<<
>>

Положение об отрицании, критике, действии в истории заняло важнейшее место среди идей русских социалистов 40-х годов, идей, раскрывающих их концепцию закономерного движения общества к социализму

. Эти идеи существенно отличали их от тех утопистов Запада, которые были заняты главным образом конструированием будущего общества и мало занимались вопросом о путях движения к нему.

B этом отношении русские социалисты оказывались близки молодым Марксу и Энгельсу.

Вспомним, что писал Маркс Pyre в сентябре 1843 r.: «... мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир. До сих пор философы имели в своем письменном столе разрешение всех загадок, и глупому непосвященному миру оставалось только раскрыть рот, чтобы ловить жареных рябчиков абсолютной науки... Ho если конструирование будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определеннее мы знаем, что нам нужно совершить в настоящем,— я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшитси собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими.

Поэтому я не стою за то, чтобы мы водрузили какое- нибудь догматическое знамя. Наоборот, мы должны стараться помочь догматикам уяснить себе смысл их собственных положений» (2, т. 1, стр. 379).

Ha пути к такому пониманию связи настоящего и будущего были и русские мыслители-социалисты 40-х годов: сторонники «философского социализма», они в то же время все больше приходили ік убеждению: действительность надо брать такой, какова она есть, и лишь из нее уразумевать дальнейший ход истории.

Ho дело было не только в этой объективной близости, очевидной перекличке идей наиболее радикальных мыслителей Германии и России, но еще и в том, что русские социалисты сознательно принимали ряд идей тех немецких младогегельянцев 40-х годов, которые критиковали Гегеля «слева» и делали из его учения не только атеистические, но и прямо революционные выводы (см. 4, т. 21, стр. 256).

Мы уже приводили некоторые факты, свидетельствующие о внимании русских к их выступлениям. Остановимся еще на следующем.

B дневнике Герцена мы найдем ясные свидетельства симпатии к «философии действия» младогегельянцев. 15 августа 1842 г. он пишет о журнале «Deutsche Jahrbu- сЬег»: «Им философия германская выступает из аудитории в жизнь; становится социальна, революционна, получает плоть и, след., прямое действие в мире событий. Тут видны, ясны большие шаги в политическом воспитании, и немцы являются почти свободны от обвинений, обыкновенно налагаемых на них» (45, т. 2, стр. 223) 89.

Вообще следует отметить поразительно большое внимание, которое русская общественность уделяла младогегельянскому движению 40-х годов90.

При этом характеристика младогегельянства, его отношения к учению самого Гегеля и — в этой связи — трактовка вопроса о соотношении гегелевских принципов и выводов оказываются у русских социалистов весьма близкими к тем, которые дал Энгельс в своей работе «Шеллинг и откровение».

Герцен познакомился с положениями этой работы через рецензию на нее, опубликованную в «Deutsche Jahrbucher». B своем дневнике Герцен делает ряд записей, явно перекликающихся с положениями Энгельса.

Приведем эти записи.

22 сентября 1842 r.:

«Геройство консеквентности, самоотвержение принятия последствий так трудно, что величайшие люди останавливались перед очевидными результатами своих же принципов.

Таков Гегель, развитие юного гегельянизма, развитие его начал; но Гегель бы отрекся от них, он любил, уважал xUs Bestehende [существующее], он видел, что оно не вынесет удара, — и не хотел ударить, ему казалось, на первый случай и того довольно, что он дошел до своих начал. Юное поколение с них начало, шаг вперед был именно тот удар, который должен был глубоко поразить das Bestehen- de. Гегель бы отрекся от них; но вот в чем дело: они вернее были бы ему, нежели он сам. T. e. ему, мыслителю, отрешенному от его случайной личности, эпохи и np., Шеллинг — живой пример, как можно отстать от собственной своей мысли, когда мыслитель остановится на половинной дороге ее развития, не имея, впрочем, силы остановить им же данного движения. Положение Шеллинга истинно трагическое, как выразился Pyre91. Всякая остановка, поло- винность не годится, когда развитие идет вперед. Жиронда явным образом положила голову на плаху, ставши между якобинцами и монархистами. Ежели б королевская партия юдолела, их всё бы казнили. Таково ныне положение правой стороны гегельянизма. Маргейнеке поступил с доброй целью для Бруно Бауэра престранно, он хотел попасть в juste-milieu [золотую середину] и попал между двух стульев на пол92. И прусское правительство и юная гегельянская школа его обругали.

