется неопределенной и невразумительной.

Возвращаясь по направлению к Парижу, где Клодовей решился утвердить свою резиденцию, он проходил через Орлеан и расположился там на несколько дней, вместе с отрядом своей армии. Во время пребывания короля в городе епископ Пуатвинский Адель- фий представил ему аббата Фридолина, которого считали святым, и Клодовей весьма желал его видеть. Оба путника прибыли в лагерь франков, пустынник пешком, а епископ верхом, как и следовало. Король вышел сам к ним навстречу, в сопровождении множества людей, сделал им самый почтительный и дружеский прием, и после нескольких часов беседы с ними приказал приготовить большой стол. За обедом король велел подать себе дорогую чашу, прозрачную, как стекло, и украшенную золотом и драгоценными камнями, наполнив чашу и выпив, он передал ее аббату, который хотя пришел, но отказался пить, извиняясь тем, что вообще не пьет вина; когда же чаша перешла в руки Фридолина, он выронил ее случайно, и чаша, упав на стол, а со стола на пол, разбилась на четыре части. Один из кравчих подобрал куски и положил перед королем, которого опечалила не потеря вазы, но мысль о дурном впечатлении, которое мог этот случай произвести на присутствующих,

Интерьер Ахенского собора. В центре видно кресло Карла Великого

а между ними было много язычников. Во всяком случае, Клодовей, придав своему лицу веселое выражение, обратился к аббату: «Владыко, это за мою любовь к тебе я лишился этой чаши; если бы она выпала из моих рук, то не была бы разбита. Посмотри, что Богу угодно было сделать для тебя в пользу своего святого имени, для того, чтобы ты между нами, которые предаются еще идолопоклонству, не замедлили уверовать во всемогущего Господа». В самом деле, Фридолин взял все четыре куска, составил их и, сжимая в руках, с головой, наклоненной к столу, начал молить Бога, рыдая и испуская глубокие вздохи. Когда его молитва была окончена, он возвратил чашу королю и тот нашел ее совершенно целой: не осталось даже знаков трещины. Такое чудо привело в восторг христиан, а еще более поразило неверных, которые присутствовали там во множестве. Когда король и все прочие, встав из-за стола, воздавали хвалу Всевышнему, те из присутствовавших, которые были еще помрачены заблуждениями язычества, исповедывали веру в Святую Троицу и получили из рук епископа воду крещения». (Vita S. Fredolini, apud Script. rer. gall. et francic., t. III, p. 388).

«После смерти короля Клодовея, когда его сын Лотарь утвердился в городе Суас- соне, случилось, что один франк, по имени Гозин, пригласил его на пирушку, и между придворными его свиты был позван и Ве- даст Преподобный (св. Вааст), епископ Арраса. Святой человек принял это приглашение с единственной целью дать спасительное назидание толпе гостей и воспользоваться влиянием короля, для совершения над ними таинства крещения. Войдя в дом, он заметил большое число бочек, уставленных в ряд и наполненных вином. Спросив, что это за бочки, он получил в ответ, что одни из них предназначены для христиан, а другие для язычников, как того требовал обычай последних. Узнав это, Ведаст Преподобный начал безразлично благословлять все бочки во имя Иисуса, творя при этом знамение креста. Когда он благословлял бочки, освященные по языческому обычаю, обручи и перевязи рассыпались, и жидкость разливалась по полу. Это приключение не было бесполезно для спасения присутствовавших, потому что многие были приведены тем к просьбе о благодати св. крещения, и подчинили себя власти религии» (Vita S. Vedasti, apud Script. rer. gall. et francic., III, p. 373).

