<<
>>

Вплоть до 30-х годов прошлого столетия ни об учении Гегеля, ни о доктринах выдающихся социалистов Запада (мы имеем в виду А. Сен-Симона, Ш. Фурье. и P. Оуэна) русская публика не имела такого представления, которое было бы адекватно существу этих теорий.

Правда, уже в 20-х годах кое-кто из русских знакомится с произведениями н Гегеля5, и выдающихся мыслителейчюциа- листов.

B 1816 г. в Париже будущий декабрист M. С. Лунин беседует с Сен-Симоном.

B 1828 г. А. И. Тургенев посещает оуэнов- ский Нью-Ланарк. O «филантропии» Оуэна говорится в некоторых статьях и книгах, опубликованных в то время в Петербурге и Москве (см. 247, стр. 20—22).

B 1829—1831 гг. на лекциях Гегеля в Берлинском университете присутствуют и русские слушатели. Среди них —И.В.Ки- реевский, который был даже приглашен к Гегелю в дом, где познакомился с его ближайшими учениками — Гансом, Ми- хелетом, Гото (см. 94, т. 1, первая пагинация, стр. 33, 46—49) 6. Их он называет

«первоклас^йыми умами Европы» (там же, стр. 46). Водном нз писем Киреевский советует отцу приобрести гегелевскую ^Энциклопедию философских наук», отмечая, что в этой книге «столько любопытного, сколько не представляет вся новейшая немецкая литература, вместе взятая. Ee трудно понять, но игра стоит свеч» (там же, стр. 50).

Ho все это такие редкие, такие исключительные случаи, что они никак «не делают погоды», отнюдь не характеризуют отношения отечественной мысли в целом к западным учениям.

Воспроизведение гегелевских идей и учений утопистов в отечественной журналистике и в переписке русских деятелей того времени очень далеко от оригинала. Так, в Гегеле видят обычно лишь одного из многих представителей немецкой философии после Канта7, в лучшем случае — ученика Шеллинга, применившего его учение к логике (см. 33 кн. 2, стр. 297—298). Мыслителей-со- циалистов характеризуют главным образом как филантропов, а во многих случаях просто как чудаков-мечта- телей.

Первый более или менее серьезный отклик гегелевская философия получает в России (как, впрочем, и в других европейских странах) лишь после смерти ее творца. «Влияние гегелевских лекций, — писал Энгельс, — никогда не выходило за пределы небольшого круга, и как бы значительно оно ни было, оно могло принести плоды лишь B более поздние годы.

Когда же Гегель умер, его философия как раз и начала жить. Издание полного собрания его сочинений и, в особенности, его лекций8 оказало огромное воздействие. Новые врата разверзлись к скрытому чудесному кладу, который покоился в молчаливых недрах горы и чье великолепие сияло до сих пор только для немногих» (2, т. 41, стр.

175—176).

Подобным образом и интерес русских к сен-симониз- му — наиболее известному тогда социалистическому учению — просыпается только после судебного процесса, учиненного французским правительством над «сектой» Анфан- тена» (1832 г.) и знаменовавшего собой уже закат былой популярности школы.

Ho дело не только в этом хронологическом совпадении. Схожим был и прием, который нашли гегелевские и сен- симонистские идеи в России 30-х годов. Его слишком сла- 6o назвать холодным: уж очень много было в нем открытой неприязни.

Неистовые теисты («пиетистами» будет звать их в 40-х годах Герцен), мракобесы разных мастей и оттенков бичевали Гегеля за антихристианский пантеизм, т. e. за признание божественного характера природы и всего сущего вообще, за отрицание человекоподобного, антропоморфного («личного») бога, за подрыв веры в бессмертие души, возвышение философии в ущерб религии, «разрушение» нравственности и тому подобные «грехи».

