<<
>>

Б. Учения юридические

При переходе от общественно-государственных взглядов наших мыслителей к учениям юридическим мы сразу увидим всю бедность юридической мысли в этом отношении, исключительный формализм в определении понятий и неизменную подчиненность формуле.

Юристы не считались с социологическими и психологическими условиями — они избрали метод сравнительный. Из приведенных нами выше взглядов наших мыслителей на существо нашей государственной власти и народного сознания мы видим, что элемент моральный — стоит на первом месте. Нравственность и право — это две сестры, и, казалось бы, что такое широкое признание моральных начал в нашем государственном строе должно было бы повлечь за собой и изучение морали в связи с нашим правом. Но в действительности мы этого не видим, и наша наука остается глуха ко всем этим указаниям психологических основ нашей власти. Лишь за последнее время этот вопрос о связи права и нравственности был поднят в нашей юридической литературе профессором Петражицким, но все-таки он еще не поставлен в основу учения о нашей власти. Русская наука государственного права выросла совершенно при иной обстановке, нежели ее воспитательница — западная. Последняя строила свои выводы и умозаключения в известной степени на реальных фактах.государственной жизни, так или иначе понимаемой ее представителями. Наша наука, питавшаяся и доселе питающаяся западным материалом, слишком ими увлеклась и без всякой проверки, без должного сравнения исторического развития русских и западноевропейских исторических задач жизни и психологических оснований власти признала выводы западной науки общим началом государственного права, а русский строй, как не соответствующий им, исключением из общего правила. Л. Тихомиров в своем сочинении «Монархическая государственность» вполне справедливо говорит по адресу нашей науки государственного права: «Наша наука не шла впереди существующего строя, не помогала ему найти пути развития, не умела для монархического принципа сделать ничего, кроме компиляции статей законов, столь многочисленных и иногда столь случайных. Это показывает, что при чрезмерной подражательности наша государственная наука не усвоила доселе самого духа европейской научности»[71]. Немного далее он добавляет: «Исследование юридического сознания нации есть нормальный путь созидания государственного права, и истинный ученый, не находя в писаном законодательстве достаточно ясных формул или же находя формулы очевидно случайные и ошибочные, должен для уяснения себе, науке и стране истинных начал власти, действующих в ней, смотреть на жизнь, на факты истории страны, психологии народа, и из них извлекать познание внутреннего закона государственной жизни, хотя бы этот закон и не был еще записан в томах узаконений и надлежаще опубликован». И действительно, в течение всего XIX века все наши государствоведы в своих сочинениях всегда подчеркивали оригинальность нашего монархического принципа, разбирали его историю, но «не пошли впереди его», не дали ему указаний для его самостоятельного развития и даже не сошлись на одной общей формулировке понятия нашего строя. Законодательные реформы последнего времени, точная формулировка основных понятий нашего государственного строя в настоящей конституции изложили его ныне в известной определенной форме, представляющей собой компромисс между московским и западными принципами власти, и дали известное поле юридического исследования особенностей нашего строя; вот почему, прежде чем приступать к изложению начал современной государственной власти, является уместным показать, как смотрели наши ученые-юристы на принципы нашей государственной власти до реформ 1905—1906 годов и какие определения давались ими.

На первом месте здесь нельзя не поставить знаменитого государственного деятеля графа Сперанского, стремившегося соединить до известной степени западную теорию с существовавшей практикой и создать стройную систему управления. «Сколь ни просто на первый взгляд, — пишет он в введении к Уложению государственных законов в 1809 году, — кажется правление самодержавное, но, когда оно смешано с разными установлениями монархическими и покрыто формами, к другому порядку вещей принадлежащими, состав его делается многосложен, и разрешить его на

первые его стихии не есть дело удобное. Первое начало власти в России весьма кажется просто. Государь, соединяющий в особе своей все роды сил, единый законодатель, судия и исполнитель своих законов, — вот в чем состоит на первый взгляд вся конституция сего государства. Но когда рассматривают образ, коим верховное сие начало действует, и средства, коими оно силы свои распределяет и приводит в упражнение, сия простота первого понятия исчезает, и на место ее являются разные системы управления, к разным началам принадлежащие и никакой вещественной между собой связи не имеющие»*.