Если вы посмотрите и другие документы, относящиеся к истории VI и VII вв., то найдется множество доказательств тому, что язычество долго сохранялось между франками и исчезало только постепенно. Византийский историк Прокопий рассказывает с ужасом, что в 539 г. солдаты Теодеберта, короля авст- разийских франков, при вторжении в Италию, когда они шли против готов, избивали женщин и детей в этом народе, и бросали их трупы в р. По, как первую добычу войны, открываемой ими. «Эти варвары,- говорит Прокопий (Ист. готской войны, II, 38),- такие христиане, что продолжают сохранять многие из древних обрядов язычества, приносят божествам человеческие жертвы и совершают другие бесчинства». Сто лет спустя, на берегу р. Соммы и даже р. Эн (Aisne), язычество сохранялось в деревнях, любимом местопребывании франкского народа. Епископы северных городов делали свои пастырские объезды не без великих опасностей, и надобно было иметь всю ревность мученика, чтобы проповедовать христианство в Генте и по нижнему течению Шельды. В 656 г. ирландский священник потерял жизнь при такой опасной миссии; около той же эпохи другие личности, чтимые церковью, Луп и Аманд, родом римляне, и Одомер и Бертевин (St Omer et St Bertin), родом франки, заслужили в этих же местах свою славу святых.

Когда благородные усилия христианского духовенства вырвали с корнем зверство и суеверие, принесенное на север Галлии ее завоевателями, в нравах этих людей все же оставались следы грубой дикости и были заметны, как во время мира, так и на войне, как в образе действия, так и в их речах. Эти припадки варварства, столь поразительные в рассказах Григория Турского, встречаются повсюду в оригинальных памятниках второго века господства королей меровингских. Я избираю для примера самый важный памятник из всех, а именно, закон салических франков, или салический закон, латинская редакция которого принадлежит правлению Дагобер- та. Пролог, которым начинается закон - произведение какого-нибудь клерика из рода франков - представляет во всей наготе всю грубость, безобразие, если можно так выразиться, которым отличался склад ума людей этой нации, даже преданных занятиям литературным. Первые строки этого пролога, по- видимому, составляют буквальный перевод одной древней германской песни:

«Народ франков, знаменитый, созданный Богом, сильный оружием, твердый в мире, глубокомысленный в совете, благородный и здравый телом, белизны и красоты необыкновенной, отважный, быстрый и крепкий в бою, недавно обращенный в католичество, свободный от ереси, когда он был еще варварской веры, по внушению Бога, отыскивал ключ знания, а по природе своих качеств жаждал правды, и хранил благочестие: закон салический был высказан предводителями этой нации, которые управляли ею в то время».

Из числа многих было выбрано четыре человека, а именно: гаст (Gast, то есть гость) из Визы, гаст из Бода, гаст из Сала, гаст из Винда, в местах, называемых: округ Виза, округ Сала, округ Бода и округ Винда. Эти люди собрались на три совета (per tres mallos), тщательно обсудили все причины ссор, рассмотрели каждую отдельно и произнесли свой приговор, как следует ниже. Потом, так как с помощью Божией Клодовей Пригожеволосый, красивый, преславный король франков, первый получил католическое крещение, то все, что в этом законе было признано неприличным, знаменитые короли, Клодовей, Гильдеберт и Лотарь, выпустили, и таким образом было составлено следующее определение:

«Да будет жив Христос, который любит франков и исполняет их предводителей светом своей благодати; да покровительствует Он войску, и да пошлет им знаки, знаменующие их веру, радость мира и благополучие; да направляет Господь Иисус Христос на путь благочестия бразды тех, которые правят, ибо эта доблестная и храбрая нация свергнула со своей главы суровое иго римлян, и признав святость крещения, богато убрала золотом и драгоценными камнями мощи св. мучеников, которых римляне сжигали огнем, умерщвляли, безобразили мечом или отдавали на растерзание диким зверям» (Legis Salicae prologus, apud Script. rer. gall. et francic., t. IV, p. 122, 123).

Обратимся теперь к вопросу, каково было положение побежденных галлов по отношению к новым пришельцам завоевателям? И вот каким образом отвечают на это самые достоверные памятники того времени, а именно законы:

«Если какой-нибудь свободный человек - так говорит салический закон - убьет франка или варвара, живущего под салическим законом, то он будет осужден на пеню в двести солидов. Если же будет убит римский собственник, то есть имеющий свою собственность в округе, в котором живет, то уличенный в том заплатит сто солидов[160]».

«Тот, кто убьет франка или варвара, состоящего в личной службе (trustis) короля, тот заплатит 600 солидов. Если же убит римлянин, приближенный к королю, то вира равняется 300 солидов» (то есть 59,718 и 29,859 фр. по современной стоимости зо- лота[161])».