«Гегель умер!» C

нескрываемой радостью патетически восклицал анонимный автор (по^видимому, известный реакционер M. Л. Магницкий— см. 197, стр. 483) статьи «Голос над гробом Гегеля», напечатанной в первом номере ежемесячника «Радуга» за 1832 г. — «Да отпущено будет Гегелю в мире вечном земное мудрование его, и да доступна будет философу жизнь, которой он не чаял! Ho да изгладятся с смертью его и следы его философии на земле!» (51, стр. 61—62).

Впрочем, журналисты и ученые, далекие от подобного обскурантизма, также выступали с филиппиками против немецкого философа. Они обвиняли его в схоластичности и схематизме, в пренебрежении жизнью и игнорировании здравого человеческого смысла.

Молодой, далекий тогда еще от будущего ретроградства С. П. Шевырев, явно целя в Гегеля (которого OH не читал), критиковал германское «умозрительное» направление — эту отпавшую от религии, «эту самобытную, эту отвлеченную, эту полную Науку, независимую от жизни, в себе самой содержащую и основание и цель свою, размежеванную как обширное и стройное царство», одиноко существующую «в пространствах воздушных» (203, № 4, стр. 81). «Немецкие теории» представлялись ему такими, в которых «логические построения» — «эти бесплотные скелеты» — подавляют собой все (там же, № 3, стр. 402— 403). По словам Шевырева, Гегель «достиг до нелепой крайности, осмеянной самими немцами, обоготворил себя и поклонился самому себе» (204, стр. 224; см. также стр. 234).

«Философия Гегеля даже и по языку приближается к старой схоластике», — провозглашалось на страницах «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковского. «Великий жрец уловок, уверток и придирок» — так назывался здесь Гегель. «Германская философия наделала много вреда; она сбила с толку не одну умную голову и запутала все науки: пора ей в отставку, — и, по милости, освободите от ней русских, которые всегда славились своим здравым смысло^>> (44, стр. 97, 112, 116)9.

Не/многим лучше относились к Гегелю и другие русские просветители того времени. Ничего доброго не видел в его философии M. А. Максимович, отзывавшийся о ней, по словам H. В. Станкевича, «с некоторым презрением» (167, стр. 638). Прежде всего схоластические конструкции усматривал в его учении H. А. Полевой 10, считавший, что «напрасно вывезли к нам германскую философию» (130, стр. 433). Даже H. И. Надеждин, журнал которого «Телескоп» не раз помещал статьи, более или менее беспристрастно оценивавшие Гегеля, опубликовал в 1837 г. статью, объявлявшую немецкую, в том числе и гегелевскую, философию уже пройденным этапом духовного развития. Искаженно определив существо того вклада, который внес в теорию «великий триумвират Фихте, Шеллинга и Гегеля» (они якобы «создали дух, а не науку философии»), Надеждин писал: «...лучше было бы уму русскому, свежему и крепкому, обогатясь учением, создать собственной силой истинное понятие о философии, почерпнуть мудрость из самого себя, а не из чужих слухов» (114, стр. 8; cp.113, стр. 7, 13—14, 19) n

Правда, раздавались в русской журналистике 30-х годов голоса и в защиту Гегеля, вославуегофилософии.При- надлежали они мыслителям самых разных направлений.

Попытку опереться на гегелевское учение с целью реформировать теоретические основы христианской веры предпринимают тогда некоторые теисты, философы «неортодоксального православия» вроде Ф. Ф. Сидонского (162) и О. M. Новицкого (126). Выдвинутые ими идеи, наподобие той, что «только чрез посредство философии убеждения веры могут прививаться к душе во всей чистоте» (162, стр. 179; см. также 163), явно отступали от установки «высокопреосвященного митрополита Московского и Коломенского» Филарета основывать философию на «живых и животворных началах премудрости божией, в тайне сокровенной» (181, стр. 463). Поддержки со стороны других теоретиков православия эти попытки не нашли (подробнее см. 243, № 8).

Пиететом по отношению к Гегелю были проникнуты лекции и статьи некоторых его русских слушателей, а также молодых профессоров, штудировавших философию B Берлине под руководством его ближайших учеников. Выступления П. Г. Редкина, К. А. Неволина, M. M. Лунина, В. С. Печерина, Д. Л. Крюкова, хотя и содержали критические замечания по поводу гегелевской философии, представляли собой первую попытку отечественных ученых применить его теорию и метод к различным областям научного знания — праву, истории, филологии и т. п.