Будь горяч или холоден! A главное будь консеквентен, умей subir [перенрсить] истину во весь объем» (45, т. 2, стр. 229—230).

30 сентября 1842 r.:

«Продолжая, вот еще что следует заметить. He должно обвинять Гегеля в хитрости, в лицемерстве. Новое воззрение так далеко отрезывало от прежнего, что он не смел себе признаться во всех следствиях своих начал, оттого неминуемое последствие — неясность в многих практических выводах. Он хочет не истинного, естественного, само собою текущего результата, но еще чтоб он был в ладу с существующим. Ему страшно было говорить так, как страшно б было другим слушать. Юная школа могла высказать больше, для нее не шло вперед то уважение к окружающему фактическому миру, которое было у Гегеля; но не должно забывать, что... Гегель поставил юное поколение на высокую точку, с которой они могли разом увидеть то, что он вырабатывал и что ему открывалось, как вид входящему на гору. Когда он взошел, ему не видать было больше горы, он испугался этого, она слишком была связана со всеми испытаниями, судьбами, которые он пережил. Таково всегда было развитие во времени идеи. A потому величайшая справедливость должна быть в приговорах деятелям. И Лютер, и Мирабо, и Платон были перейдены, т. e. развиты.

Критика делается исполненною высокой страстности, она делается религиозна, наконец. Самое отрицание, конечно, вместе и положение. Ee знает свобода так, как знала философия самопознание. Свобода, т. e. освобождение от внешнего, мертвого ограничения, от цепей былого, не признанного за вечное самопознанием, свобода действова- ния по разумению, мышление, изложение мысли etc.» (45, т. 2, стр. 230—231).

Конечно, Герцен записывает здесь свои собственные мысли. Ho и повод к ним, и наиболее вероятный их источник — брошюра Энгельса. Что же касается вопросов о взаимоотношении принципов и выводов у Гегеля и об отношении к нему младогегельянства, то они излагаются почти буквально по Энгельсу (cp. 2, т. 41, стр. 174—177) 93.

Свою вторую, на этот раз печатную жизнь эти положения получили в третьей статье из цикла «Дилетантизм в науке», подписанной ноябрем 1842 г. «Гегель, — говорилось здесь, — несмотря на всю мощь и величие своего гения, был тоже человек; он... боялся идти до последнего следствия своих начал; у него недостало геройства последовательности, самоотвержения в принятии истины во всю ширину ее и чего бы она ни стоила... Гегель видел, что многим из общепринятого надобно пожертвовать; ему жаль было разить; но, с другой стороны, он не мог не высказать того, что был призван высказать. Гегель часто, выведя начало, боится признаться во всех следствиях его и ищет не простого, естественного, само собою вытекающего результата, но еще чтоб он был в ладу с существующим; развитие делается сложнее, ясность затемняется... Человек настоящего времени стоит на горе и разом обнимает обширный вид; но проложившему дорогу на гору вид этот раскрывался мало-помалу. Когда Гегель взошел первый, ширина вида его подавила; он стал искать своей горы: ее не было видно на вершине; он испугался: она слишком тесно связалась со всеми испытаниями его, со всеми воспоминаниями, со всеми судьбами, которые он пережил; он хотел сохранить ее. Юное поколение, легко взнесшееся на мощных раменах гениального мыслителя, не имеет уже к горе ни той любви, ни того уважения: для него она прошедшее»

(45, т. 3, стр. 62—63).

Несколько месяцев спустя, вновь отмечая, что «Гегель часто непоследователен своим началам», Герцен пишет о тех путах (беспрерывно порываемых его гениальной натурой), которые накладывали на него «дух времени, воспитание, привычка, образ жизни, звание профессора» (45, т. 3, стр. 82—83).

Познакомившись в 1844 г. с биографией Гегеля, написанной К. Розенкранцем, Герцен еще более укрепился в мнении о противоречии между Гегелем-ученым и Гегелем- человеком. И это уже иная позиция, чем та, которую Герцен занимал в 1841 r., когда он призывал Белинского критиковать лишь правых последователей Гегеля, а «великую тень» не трогать. Теперь Герцен пишет: «Гегель был величайший представитель переворота, долженствовавшего от α до ω провести новое сознание человечества в науке, — в жизни он был ничтожен. K этому, само собою разумеется, много способствовало время, в которое он жил, и страна... Его преподавание философии права — сколько принесло важной пользы и рассеяло пустую и всеобщую теоретическую демагогию, столько же сделало вреда, защищая с энергией существующее зло и ругаясь, как над величайшей пошлостью, над прекрасной душой юношеских порывов» (45, т. 2, стр. 378—379).