«Если кто-нибудь, собрав толпу, нападет в своем доме на человека свободного (франка или варвара) и убьет его, то платит 600 солидов. Если же будет убит лит, туземец или римлянин, подобным же скопом, то платится только половина той виры» (Lex Sal. tit. XLV, §1 и 3).

«Если какой-нибудь римлянин свяжет франка без законной причины, то он платит 30 солидов (2,985 fr.). Но если франк свяжет римлянина, и также без причины, то платит 15 солидов» (L. S. tit. XXXV, § 3 и 4).

«Если римлянин ограбит франка, то платит 62 солида (5,170 фр.). Если франк ограбит римлянина, то он осуждается на виру в 30 солидов» (2,985 fr. Lex Sal. tit. XV).

Вот каким образом салический закон отвечает на вопрос, столько раз оспариваемый, о первоначальном различии в положении, которое существовало между франками и галлами. Законодательные памятники говорят по этому поводу одно, что вира (wehrgeld, то есть цена человека) была, во всех случаях, вдвое больше для варвара, нежели для римлянина. Свободный римлянин и собственник уравнивался с литом, германцем последнего разряда, вынужденным обрабатывать поля завоевательной расы, и происходившим, вероятно, от какого-нибудь еще в древности покоренного племени. Но я опасаюсь, что такое разрешение вопроса, при всей своей неопровержимости, не вполне удовлетворительно и не объясняет еще всего секрета общественного порядка, утвержденного в Галлии завоеванием франков. Текст законов - мертвая буква; более любопытно и полезно изучить саму жизнь эпохи, во всем ее разнообразии и со всеми оттенками, неуловимыми для правильной классификации. В настоящем случае ничто так не разъясняет прошлого, как исследование и сравнение его с теми явлениями нашей современной жизни, которые представляют некоторую аналогию с тогдашним состоянием Галлии, и потому могут быть сближены.

Припомним себе положение новой Греции под господством турок, соберем в нашем уме все, что мы читали или слышали о райях и фанариотах, о массе греческой нации и тех немногих, которых турки возвышали, вручая им отправление некоторых должностей: если я не ошибаюсь, картина грубого притеснения Греции, всеобщего террора, постоянных усилий выйти, всеми средствами и во что бы то ни стало, из положения завоеванных,- все это дает нам живое и осязательное понятие о тех простых словах, которые мы встречаем в салическом законе, а именно: римлянин-собственник, римлянин-податной, римлянин- приближенный короля. Понятно теперь, какие разнообразные формы могло принимать рабство галло-римлян под господством варваров. Несмотря на расстояние во времени и различие, которое должно было произойти вследствие религиозной противоположности у новых греков с турками и общей религии у галлов и франков, в обеих этих странах, и в новой Греции, и в древней Галлии, не только одно положение побежденных, но и их моральные отношения к победителю были аналогичны. В рассказах Григория Турского можно встретить и ежедневные страдания несчастных райев Галлии, угнетенных, ограбленных, перегоняемых с места на место по капризу победителя, и коварный дух интриг туземцев высшего сословия, отдавших себя на службу победителю, напоминающий безнравственность фанариотов, до того возмутительную, что ее можно принять разве за результат крайнего отчаяния.

«При приближении месяца сентября (574 г.) к королю Гильперику явилось большое посольство от готов (с поручением отвезти в Испанию его дочь Ригонту, невесту вестготского короля Реккареда). Возвратившись в Париж, король повелел взять большое число семейств в домах, принадлежавших фиску, и посадить их на повозки для отправления в Испанию. Многие плакали и не хотели уезжать; король повелел бросить их в темницу, чтобы тем легче принудить ехать вместе с его дочерью. Рассказывают, что в отчаянии от горя и страха многие лишали себя жизни. Сына отделяли от отца, мать от дочери; они отправлялись с рыданиями и проклятиями. В Париже плакало столько народу, что это можно было сравнить с плачем египетским. Многие из людей лучших фамилий, принужденные силой к отправлению, составляли духовные, они отдавали имущество церквям и предписывали в то время, когда невеста вступит в Испанию, вскрывать завещания, как будто бы их тем зарывали в землю...» (Greg. Turon., Hist. Franc. VI, 45, apud Script. rer. gall. et franc., II, p. 289).