Немного далее он пишет: «Единое понятие, которое можно сделать себе о государственном управлении в России, есть следующее: Верховное начало в России есть Государь самодержавный, соединяющий в особе своей власть законодательную и исполнительную и располагающий неограниченно всеми силами государства. Начало сие не имеет никаких вещественных пределов. Но оно имеет некоторые умственные границы, мнением, привычкой и долголетним употреблением поставленные в том, что власть сего начала не иначе приводится в действие, как всегда единообразным порядком и установленными формами». В позднейшем своем сочинении — «Руководстве к познанию законов», представляющем собой изложение учения о государстве, читанного Наследнику Цесаревичу, а впоследствии Императору Александру II, Сперанский пишет: «Империя Российская есть монархия, в коей все стихии державного права соединяются в особе Императора»**.

Что же касается до понятия державного права, то таковое определяется им в том же сочинении. «Власть законодательная есть всегда власть Верховная и всегда неразрывно соединена с властью Верховного правления. Две сии власти совокупно взятые именуются державою, или властью державной (la souveraineti, pouvoir souverain)». Сперанский, хорошо знакомый с учениями западноевропейских государствоведов своего времени, поклонник наполеоновских установлений, в основу своих учений клал краеугольным камнем теорию разделения властей; в вышеназванном сочинении он упоминает о державной власти с точки зрения этой теории и видит в ней соединение сил законодательной, исполнительной и судной, причем последняя, по мнению Сперанского, «в источни-

ке своем не что другое, как власть исполнительная». В этом же «Руководстве» он из указанных слов дает и определение самодержавия, как характерной особенности государственного строя. «Слово самодержавие имеет два разных смысла: когда оно прилагается к государству, то оно означает независимость государства от всякой посторонней власти. В сем смысле все государства независимые могут быть названы государствами самодержавными. Когда оно прилагается к особе Государя, то оно означает соединение всех стихий державного права во всей полноте их, без всякого участия и разделения. Посему все государи в чистых монархиях могли бы именоваться самодержцами, но именование сие в особенности при- свояется монархам российским в силу сложившихся исторических событий». Давая такое понятие самодержавной власти — как державного права, соединяющего в себе все стихии государственной власти, Сперанский выдвигает рядом с самодержавием и другое самостоятельное понятие — неограниченности нашей Верховной власти, о которой он говорит, что словом этим указывается на то, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри Империи не может положить пределов Верховной власти российского Самодержца. Таким образом, кажется, что, по мнению Сперанского, самодержавие и неограниченность — два различных понятия, объединившиеся в лице носителя русской Верховной власти: одно есть существо власти, а другое его свойство. Точно так же, как нечто отдельное от самодержавия, толкует неограниченность и Градовский, утверждая, что этим словом показывается на нестесненность воли Императора известными юридическими нормами, поставленными выше его власти. Коркунов, сопоставляя определения неограниченности и самодержавия, находит, что они сливаются воедино, и в статье 2 прежних основных законов, говорившей о власти неограниченной и самодержавной, «неограниченная» власть заменяется, как синонимом, «Верховной». Говорить об этой неограниченности нам теперь долго не приходится. Прежде всего, само понятие неограниченности есть вещь условная, и абсолютное ее существование, независимое от внешнего воздействия реальной жизни, невозможно; что же касается до относительного ее понятия, как свойства русской государственной власти, то она всегда остается признаком свободного волеизъявления как русских, так вообще и всяких других государственных велений. Вместе с тем мы и не встречаем в нынешних основных законах термина неограниченности: прежняя статья 1

основных законов, гласившая, что «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный», заменена статьей 4 настоящих основных законов (издание 1906 года), которая говорит, что Императору Всероссийскому принадлежит Верховная самодержавная власть; сопоставляя эту статью с мнением Коркуно- ва5\ следует сказать, что понятие неограниченности кроется в понятии верховенства как общего свойства независимой государственной власти.

Деятельность Сперанского, как кодификатора, заставляла относится с уважением к его комментариям, считая их известным пособием в спорных вопросах, но вместе с тем наука не шла далеко вперед с развитием основных понятий, данных Сперанским в изъяснении основ самодержавия. Тот же Градовский*, несмотря на свои подробные исследования многочисленных вопросов, не останавливался долго на этом предмете и лишь в нескольких строчках объясняет выражение «самодержавный», как означающее то, что русский Император не разделяет своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве, то есть что каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия другого установления. Градовский не входит в детальные подробности этого понятия, он только констатирует, придерживаясь близко изложения действовавших основных законов, наличность существования Верховной власти, характер которой отличен от установленного теорией. Немногим более дал нам в этом отношении другой известный наш юрист Коркунов**.