Наконец, необходимо отметить и самые первые публикации представителей «Молодой России» — H. В. Станкевича (27), И. А. Ефимовича (68, 69) и других, призывавших объективно относиться к германскому мыслителю и серьезно изучать его труды 12.

Если о Гегеле иногда, как видим, говорилось и доброе слово (что лишь оттеняло в общем отрицательное к нему отношение), то в адрес сен-симонистов и фурьеристов B печати почти повсеместно раздавались свист и улюлюканье [2]. Над ними буквально издевались булгаринские «Северная пчела» и «Сын отечества». «Телеграф» Полевого высмеивал сен-симонистские идеи об эмансипации женщин (см. 240, стр. 88). Надеждинский «Телескоп» резко осуждал сен-симонизм как одну из опасных «политических утопий». B нем говорилось, что Франция дает «высокий урок для всего мира». «На ее трупе, силою гальванических потрясений, производятся ежедневно ужасные, но поучительные опыты, коими разрешаются окончательно и удовлетворительно важнейшие задачи нашей разумно-нравственной природы, задачи общественного устройства и благоденствия. Известно, что сии задачи, беспрестанно запутываемые игрою страстей и обстоятельств, подавали повод к образованию различных политических утопий, начиная с Платоновой Республики до современных бредней сен-симо- низма, где решение их основывалось на мечтах разгоряченной фантазии либо на софизмах перемудрившего ума» (73, стр. 319). B одной из статей аристократического «Московского наблюдателя» 1833 г. говорилось об опасности социалистических идей: учение о благоприятном для работающего класса разделении имущества или доходов с него, учение, «которому худшая часть простого народа всегда oxotHo внимает», учение, приведенное в систему Шарлем Фурье и сен-симонистами и проповедуемое также в журналах и оппозиционных листках, — это учение питает в простом народе «ненависть к хозяевам фабрик и вообще всем зажиточным гражданам, побуждает его к мятежам» (38, стр. 117, 119). Оценивая «странные мечтания» «Утопии» Мора, «Библиотека для чтения» утверждала: «Учения сен-симонистов и фурьеристов находятся в «Утопии»; нападки на право собственности находятся в «Утопии»; обоготворение нищего также находится в «Утопии»» (173, стр. 36). B «Журнале Министерства народного просвещения» в 1833 г. сен-симонизм был отнесен к числу «мятежных, грозных утопий религиозных и общественных, падающих во прах пред вечною истиной» христианства (128, стр. 283) 1I

И все же, сколь ни различны были между собой гегелевская философия и учение социалистов, российское общество 30-х годов устроило им в прииципе одинаковую встречу: оба они рассматривались главным образом как симптомы духовного кризиса послереволюционного Запада, «умственные буйства нашего века» (177, стр. 79). Такая характеристика, данная в одной из корреспонденций из Западной Европы А. И. Тургеневым одновременно и социализму и учению Гегеля, была очень типичной для отношения к ним российского общества.

Однако это было уже время, когда само российское общество при осмыслении своих собственных проблем почувствовало острую нужду в подобных «умственных буйствах» — в плодах духовного творчества народов, обогнавших Россию e экономическом и социально-политическом развитии. Недаром даже крупнейший выразитель официальной идеологии того времени министр просвещения граф С. С. Уваров, призывавший возводить «умственные плотины» на пути столь зловредных западных идей, вместе с тем ставил задачу «приспосабливать» всемирное просвещение к «видам» самодержавного правительства.

Некоторая парадоксальность e тогдашней духовной жизни России состояла в том, что в то время, как рьяные «патриоты»-охранители неустанно твердили о заведомой вредоносности «западных» идей вообще, воспевали «исконно» русские начала, ратовали за чистоту самобытной отечественной государственности, «идеологическое руководство» страны во главе с Уваровым понимало идею национального развития несколько иначе: оно не мыслилось им без «европеизации» страны, по-своему, конечно, толкуемой.