Подобно молодому Энгельсу (см. 1, стр. 335) Герцен полагает, что Гегелю никто более не повредил, чем его собственнее ученики из «правых». Спасение метода Гегеля— так определяется задача. B одном из «Писем об изучении природы» Герцен утверждает: «В наше время подвиг Гегеля состоит именно в том, что он науку так воплотил в методу, что стоит понять его методу, чтоб почти вовсе забыть его личность, которая часто без всякой нужды выказывает свою германскую физиономию и профессорский мундир берлинского университета, не замечая противоречия такого рода личных выходок с средою, в которой это делается. Ho это появление личных мнений у Гегеля до такой степени неважно и неуместно, что никто (из порядочных людей) не останавливается перед ними, а его же методою бьют наголову те выводы, в которых он является не органом науки, а человеком, не умеющим освободиться от паутины ничтожных и временных отношений; из его начал смело идут против его непоследовательности — с твердым сознанием, что идут за него, а не против него» (45, т. 3, стр. 189).

Белинскому идеи Энгельса стали известны, по-видимому, несколько позже, после его знакомства со статьей Боткина «Германская литература», опубликованной в № 1 «Отечественных записок» за 1843 г. Как установлено, эта статья содержала сокращенный и несколько видоизмененный перевод вступительной части памфлета «Шеллинг и откровение».

B пространном введении к этой статье Боткин дал очень интересную характеристику немецкого идейного движения. «Наука в Германии, — писал он, — представляет в настоящее время характер в высшей степени любопытный. Почти исключительно вращаясь до сего времени в теоретическом, отвлеченном направлении, — она теперь с какою- то жадностию обратилась к сфере практической, или, точнее сказать, она стремится осуществить результаты свои в жизни». Современную германскую литературу, пишет Боткин, представляет отнюдь не беллетристика. «...Интересы современной Германии так расширились, достигли такой упругости и возвышенности, что форма художественного произведения стала слишком сжатою для них. Полнейшим представителем современного движения в Германии должно считать ее историческую и философскую критику, в которой преимущественно сосредоточиваются все ее современные вопросы науки и жизни». И далее: «Никогда еще Германия не разделялась на столько ученых партий, как в настоящее время, никогда еще не было такой ожесточенной борьбы между этими партиями, как ныне. Ha первом плане этой борьбы стоит так называемая «молодая гегелевская школа»» (19, № 1, стр. 1). Именно эта школа, по словам Боткина, «пробудила» ожесточенную борьбу партий в Германии, «сосредоточив в ней все современные вопросы» (там же).

Далее Боткин развивал мысль, содержавшуюся в работе Энгельса, но высказанную там очень кратко, — о сходстве младогегельянского критического направления с французским Просвещением XVIII в. «Это критическое движение в основах своих имеет много общего с характером французской литературы XVIII века; разница только в том, что вращавшееся там более в чувстве, предположениях, мнениях, основанных на внутренней достоверности,— в Германии, в продолжение 100 лет, выработалось в определенное, логическое знание, основанное на исторической критике, вооруженной всеми результатами исследований германских наук» (19, Ks 1, стр. 1)94. «Немцы, доселе смотревшие с презрением на писателей французских XVIII века, теперь не только с жадностию читают, но снова переводят и указывают на них» (там же, стр. 1— 2).

Центральным событием интеллектуальной жизни Германии последнего времени Боткин считает «чтения Шеллинга», которые имели целью «парализировать критическое движение. Ho история его призвания в Берлинский университет составляет такое замечательное событие в современном положении германской науки, что мы считаем не лишним сказать здесь об этом несколько слов» (19, Ks 1, стр. 2). Эти «несколько слов» Боткин как раз и заимствует — без всякого указания на это — из брошюры Энгельса 95.

O внутренних противоречиях гегелевской философии Боткин писал, почти дословно следуя Энгельсу: «... необычайная верность и крепость ума Гегеля видна именно в том, что система его слагалась независимо от его личных мнений, так что лучшая критика выводимых им результатов есть поверка их его же методом. И в ѳтих-то результатах часто видно влияние его личных мнений» (19, JVfs 1, стр. 3. Cp. 2, т. 41, стр. 176) 96.