Они оба ставят в зависимость определение самодержавия от статьи 47 основных законов, объявлявшей, что «Империя Российская управляется на твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих», как бы желая этим показать, что самодержавная монархия есть монархия, основанная на праве, а не на произволе. Для подтверждения этой мысли Коркунов обращается к сравнительному методу. «Самодержавием, — говорит он, — существующее у нас государственное устройство отличается от монархии ограниченной, законностью от деспотии, где место закона заступает ничем не сдерживаемый личный произвол правителя». Сперанский, равным образом, точно так же старался доказать, что самодержавие не тожде-

ственно с деспотическим произволом, но различие это он находил в самом внутреннем свойстве русской государственной власти, в самом смысле самодержавия: «Пределы власти, самим российским самодержцем постановленные, извне государственными договорами, внутри словом Императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны. Всякое право, а следовательно, и право самодержавное, потолику есть право, поколику основано на правде. Там, где кончится правда и где начинается неправда, кончится право и начинается самовластие»[72].

Отмечая законность как отличительный признак самодержавия, Коркунов в последней видит свойство русской Верховной власти, причем весьма мало дает толкований соответствовавшим статьям основных законов. «Обозначение власти монарха Верховной показывает, что ему принадлежит высшая, безответственная власть в государстве, как это имеется в каждой монархии. Самодержавие и неограниченность показывают, что вся полнота власти сосредотачивается у нас в руках монарха».

Не менее известный наш государствовед Чичерин59 в трех томах своего «Курса государственной науки»[73], посвящая немало внимания вопросу о чистой монархии, разбирая ее достоинства и недостатки, уделяет весьма скромное место изложению понятия самодержавия. Вот что он говорит по этому поводу: «По самому существу этого правления, монарх держит власть независимо от кого бы то ни было, не как уполномоченный, а по собственному праву. Поэтому он называется самодержцем. Этот титул присваивается обыкновенно монархии неограниченной, хотя, по смыслу выражения, оно может относиться и к монархии ограниченной, где престол приобретается в силу наследственного права». Таким образом, по определению Чичерина, самодержавие не есть свойство государственной власти, не есть особый вид государственного строя, а является лишь отличительной чертой положения носителя Верховной власти в государстве по своему собственному прирожденному праву, а не по делегации. А посему, согласно с мнением Чичерина, возможно существование такой самодержавной конституции, по которой носитель Верховной власти по собственному своему праву оказывается ограниченным иной, более сильной,

нежели его, волей, которой, следовательно, он и подчиняется.

Заглянув в различные иные учебники и курсы государственного права, мы не встретим особенно подробных толкований самодержавного строя как отличительной особенности русского государственного устройства, и то, что мы в этом отношении найдем в этих трудах, явится комментариями к основным законам, главным образом к статье 1. Например, профессор Сокольский60, после цитирования указанной статьи, делает из нее выводы: I) что империя Российская есть монархия неограниченная, то есть такая, в которой не существует органов или учреждений, с необходимостью участвующих в законодательной или правительственной деятельности монарха; 2) что Император Всероссийский царствует по собственному праву и соединяет в своих руках все стихии державного права, почему и называется самодержцем. Кроме того, выражение «самодержавный» указывает и на то, что монархи России признаются преемниками власти восточных римских цезарей, святых греческих царей-самодержцев и 3) что власть российским Государям вручается от Господа, что она, подобно власти древних греческих самодержцев, божественного происхождения. В то же самое время самодержавная власть рассматривается и как великое служение перед Господом*. Все высказанное определение едва ли может служить ясным представлением о сущности той власти, о которой идет речь. Власть, получаемая от Бога, «Божьей милостью», присуща не исключительно русскому Государю, но и большей части наследственных монархов, и едва ли этот признак может быть отмечаем как специально присущее свойство русского Государя, равным образом, и «царствование по собственному праву» есть общий признак всех наследственных монархий. Что же касается до указания на самодержавие как на известный принцип власти, преемственно полученный от греческих цезарей, то Сокольский не дает объяснения греческих основ власти, ее внутренних устоев, и нам придется в этом определении видеть в самодержавии то, что с внешней стороны видел и профессор Ключевский**, говоривший, что Иоанн III, близко стоявший к Византии, свергнувший татарское иго, принял наименование самодержца как указание на внешнюю независимость. Этот взгляд Клю-