«Король Гунтрам, получив, как и его братья, часть королевства, лишил Агрико- лу звания патриция и передал Цельзу, человеку высокого роста, широкоплечему, наделенному силой рук и высокомерием слова, скорому на ответ и ловкому в деле законов. Этот человек был тогда одержим

Трапеза герцога с дружиной времен Каролингов. Реконструкция XIX в.

такой жадностью к деньгам, что часто посягал на церковные имущества и овладевал ими. Рассказывают, что он, услышав однажды в церкви чтение пророка Исайи, где сказано: “Горе тому, кто присоединяет дом к дому, и поле к полю, пока не хватит ему земли!”, закричал: “Это слишком дерзко петь здесь несчастие мне и моим детям”...» (Там же, IV, 24).

Эоний, имевший прозвание Муммола, получил патрициат от короля Гунтрама; я полагаю, кстати будет здесь рассказать о происхождении его богатств. Он родился в городе Оксерре, и отца его звали Пеоний. Этот Пеоний управлял городом в качестве графа. Желая возобновить грамоту на место (ad renovandam actionem), он отправил сына к королю с подарками. А сын отдал деньги от своего имени, овладел графством и заместил отца, давшего ему поручение. Таким образом, возвышаясь мало-помалу, он дошел до высоких должностей... (Там же, IV, 42).

«В десятый год правления Теодориха, по настоянию Брунегильды и по королевскому повелению, Протадий был сделан палатным мэром. Это был человек в высшей степени хитрый и ловкий, но в отношении ко многим жестоко несправедливый; приписывая фиску большие права, он употреблял всякие искусные меры, чтобы наполнить его и самому обогатиться чужим добром. Всех людей благородного происхождения он старался унизить, с тем, чтобы не могло явиться ни одного способного человека, который занял бы место, на котором он сидел...» (Fredegarii Chron., гл. 27, у Script. r. g. et franc. II, р. 422).

Все эти названные лица: Агрикола, Цельз, Эоний, Пеоний, Протадий, как показывают их имена, были галло-римляне, вступившие на службу к победителям и продавшие за личные выгоды интересы своих несчастных соотечественников.

Я мог бы привести еще много отрывочных примеров, но я предпочитаю привести целую историю, которая представит все стороны этого вопроса, и в которой будут фигурировать поочередно и знатный галло-рим- лянин, интригующий, чтобы выслужиться у варваров, и дети большого семейства, проданные как рабы, и, наконец, целая страна, опустошенная военными экзекуциями.

Кай Соллий Аполлинарий Сидоний, овернский сенатор, зять императора Авита и величайший писатель своего времени, был в Галлии последним представителем римского патриотизма. Когда, в 475 г., Арверния, или, как мы говорим ныне, Оверн, была уступлена императором Юлием Непотом в пользу готов, Сидония изгнали из страны, и потому он сохранил до самой смерти глубокое отвращение к правительству варваров. Его сын, того же имени, устроил свои дела лучше: он принял сторону вестготов, и в 507 г. сражался за них с франками в знаменитый день битвы при Вугле. Франки, победители, заняли Оверн, и тогда Аркадий, внук первого Сидония Аполлинария, забыв одинаково и готскую, и римскую родину, думал только об одном, чтобы воспользоваться своим именем, своей ловкостью и богатствами, которые ему еще оставались, чтобы составить колоссальное состояние под покровительством новых властителей. Клодовей умер и, при разделе его завоеваний между четырьмя сыновьями Оверн достался Теодо- риху, королю австразийских франков, который сам ее завоевал. По-видимому, наследник имени Аполлинариев не имел успеха при этом короле и нашел себе лучший прием у его брата, Гильдеберта, который, владея уже Берри, домогался и Оверна.