Выдвижение на первый план пресловутой «треххвостой» формулы — «самодержавие, православие, народность» — отнюдь не противоречило попыткам утилизировать западный опыт, определенным образом использовать «плоды просвещения» Европы, отобрав из них то, чтоспо- собствовало бы укреплению полицейско-бюрократического режима. Ha языке официальных бумаг это называлось так: «приноровление общего, всемирного просвещения к нашему народному быту, к нашему народному духу» (132, стр. CXLVI). A впрочем, общественность России и без того тянулась к литературе, науке, философии Западной Европы: запечатленный в них исторический, духовный опытмог способствовать решению важнейших мировоззренческих и социально-политических проблем.

Несмотря на четко выраженное стремление уваровско- го ведомства повести развитие нации в определенном направлении, подчинить его себе, управлять им, контроль «высших сфер» над умами подвластных становился все более и более фиктивным и — соответственно — все менее эффективным. Настойчивые попытки, с одной стороны, «обуздать», а с другой — «уловить» общественное сознание в казенные сети оказывались в конце концов тщетными. Bce больше мыслящих людей переставало верить тому, что проповедовалось в официальной и официозной печати, начинало вырабатывать свои собственные оценки явлений жизни и науки — отечественной и зарубежной (а значит, и Гегеля, исоциалистов).

Несостоятельность и в сущности антипатрио'тичность концепции «официальной народности», несостоятельность, которая ощущалась уже кое-кем из лагеря защитников существующего режима, еще более резко бросалась в глаза молодому, последекабристскому поколению.

Неудовлетворенность духовной пищей, подносимой обществу печатными органами, находящимися на содержании у правительства, и в проповедях и статьях добровольных слуг его, побуждала к весьма активным в эти годы, хотя поначалу и очень хаотичным, поискам новых ответов на «проклятыевопросы» бытия. Разбуженноесобытиями14де- кабря, молодое русское поколение 30—40-х годов погружается в размышление. «Впуганная в раздумье» — так однажды охарактеризовал Россию николаевского времени Огарев (134, τ. 1, стр. 349). Материалами к этому раздумью служили не только факты отечественной действительности, но и идеи, разработанные в западноевропейских социальных и философских учениях.

B «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс, характеризуя историческую миссию капитализма, отмечали, в частности, что с развитием этой формы общества «на смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература» (2, т. 4, стр. 428). B России 30-х годов явственно наблюдается процесс все более органического включения духовной деятельности нации в интернациональное «духовное производство».

Этот факт находил многообразное отражение и в самосознании представителей отечественной интеллигенции. Так, друг Станкевича Я. M. Неверов, довольно часто выступавший в то время на журналистском поприще, писал в 1840 r.: «...в настоящую эпоху мы находимся в полной умственной общности с Европою, живем с нею одною жиз- нию — но жизнию, принимающею у нас свойственные нам национальные формы» (117, стр. 49).

Постепенно формируются целые группы отечественных мыслителей, видящих в приобщении к идеям гегелевской философии и утопического социализма способ развития на- учно-философской и социальной мысли в России.

B известной степени отвечая столь сильной у русских просветителей потребности в антибуржуазном мировоззрении, порожденной или стимулированной революционными событиями в Европе 1830 r., идеи сен-симонизма, фурьеризма и других социалистических учений находят не только достаточно широкий отклик у русской интеллигенции 30-х годов, но и различное отражение в творчестве представителей самых разных политических, идейных и художественных направлений — у П. Я. Чаадаева и В. Ф. Одоевского, А. С. Пушкина и M. Ю. Лермонтова, С. А. Раевского, В. П. Боткина и др. (см. 247, стр. 83—112).