Правда, у Энгельса речь идет о противоречии между принципами Гегеля и его выводами вообще, у Боткина же — в контексте его статьи — это относится лишь к философии религии и права. Да и терминология у Боткина несколько иная. У Энгельса: «Принципы всегда носят печать независимости и свободомыслия, выводы же — этого никто не отрицает — нередко осторожны, даже, нелиберальны» (2, т. 41, стр. 176). У Боткина: «Принципы вних (т. e. в философии религии и в философии права. — A. B.) всегда независимы, свободны и истинны, — заключения и выводы часто близоруки» (19, № 1, стр. 3). У Энгельса говорится: «Тут-то выступила часть его учеников, которая, оставаясь верной принципам, отвергала выводы, если они не могли найти себе оправдания» (2, т. 41, стр. 176— 177). Боткин пишет иначе: перед этой фразой он вставляет от себя: «В этом обстоятельстве (т. e. в противоречии между принципами и выводами. — А. В.) лежала причина разделения школы на правую и левую» (19, № 1, стр. 3). Потом — почти как у Энгельса, но затем вновь следует добавка от себя: «Они же (левогегельянцы. —

А. В.) внесли в диалектический метод его все жизненные вопросы времени... Правая осталась при одних выводах, нисколько не думая о принципах их» (там же) 97.

«Наука у немцев, — пишет Боткин далее, — еще до сих пор не свергла с себя своей отчасти схоластической внешности, которая иногда отталкивает от себя людейуче- ных и образованных: ибо, не освоившись с ее внешностию, языком, терминологиею, не без большого труда можно приступать к ней. Критическая школа понимает это и первая начала употреблять старания сблизить науку с жизнию, т. e. выработанные наукою результаты излагать и обьяс- нять простым, общеупотребительным языком» (19, № 1, стр. 4) 98. Здесь мы вновь встречаемся с формулой «сближение науки с жизнью», введенной Боткиным в начале статьи, а ранее использованной Белинским, считавшим важнейшей и характерной чертой современного ему периода истории то, что «наука сближается с жизнию и обществом» (16, т. VI, стр. 272).

Мы не только потому так подробно остановились на этой статье Боткина, что благодаря ей основные идеи эн- гельсовской брошюры стали уже в начале 1843 г. достоянием русской читающей публики, но и потому еще, что именно усвоением отразившихся в ней идей Энгельса объясняется появление некоторых очень важных положений B статьях Белинского 1843—1843 гг.

Так, в статье «История Малороссии...» (1843), рисуя картину развития философии в Германии — от Канта через Фихте и Шеллинга к Гегелю99 — Белинский писал: «...философия Гегеля обняла собою все вопросы всеобщей жизни, — и если ее ответы на них иногда обнаруживаются принадлежащими уже прошедшему, вполне пережитому периоду человечества, зато ее строгий и глубокий метод открыл большую дорогу сознанию человеческого разума и навсегда избавил его от извилистых окольных дорог, по которым оно дотоле так часто сбивалось с пути к своей цели. Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны: Гегель тогда только ошибался в приложениях, когда изменял собственному методу. B лице Гегеля философия достигла высшего своего развития,

но вместе с ним же она и кончилась как знание таинст' венное и чуждое жизни: возмужавшая и окрепшая, отныне философия возвращается в жизнь, от докучного шума которой некогда принуждена была удалиться, чтоб наедине и в тиши познать самое себя» (16, т. VII, стр. 49—50).

Нам хочется отметить не только сходство этих положений с теми, которые развивал Боткин в своей статье 1843 г. и Герцен в «Письмах об изучении природы», но и их явную перекличку с положениями Энгельса.

Важно и то, в чем именно видит Белинский дальнейшее движение философских идей после Гегеля. Он пишет: «Начало этого благодатного примирения философии с практикою совершилось в левой стороне нынешнего геге- лианизма. Примирение это обнаружилось и жизненно- стию вопросов, которые занимают теперь философию, и тем, что она оставляет понемногу свой тяжелый схоластический язык, доступный одним адептам ее, и тем, что она возбудила против себя ожесточенных врагов уже не в одних школах и в книгах. Теперь уже это не школьная, не книжная философия, знающая только самое себя и уважающая только собственные интересы, холодная и равнодушная к миру, которого сознание составляет ее содержание: нет, теперь’она должна быть строгою, суровою и холодною, как разум, но вместе с тем и вдохновенною, как поэзия, страстною и симпатическою, как любовь, живою и возвышенною, как верование, могучею и доблестною, как подвиг...» (16, т. VII, стр. 50).