Аркадию было не трудно польстить стремлениям короля варваров и убедить его, что жители Оверна страстно желают иметь его владетелем, вместо его брата Те- одориха. Может быть, в основании этого уверения и было немного правды: среди страданий, которым правительство завоевателей подвергало туземцев, сама мысль о перемене властителя могла представить уму надежду на облегчение. Как бы то ни было, в 530 г., когда король Теодорих был занят по ту сторону Рейна войной с турин- гами, слух о его смерти, распространившийся в Оверне, был принят с величайшей радостью. Аркадий поспешил отправить в Париж, столицу короля Гильдеберта, вестников с приглашением овладеть страной. Гильдеберт собрал армию и немедленно отправился в путь. Он подошел к подножию горы, на которой стоял город овернцев, ныне Клермон, в самую туманную погоду; взойдя на гору, король сказал с видом недовольного: «Я хотел бы своими глазами удостовериться в приятностях жизни этого Лиманя Оверни, о которых так много говорят». Но он напрасно смотрел: видно было не больше, как на какую-нибудь сотню шагов.

Подойдя к стенам города, Гильдеберт, в противность своим ожиданиям и несмотря на обещания Аркадия, нашел все ворота запертыми; казалось, жители боялись попасться, если слух о смерти Теодориха окажется ложным, а может быть, они искали случая совершенно освободиться от франков. Король был принужден остановить свое войско и расположиться лагерем до наступления ночи, не зная, прибегнуть ли ему к силе, или возвратиться назад. Но его друг вывел франков из затруднения, разломав при помощи своих клиентов запоры городских ворот, и франки вступили в город. По взятии столицы остальная страна не замедлила подчиниться королю Гильде- берту, но подчинение это было весьма шатко и состояло в клятве быть верными и в выдаче нескольких заложников.

Пока все это устраивалось, пришло известие, что Теодорих возвращается победителем с войны против турингов. При этой новости Гильдеберт, опасаясь быть пойманным на месте или выдержать нападение на собственные владения, удаляется и спешит в Париж, оставив слабый гарнизон в столице Оверни. Но прошло два года, и король Австразии не делал никаких попыток к возвращению городов, которые перестали признавать власть его над собой. Страна оставалась по имени подчиненной королю Гиль- деберту, но была управляема туземцами от его имени, и именно партией Аркадия, который, вероятно, достиг тогда всех почестей, составлявших цель его интриг. Но буря, которую он столь неблагоразумно собирал над своей страной, не замедлила разразиться, и эта буря была ужасна.

Королевство бургундов, вынужденное платить дань при Клодовее, продолжало и после его смерти возбуждать честолюбие королей франкских. Первый поход, предпринятый в 523 г. его детьми, Гильбертом, Клодомиром и Лотарем, был поначалу удачен; но вскоре бургунды одержали верх: Клодомир пал в сражении, и франки очистили страну. Девять лет спустя после этого поражения честолюбие королей снова проснулось, возбужденное, как кажется, национальной ненавистью франков к завоевателям берегов Роны. Лотарь и Гильдеберт договорились сделать вторичное вторжение; они пригласили и брата Теодориха, обещая ему долю в разделе. В своем обращении король Гильдеберт не говорил ничего о своем занятии Оверни; Теодорих также не напоминал о том и просто извинялся, что не может принять участия в войне братьев с Бургундией, не давая им ни почувствовать своего неудовольствия, ни заметить своих планов. Короли-братья отправились; но едва весть о их вторжении пришла в Австра- зию, как австразийские франки подняли ропот против своего короля, лишившего их выгод, которые обещала предпринятая война. Они с шумом собрались около королевского дворца и говорили Теодориху: «Если ты не хочешь идти в Бургундию с твоими братьями, то мы оставим тебя и последуем за ними».

Король, зная, что причиной восстания служит сожаление о добыче, которую можно было бы получить, не смешался и сказал франкам: «Пойдемте в Клермон, и я приведу вас в страну, где вы найдете золота и серебра сколько хотите, заберете стада, рабов и одежд в изобилии; только не идите за ними» (Григ. Тур., Ист. франк. III, 11). Это предложение имело успех, и франки обещали исполнить волю Те- одориха. Чтобы быть вполне уверенным в их слове, он повторял им несколько раз, что они получат позволение захватить там все, что могут унести, и сделать каждого из жителей страны своим рабом. Воины, обрадованные тем, бросились к оружию: и когда франки нейстрийские переходили р. Сону, франки австразийские выступили из Метца, столицы их короля, в отдаленный поход, который им предстояло сделать в Оверн.