невского мы видели еще у Сперанского в его определении внешней стороны нашей самодержавной власти. После реформы 1905— 1906 годов, после установления законодательных представительных учреждений и сохранения в основных законах термина самодержавия явились попытки толковать его именно с этой внешней стороны. Такое определение самодержавия дает, например, в своем «Государственном праве» Л. Шалланд. Тот же взгляд мы заметим и в вышедшей в 1906 году брошюре С. Князькова «Самодержавие в его исконном смысле», имеющей, по-видимому, своей целью доказать, что реформы этого времени возродили и восстановили в России самодержавие в том истинном смысле, в котором оно существовало в Москве; автор дает ему определение с внутренней и внешней стороны: к первой он относит свойства, присущие как чистой, так и ограниченной монархиям, а ко второй — независимость Государя и государства[74].

Возвращаясь к последнему, высказанному профессором Сокольским указанию на отсутствие органов, участвующих в законодательной и правительственной деятельности монарха, нужно сказать, что это не только не давало объяснения самодержавию, но и противоречило и действительности и требованию законов: существование и практика высших учреждений, обязательное требование основных законов о рассмотрении предначертаний законов в Государственном Совете говорят в этом отношении за себя.

Обращаясь к «Русскому государственному праву» профессора Куплевасского61, мы и тут встретим общие слова об интересующем нас вопросе, которые, указывая на отличие нашего самодержавного строя от западноевропейского, не выясняют самого отличия. Термин «самодержец», по его определению, указывает на неограниченную власть Государя во внутреннем управлении[75].

Понятие же неограниченности, как говорит он, означает, что Верховная власть Государя не подчинена никакой другой, что, однако, есть признак всякой Верховной власти; таким образом, сопоставление этих двух определений указывает на отсутствие какого-либо особого свойства самодержавной Верховной власти. Вот почему Куплевасский, тотчас после определения неограниченности, пытается объяснить и самодержавие: самодержавность обозна-

мает, что русский Император Верховной власти не делит ни с каким другим учреждением или лицом, в противоположность конституционной монархии, где Верховная власть принадлежит сообща королю и представителям. Этим определением он подходит близко к Градовскому. Противополагая строй самодержавный — неограниченный — строю конституционному — ограниченному, в противоречие мнению Чичерина, допускающего, как мы видели, существование ограниченного самодержавия, Куплевасский высказывал тот общераспространенный почему-то взгляд, что самодержавие не может служить пунктом конституционной хартии, а вместе с тем и быть поставлено в положение, которым бы гарантировалось правильное действие государственной машины по установленному плану.

Профессор Юрьевского университета Энгельман62 в своем «Русском юсударственном праве», изданном в Германии на немецком языке[76], старался дать подробное и тщательное изложение наших законов, касающихся внутренней организации государства. В тех местах, которые касаются объяснения существа нашей Верховной власти, он несколько отступает от узкого толкования одних статей. главным образом 1-й и 47-й основных законов, как это делалось другими юристами. Россия, по словам Энгельмана, «есть простая монархия, в которой вся полнота государственной власти, как собственность, принадлежит главе Императорского Дома, царствующему Государю». Сам же Император, по его определению, есть «неограниченный самодержец, власть ему дана от Бога, которую он ни с кем не разделяет, которая не ограничена никакими нормами закона: последние не устанавливают пользование ею, но Государь сам себя ограничивает определенными нормами». Определяя, таким образом, нашу Верховную власть, Энгельман не дает объяснения понятию самодержавия и присваивает всей совокупности действий Государя в области законодательства и администрации наименование верховного управления (souvertne Verwaltung). Предметами этого верховного управления он считает издание новых законов, распоряжений, требующих по своему существу утверждения Государя, осуществление прав Верховной власти, командование армией и флотом. В делах верховного управления ему помогают Государственный Совет и другие органы в пределах своей компетенции. Таким образом, следует понимать, что самодержавная власть осуществляется, по представлению Энгельмана, в виде верховного управления непосредственно одним монархом, но в то же время он признавал и существование у нас условно понятий закона и распоряжений в формальном и материальном смысле. Актами, на которых основывается положение Верховной власти, он считает акт об избрании Михаила Федоровича Романова 1613 года и Учреждение Императорской Фамилии 1797 года. В своих мыслях о верховном управлении как о сущности деятельности самодержавной власти он приближается к взглядам Сперанского и Коркунова.