B этих словах Белинского как бы в фокусе отражено все многосложное отношение русских социалистов 40-х годов к Гегелю, они показывают то направление, в котором мыслилась ими дальнейшая разработка философской теории.

Что они вовсе не случайны, говорит еще и тот факт, что в одной из своих статей 1845 г. — в рецензии на книгу А. П. Татаринова «Руководство к познанию теоретической материальной философии» — Белинский так оценивал «ге- гелизм»: «Теперь гегелизм распался на три стороны — правую, которая остановилась на последнем слове гегелиз- ма и далее нейдет; левую, которая отложилась от Гегеля и свой прогресс полагает в живом примирении философии с жизнию, теории с практикою; и центральную, составляющую нечто среднее между мертвою стоячестию правой и стремительным движением левой стороны» (16, т. VIII, стр. 502). И далее Белинский характеризует «левую сторону гегелизма» вполне в духе Боткина, а значит, и Энгельса: хотя она, по его словам, и «отложилась от своего учителя, это не значит, чтоб она отвергла его великие заслуги в сфере философии и признала его учение пустым и бесплодным явлением. Нет, это значит только, что она хочет идти дальше и, при всем ее уважении к великому философу, авторитет духа человеческого ставит выше духа авторитета Гегеля» (там же.).

Стоит сравнить это с тем, что Белинский писал еще в начале 1843 r.: немцы «в знании признают то, чего еще нет, но что должно быть по разуму, и отвергают то, что есть в действительности, но чего бы не должно быть по разуму, а живут в ладу и в мире со всякою действитель- ностию: для немца знать и жить две совершенно различные вещи» (16, т. VI, стр. 617). Как раньше социализм «примирил» Белинского с «французами», так теперь развитие младогегельянского движения позволило ему несколько по-новому взглянуть на «немцев»...

Ставя идеи диалектики на службу не только радикально-политическому, но и социалистическому мировоззрению, русские революционные демократы пытаются развить их далее, притом не только в области истории, но и в эстетике, гносеологии и т. д.

B этом мы видим одно из свидетельств выхода русской социалистической мысли 40-х годов на магистральную дорогу мировой социально-философской науки.

<< | >>
Источник: А.И. ВОЛОДИН. ГЕГЕЛЬ и русская социалистич еская мысль ХІХвека. 1973

Еще по теме Положение об отрицании, критике, действии в истории заняло важнейшее место среди идей русских социалистов 40-х годов, идей, раскрывающих их концепцию закономерного движения общества к социализму:

  1. КРИТИКА ИДЕЙ СОЦИАЛИЗМА И КОММУНИЗМА
  2. Диалектика русских социалистов 60-х годов раскрывается также в их сознательном применении закона единства и борьбы противоположностей к анализу исторических событий.
  3. Установление «союза» между гегелевской философией и утопическим социализмом в русской мысли 40-х годов означало не только использование и соединение их животворных принципов, но также и критику их слабостей
  4. Идея гармонии интересов личности и общества - одна из центральных идей русской философии XIX в.
  5. Категориально-логическая характеристика идей социализма и коммунизма
  6. Категориально-логическая характеристика идей социализма и коммунизма
  7. Вячеслав Петрович ВОЛГИН.. ОЧЕРКИ ИСТОРИИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ с ДРЕВНОСТИ до КОНЦА XVIII в., 1975
  8. Представляется необходимым еще раз подчеркнуть, что философско-историческая концепция русской революционной демократии 40-х гОдов к гегелевской философии истории не сводилась.
  9. ОТХОД OT ЛЕНИНСКИХ ИДЕЙ СТРОИТЕЛЬСТВА СОЦИАЛИЗМА И СОЗДАНИЕ АДМИНИСТРАТИВНО- КОМАНДНОЙ СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ
  10. ОЧЕРКИ ИСТОРИИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ с ДРЕВНОСТИ до КОНЦА XVIII в.
  11. А. История зарубежной криминологии § 1. Зарождение криминологических идей
  12. ОЧЕРКИ ИСТОРИИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ с ДРЕВНОСТИ до КОНЦА XVIII в.