Лишь только солдаты короля Теодориха ступили на богатые равнины Нижней Оверни, они начали грабить и разрушать, не щадя ни церквей, ни других святых мест. Плодоносные деревья были срублены и дома опустошены до основания. Тех из жителей, возраст которых и сила делали годными для рабства, связывали по двое за шею и вели за повозками, нагруженными их же имуществом. Франки осадили наконец и Клермон, жители которого, видя с высоты стен грабежи и пожары в окрестностях, решили сопротивляться до последней возможности. Епископ города, Квинциан, разделял труды осажденных и поддерживал мужество граждан. «Во время всей осады, - говорит Григорий Турский (III, 11), - его видели, как он ночью воздвигал башни на стенах, с пением псалмов, и умолял Господа в посте и бдении о помощи и покровительстве».

Но несмотря на молитвы и усилия, жители Клермона не могли долго выстоять против многочисленной и жаждавшей добычи армии: город был взят и разграблен. Король, в своем гневе, хотел сравнять стены с землей; но те, на кого было возложено такое поручение, были остановлены религиозным ужасом, единственным спасением туземцев Галлии против неистовства варваров. Близ укреплений Клермона возвышались местами церкви и капеллы, которых не было возможности пощадить при срытии стен. Один вид этих церквей навел ужас на предводителей франкских, и они отступали при мысли совершить святотатство без всякой пользы. Один из них, по имени Гильпинг, пришел к Теодориху и сказал: «Послушай, преславный король, совета моего ничтожества: стены этого города не- быкновенно крепки и снабжены страшными средствами к защите: я разумею под этим церкви святых, которые стоят позади них вокруг, и кроме того епископ этих мест считается великим перед Господом. Не приводи в исполнение того, что ты замыслил, не разрушай города и не оскорбляй епископа» (Vita S. Quintiani, apud Script. rer. gall. et francic., III, p. 408). В следующую ночь король испытал во время сна припадок сомнамбулизма: он встал с постели и, побежав, сам не зная куда, был остановлен своей стражей, которая убеждала его оградиться крестным знамением. Этого обстоятельства было достаточно, чтобы расположить короля к милосердию: он пощадил город и запретил грабеж на 800 шагов в окружности: правда, когда вышло такое запрещение, более уже нечего было грабить.

Овладев столицей Овернь, Теодорих начал нападение по очереди на все укрепленные места, где жители страны заперлись со всем, что они имели драгоценного. Он сжег замок Тигерн, ныне Тиерн, где находилась деревянная церковь, сгоревшая от пожара. В Ловолотре (ныне Volorre), куда франки проникли вследствие измены раба, они разрубили на куски, у подножия самого алтаря, священника Прокула. Город Бриват (Brioude) был разграблен, а церковь св. Юлиана опустошена, несмотря на многие чудеса, слух о которых заставил, впрочем, Теодориха возвратить часть добычи и наказать тех солдат, которые нарушили уважение к святыне. В Ици- одоре (Issoire) знаменитый монастырь был обращен, по выражению современников, в пустыню. Замок Мерлиак (Merliac) долго сопротивлялся; это место было укреплено самой природой: его окружали острые скалы, и внутри его стен били из земли источники, вытекавшие ручьями из-под городских ворот. Франки уже отчаялись овладеть этим местом, как неожиданный случай предал в их руки 50 человек гарни-

Пластинка из слоновой кости с переплета молитвенника Дрогона, брата Карла Великого, изображающая таинства мессы

зона, вышедших на фуражировку. Они подвели пленных с руками, связанными на спине, к укреплению города и дали знать, что они умертвят их на месте, если не будет сдан замок. Любовь к землякам и род

ственникам побудила защитников Мерли- ака открыть ворота и заплатить выкуп.

Весьма трогательно описывают историки тех событий отчаяние Оверни: «Все, кто были знаменитого происхождения и богаты, дошли до нищенской сумы и должны были удалиться из страны, выпрашивая кусок хлеба или питаясь поденным трудом. Жителям ничего не было оставлено, кроме земли, и то потому, что варвары не могли унести ее с собой» (Hugonis abb. Chronicon Virdunense, в Script. rer. gall. et franc., III, 356 с.). По срытии всех укреплений и по разделении добычи, длинные ряды повозок и пленников, окруженные франкскими солдатами, потянулись из Оверни на север Галлии. Людей всех состояний, духовных и светских, вели за обозом; особенно много шло детей, юношей и девиц, которых франки продавали с аукциона во всех местах, через которые они проходили.