В нашей юридической науке неоднократно вместе с тем, помимо одних толкований статей закона, старались иногда показать, что самодержавие не поддается точному определению и его возможно понять и представить себе ясно лишь после ознакомления с русской историей. Так, например, профессор Андреевский61, не предлагая формулировки понятия существа нашей Верховной власти, говорит: «Историческая жизнь России выработала неограниченное самодержавие Верховной государственной власти»[77]. В то же самое время, желая обрисовать русскую государственность, он писал[78]: «Отличным от западноевропейских государств представляется государство Русское: 1) Русская общественность не подвергалась судьбе ленных отношений, не нуждалась вследствие того в создании средневековых западных корпораций, и жизнь городов, равно как и начала сословные, получили здесь совершенно другое, сравнительно с Западом, развитие. 2) Русский народ принял не католицизм, а Православие. В русском мире поэтому Церковь играет совершенно иную роль, чем на Западе; здесь не было двоевластья; влияние Церкви на государственные формы и общественную жизнь дало свои совершенно особые последствия. 3) Русский народ брошен был судьбой в близкие столкновения с народами Востока; подвергся вначале и в своем праве и в своих началах общественной жизни сильному влиянию Востока, а потом, при известном своем развитии, не только освободился от этого влияния, но стал систематически проводить свое государственное влияние на восточные народности, из которых многие стали мало-помалу входить в недра Русского государства; русская государственная жизнь, таким образом, сознала свой призыв ос-

вобождения и развития Востока... Новые государственные формы и юридические начала, занимаемые из развивавшихся совершенно иначе западноевропейских государств, не прилагаются к действительности, остаются формальными, делаются правом и государственным началом только для некоторых классов населения... Акт 1861 года возвращает к потерянному государственному единству, Верховная государственная власть становится в союз с другим государственным элементом — свободой многочисленного народа — и дает самостоятельный русский государственный тип».

Подчеркивает отличие русского государственного строя от западноевропейского как основание развития его оригинальности, подобно Андреевскому, в своем труде и Дмитрий Никольский: «В отличие от России в Западной Европе власть ограничивалась субъективными правами граждан. Поэтому там государство сложилось в форму ограниченной монархии»*.

«Что же касается до самой Российской империи, то таковая есть неограниченная монархия. Сущность этой формы правления состоит в том, что в ней Верховная власть принадлежит одному монарху и ничем не ограничена. Из всех политических форм неограниченная монархия выражает единство государственной воли в наибольшей полноте. Поэтому неограниченная монархия есть всестороннее выражение государственного единства. Воля государства, как юридического лица, в неограниченной монархии отождествляется с волей монарха, как физического лица. В этой монархии единство государственной воли совершенно наглядно и естественно»... Подобно другим юристам, Никольский подчеркивает законность как отличительный признак русской государственной власти — «власть осуществляется монархом на основании закона», объясняя в то же время, что принцип законности в русском государственном праве установился постепенно в силу естественного и исторического развития государственной жизни, а потому в России законность, или правомерность, является собственным созданием Верховной власти в интересах установления прочного порядка, а не результатом ограничения, навязанного извне.

Самобытность начал русской государственной власти особенно старался подчеркнуть профессор Алексеев64. Слово «самодержавный», по его мнению, означает то, что русский царь не получил

Верховной власти извне, а сам держит ее. «Русские цари, — говорит он, — возникли с русским царством, воспитавшим русский народ к созданию своего единства. Власть русского царя — власть самодержавная, то есть власть самородная, не полученная извне, не дарованная другой властью. Основанием этой власти служит не какой-нибудь юридический акт, не какое-нибудь законное положение, а все историческое прошедшее русского народа»[79]. Вслед за таким определением он переходит на объяснение связываемых с самодержавием неограниченности и закономерности, как дополняющих друг друга понятий. «Если в конституционной монархии, — пишет он, — неограниченная Верховная власть распределяется между несколькими органами, из которых поэтому ни один не обладает неограниченной властью, то в России она сосредоточена в одном органе, который поэтому обладает всею полнотой Верховной власти, не ограниченной по своему существу»[80]. Признавая, таким образом, облечение самодержца всей полнотой суверенных прав, которые, по мнение западноевропейских юристов, принадлежат отвлеченному понятию государства, Алексеев, олицетворяя эту власть и сосредотачивая ее в одном органе, в одном лице — в особе Государя, должен неминуемо отметить и общее свойство этой власти — неограниченность, существующую в пределах и на основании законов, самой такой властью изданных.