Что касается гегелевской философии, то все большее число мыслителей считает необходимым опереться на нее при определении сущности, предмета философии и путей ее национального развития. Так, например, Э. И. Губер, писавший в статье «О философии» об отсутствии, непри- знанности, бесприютности философии в России и видевший здесь главным образом «темное словопрение, напыщенные фразы наших доморощенных философов» да «неустановившуюся номенклатуру» (т. e. терминологию) (58, т. I, стр. 2), призывал соотечественников обратить «особенное внимание на философические системы, созданные в новейшее время в Германии, потому что они, начиная с прошедшего столетия, служат истинным мерилом состояния и развития философии, в полном ее объеме, по всем ее направлениям» (там же, стр. 3).

Статья «Германская литература в 1838 году», помещенная в том же томе «Отечественных записок», что и статья Губера, любопытна не только содержащейся в ней характеристикой Гегеля и его учеников, не только убежденностью в том, что «главное направление, принятое нынешнею немецкою философией, дано ей Гегелем; школа этого мыслителя первенствует и числом и дарованиями своих последователей», но и- следующим примечательным свидетельством: «...в наше время система Гегеля обратила на себя особенное внимание наших соотечественников: многие изучают ее с усердием, переводят его сочинения и стараются распространять его философические воззрения, которые, будучи приспособлены к условиям нашего быта, могут принести богатые плоды русской науке» (39, стр. 66).

Иначе говоря, и гегелевская философия, и идеи социализма, несмотря на оказываемое им публичное противодействие, получают в России все большее распространение, а вместе с тем находят и все лучшее понимание. Уже в тех же 30-х годах появляются в России первые адепты как социализма, так и учения Гегеля.

2

<< | >>
Источник: А.И. ВОЛОДИН. ГЕГЕЛЬ и русская социалистич еская мысль ХІХвека. 1973

Еще по теме Вплоть до 30-х годов прошлого столетия ни об учении Гегеля, ни о доктринах выдающихся социалистов Запада (мы имеем в виду А. Сен-Симона, Ш. Фурье. и P. Оуэна) русская публика не имела такого представления, которое было бы адекватно существу этих теорий.:

  1. IV. СЕН-СИМОН и ФУРЬЕ.
  2. Резко критическое, отрицательное отношение русских социалистов 60—70-х годов к Гегелю не означает, что они остались вне влияния его философии
  3. Современное российское акционерное законодательство сформировалось в середине 90-х годов прошлого столетия.
  4. Диалектика русских социалистов 60-х годов раскрывается также в их сознательном применении закона единства и борьбы противоположностей к анализу исторических событий.
  5. Положение об отрицании, критике, действии в истории заняло важнейшее место среди идей русских социалистов 40-х годов, идей, раскрывающих их концепцию закономерного движения общества к социализму
  6. В середине прошлого века некоему американскому торговцу, которому тогда было 32 года, приснился странный сон.
  7. ДОКТРИНЫ И МНЕНИЯ ВЫДАЮЩИХСЯ ЮРИСТОВ
  8. Евразийство было одним из первых объединений русских интел­лектуалов, оказавшихся в эмиграции и стремившихся, забыв прежние политические разногласия, определить место и значение Рос­сии в изменившихся мировых условиях второй четверти XX столетия.
  9. История философии в семнадцатом столетии имела дело с рядом традиций.
  10. Телеологические тенденции не составляли самого существенного в философско-исторических построениях ни Гегеля, ни социалистов.
  11. Первые русские социалисты.
  12. теоретические искания русских социалистов-утопистов XIX в
  13. Можно, видимо, говорить и о некотором созвучии в общей характеристике идеального общества, данной Гегелем и социалистами-утопистами.
  14. Причин такого рода подражательного, рабьего характера русской юриспруденции несколько:
  15. Отвергая в принципе гегелевскую философию как явление, характеризующее вчерашний день науки, социалисты 60-х годов ищут и предлагают иные способы и формы обоснования идеала будущей гармонии,
  16. Диалог Запада и Востока о том, чего не было
  17. „Гегелевский пласт“ в теоретическом мышлении русских социалистов-утопистов второй половины XIX в.
  18. Религия представляет из себя такого рода явление, в котором представлены различные проявления индивидуального, социального, культурного и т. д. бытия человека.