Большая часть этих пленных следовала за армией до берегов Мозеля и Рейна. Священнослужители и прочие духовные были распределены по церквям Австразии, потому что король, только что истребивший базилики и монастыри Оверни, желал, чтобы у него божественная служба совершалась самым приличным образом. Между такими духовными лицами, уведенными из Оверни, находился некто по имени Галль, из фамилии сенаториальной. Он был насильно приписан к королевской капелле и успел обратить многих язычников среди прирейнских франков. Церковь чтит его под именем Сен-Галла (St Gal.; см. у Григ. Тур. Vita S. Galli, episcopi, в Script. rer. gall. et franc., III, 409 с.). Другой сын сенатора[162], Фидол, успел дойти только до Труа. Там св. Авентин, извещенный, как повествуют легенды, откровением свыше, и весьма вероятно обратив внимание на замечательную внешность и покорность судьбе молодого раба, заплатил варварам все, чего они потребовали за его выкуп, и взял к себе в монастырь. Таким образом, Фидол посвятил себя монашеской жизни и выполнял ее условия с такой строгостью, что его причислили к лику святых. Все вышеизложенные подробности заимствованы мной из жизнеописаний святых. Люди, составлявшие их тринадцать веков назад, не имели в своей работе никакой цели, кроме прославления религиозных доблестей; а ныне их благочестивые сказания сделались почти единственным достоверным источником, который может свидетельствовать перед исторической наукой о состоянии римского мира, истерзанного и опустошенного его завоевателями.

Что сталось с Аркадием, внуком Сидо- ния Аполлинария? Он, весьма естественно, не оставался в Клермоне ожидать прихода короля Теодориха. При первом слухе о вторжении франков он поспешно бежал из города и укрылся в Бурже, на земле своего покровителя. Принудив соотечественников страхом сохранять в тайне его бегство, Аркадий удалился один, оставив на произвол судьбы Плацидину, свою мать, и Алциму, сестру своего отца: обе они, по завоевании страны франками, были лишены своего имущества и осуждены на изгнание. С того времени Аркадий стал самым доверенным лицом у Гильде- берта в Нейстрии; и этот галло-римлянин, слепое орудие воли варварского короля, исполнял его капризы без всякого разбора и без зазрения совести.

Lettres sur l’hist. de France. Par. 1856. 10-е изд., с. 68-107

КОММЕНТАРИЙ. Сочинение Авг. Тьерри, под заглавием «Lettres sur I’hist. de France», принадлежит к числу лучших образцов исторической критики XIX в.; оно имело большое научное влияние и образовало собой целую историческую школу Авг. Тьерри впоследствии присоединил к «Десяти письмам», появившимся в «Courrier francais» в 1820 г., еще 15; различные вопросы, которых автор касается в своих письмах, могут быть приведены к двум категориям: о происхождении французской национальности и о происхождении городских общин во Франции. Автор сам рассказывает в введении историю развития своих идей: «В 1817 г., занятый мыслью содействовать со своей стороны торжеству конституционных мнений, я начал искать в исторических сочинениях доводов и доказательств в пользу своих политических верований. Посвятив себя со всем жаром юноши (автору было тогда 22 года) этой работе, я заметил, что история начинает мне нравиться сама по себе, помимо моих целей публициста, как живая картина прошлого, и независимо от выводов, которые я старался добыть для настоящего. Не переставая, впрочем, использовать факты для своих целей, я продолжал наблюдать их с любопытством и в тех случаях, где они ничего не доказывали из того, чего я домогался; и всякий раз, когда какая-нибудь личность или событие Средних веков представляли мне местный колорит или признаки жизни, я испытывал невольный трепет. Такое чувство, повторяясь не раз, совершенно перевернуло во мне мои идеи о литературе. Незаметно я начал предпочитать новым сочинениям старые книги, историям — хроники, и тогда только я увидел, что историческая истина задыхается под условными формулами и великолепным слогом наших писателей. Я постарался тогда изгладить из моей памяти все, чему меня учили, и, так сказать, восстал против своих наставников. Чем лучше была репутация автора, тем в большее приходил я негодование при одной мысли, что множество людей верили ему, как я, и, как я, были обмануты. В таком настроении духа, в последние месяцы 1820 г. я отправил к редактору «Courrier francais» свои первые «Десять писем». По этим словам можно судить о том состоянии исторической критики, в каком она была в начале нынешнего столетия. (См. о жизни и сочинениях Авг. Тьерри выше.)