Вот почему он, вполне последовательно в этом отношении отождествляя понятие самодержавной власти с понятием суверенитета, говорит: «Если Верховная власть не может быть ограничена другой, вне ее стоящей властью, то из этого не следует, что она не может ограничивать самое себя. Признавая для себя обязательными законы, ею самой изданные, она не ограничивается вне ее стоящей властью, но этим лишь сама себя ограничивает. Это, другими словами, — самоограничение, не противоречащее самоопределению, составляющему существенное свойство Верховной власти как власти неограниченной».

Интересно отметить, что профессор Алексеев из своего определения самоограничения приходит к логическому выводу, что в России princeps legibus solutus non est, в то время, как профессор Романович-Славатинский65, равным образом усиленно подчеркивающий самобытность основ самодержавия, в полноте державных

прав Русского монарха видел освобождение последнего от действия законов.

По мнению этого последнего юриста, «русская Верховная власть стихийно выработана народными массами»[81].

В определении понятий самодержавия и неограниченности он не дает ничего нового и ничего не прибавляет к цитированным нами выше определениям. Самодержавие, по его определению, означает, что Государь Император сам держит все стихии своего державного права, без всякого участия другой какой бы то ни было власти в государстве. В нем воплощается самость и державные права великой русской нации, которые она выработала потом и кровью своею многовекового исторического развития. В определении же неограниченности он слово в слово повторяет определение Сперанского, но, говоря затем о том, что неограниченность эта не впадает в произвол, он пишет: «Произвол монарха ограничивается только его совестью, тем, что называется страхом Божьим, силою вешен, логикой событий. Гарантия заключается в положении самодержца. возвышенном над всеми сословиями и партиями, в совершенной общности его интересов с государственной пользой н благом народным».

Обращаясь ко всем данным нашими учеными-юристами определениям существа и понятия нашей Верховной власти, мы не видим одного общепризнанного представления. Несомненно, самодержавие представляет собой явление оригинальное, и в определении его всегда желательно было подчеркнуть его отличительное свойство. Из всего вышесказанного ясно видно, что наши юристы признавали оригинальные особенности самодержавия, и каждый сам по-своему подчеркивал те его черты, которые он принимал за основные. То его помешали между монархией и деспотией, как особый вид государственного властвования, то, считая понятием тождественным неограниченной монархии, отмечали те стороны, которые, по мнению автора, были наиболее существенны и особенно рельефно подчеркивали положение самодержавия в общем учении о Верховной власти. Выдвигалась на вид статья 47 старых основных законов, чем подчеркивалась подзаконность деятельности монарха велениям, им самим изданным, чем как бы хотели показать, что неограниченность воли самодержца проявля-

ется в пределах и границах, им самим ранее указанных, а поэтому, следовательно, нужно считать Российскую империю государством правомерным, а не деспотией; указывалась самостоятельность и независимость Верховной самодержавной власти от какой бы то ни было воли, вне ее находящейся, указывалось на особенность ее исторического развития в связи со всей русской историей, — все это, взятое вместе, очерчивало в большей степени внешнюю сторону самодержавия.