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: От падения Западной Римской империи до Карла Великого (476-768 гг.) 2001. 2001

Еще по теме Августин Тьерри О ХАРАКТЕРЕ ГЕРМАНСКИХ ЗАВОЕВАНИЙ ГАЛЛИИ И СОСТОЯНИЕ ПОБЕЖДЕННЫХ ТУЗЕМЦЕВ (1820 г.):

  1. Августин Тьерри О ГОСУДАРСТВЕННОМ ПРАВЕ У ФРАНКОВ В ЭПОХУ МЕРОВИНГОВ (1820 г.)
  2. Августин Тьерри О ЗАВОЕВАНИИ АНГЛИИ НОРМАННАМИ.
  3. Августин Тьерри О ХАРАКТЕРЕ УТВЕРЖДЕНИЯ КАТОЛИЧЕСТВА В АНГЛИИ (1825 г.)
  4. Августин Тьерри О РАСПРОСТРАНЕНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЕВЕРЕ АНГЛИИ (1825 г.)
  5. Амедей Тьерри ВОЙНА АТТИЛЫ С ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ В ГАЛЛИИ (1856 г.)
  6. Августин Тьерри ОСНОВАНИЕ НОРМАННСКОГО ГЕРЦОГСТВА ВО ФРАНЦИИ. 885 г. (в 1825 г.)
  7. Августин Тьерри О ПРИЧИНАХ ПАДЕНИЯ КАРОЛИНГОВ ВО ФРАНЦИИ И ВОЗВЫШЕНИЯ КАПЕТИНГОВ (в 1828 г.)
  8. Августин Тьерри О ПЕРВОЙ ЭПОХЕ МЕЖДОУСОБИЯ ДЕТЕЙ ЛОТАРЯ I ДО СМЕРТИ СИГБЕРТА (1840 г.)
  9. § 1. Франкское завоевание Галлии. Государство Меровингов
  10. Августин Тьерри ИСТОРИЧЕСКИЙ РАССКАЗ О ПЛЕНЕ РИЧАРДА ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ. 1192-1194 гг. (в 1825 г.)
  11. Завоевания визиготов в Испании и Галлии. 462–472 гг.
  12. ЗАВОЕВАНИЕ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ ГЕРМАНСКИМИ ПЛЕМЕНАМИ
  13. Страбон СОСТОЯНИЕ ОБРАЗОВАННОСТИ ГАЛЛОВ ПОСЛЕ ЗАВОЕВАНИЯ ИХ СТРАНЫ РИМЛЯНАМИ (в I в. по Р. Х.)
  14. ХАРАКТЕР ПСИХИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ РЕЦИПИЕНТА.
  15. Яков Витрийский СОСТОЯНИЕ ОБЩЕСТВА В ПАЛЕСТИНЕ ПЕРЕД ЗАВОЕВАНИЕМ ИЕРУСАЛИМА САЛАДИНОМ. 1187 г. (около 1220 г.)
  16. Глава 17 (xxxiv) Характер, завоевания и двор царя гуннов Аттилы. — Смерть Феодосия Младшего. — Возведение Маркиана в звание восточного императора. (376–453 гг.)
  17. Ф. Лоран СОСТОЯНИЕ ЗАПАДНОЙ ЦЕРКВИ В XI в. ХАРАКТЕР РЕФОРМЫ И БОРЬБЫ ГРИГОРИЯ VII СО СВЕТСКОЙ ВЛАСТЬЮ (в 1860 г.)
  18. Деревенские общины туземцев обеих Америк