Что же касается до внутреннего его содержания, то в этом отношении наиболее полное и ясное определение дано Сперанским, и наши государствоведы нисколько не развили его, как определение внутренней стороны самодержавия. Нельзя поэтому сказать, чтобы понятие о той русской государственной власти, которая заставляла трепетать и Европу и Азию, решавшая одним почерком пера труднейшие вопросы не только внутренней жизни, но и мировые, было всесторонне и детально разобрано и изложено в нашей науке. Едва ли всякий из изучавших юридические науки мог ясно дать себе отчет об оригинальности нашего государственного строя. Когда в период революционного движения 1905-1906 годов раздавались теоретические нападки на самодержавие, то в них трудно было уловить, что собственно подразумевалось под этим словом, надо ли было это понимать как атаку вообще на принцип наследственной монархии, как недовольство правительственной системой, законодательною деятельностью. В произвольном действии властей, в отсутствии строгого соблюдения начал законности, в безответственности администрации, в отсутствии уважения личности и свободы мнения видели основные свойства самодержавного правления: фактическое положение вещей смешивали с известным принципом. Одни смешивали самодержавие с полицейским режимом, с полицейской системой правления и не отделяли Верховную власть от правительства, другие, точно так же осуждая систему управления, в самодержавии видели единственный залог правильного развития наших государственных сил. В то время как раздавались приветствия по случаю учреждения Государственной Думы, в которой видели возрождение старины — совета с землей, забытого в западнический период русской жизни, говорилось, что созыв Государем представителей народа для обсуждения законодательных проектов явится залогом столь любезного нашим славянофилам единения царя с народом и должен служить восстановлению самодержавия в его истинном смысле, затемненном бюрократической системой управления; слышалось вместе с тем нечто другое: в созыве народных представителей видели отказ от исторических монархических прав, коренное изменение принципа Верховной власти, слияние с западными теоретическими учениями, полнейшее крушение монархии в России; например, газета «Начало» писала (№ 1, 13 ноября 1905 года), что в событиях 1905 года пролетариат схоронил самодержавие. При таких условиях возможно лишь допустить, что возрождали и, в особенности, хоронили нечто такое, о чем не составилось в обществе истинного, точного и определенного понятия.

При такой неопределенности понятия самой Верховной власти, при наличии многих неясностей в законах, неурегулированности многих сторон внутренней жизни, естественно являлась необходимость в ясном, стройном изложении основ нашего строя, в установлении правильно работающего государственного механизма. На это установление государственного порядка на всем пространстве огромной имперской территории и были направлены заботы всех русских императоров, но теория — отвлеченная мысль, продукт учения западных мыслителей, ставила на первое место не конституцию порядка, а конституцию власти, в смысле разделения суверенитета Верховной власти. Это столкновение двух течений — практического и теоретического — при отсутствии ясных, определенных, в стройную форму облеченных основ власти и давало место постоянной борьбе мнений и внутренним настроениям.

Вместе с тем неясная характеристика основ нашей Верховной власти в связи с известными внутренними неустройствами, несовершенством административной системы, отсутствием гарантий закономерности действия властей выдвигала понятие конституции правового порядка как лозунга общественных движений, за которой скрывались иногда самые разнообразные цели и стремления, и которая проповедовалась как начало благоденствия и порядка в противоположность самодержавию, причем и конституция, и самодержавие понимались в извращенном виде.

В это же самое время, при таком неопределенном взгляде на конституцию и самодержавие, одно слово конституция являлось каким-то страшилищем, даже когда она понималась как установление столь необходимого правопорядка. Например, А. А. Киреев44 в своем сочинении «Россия в начале XX века* (издание 1905), видя, в какое неопределенное состояние пришла страна, и взывая

к старым Земским соборам, пишет: «Мы пришли к распутью: мы должны избрать тот или другой путь — или опрокинуться в конституцию, в правовой порядок и погибнуть, перестать быть великою, святой Русью, или “вернуться домой”». Даже такой государственный деятель, как граф С. Ю. Витте, который в своем всеподданнейшем докладе 17 октября 1905 года писал, что Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы, и что задача правительства сводится к устроению правового порядка, и тот в свое время в своей записке «Самодержавие и земство»*, составленной в 1901 году, говорит, что «конституция вообще «великая ложь нашего времени» и что, в частности, к России, при ее разноязычности и разноплеменности, эта форма правления неприменима без разложения государственного режима». Этот взгляд на конституцию, с одной стороны, как на начало, враждебное историческим устоям жизни, а с другой — как на якорь спасения при смутном настроении конца XIX и начала XX века, при полной беспомощности и несостоятельности русской юридической науки, не шедшей, в лице большинства своих государствоведов, далее перефразировки иностранных учебников, при отсутствии принципов национального воспитания и образования, при расшатанности общих устоев в сознании общества, служил основанием ко многим волнениям умов, к увлечению теориями и к разладу в области и без того неясных идейных представлений. В указанном нами выше всеподданнейшем докладе граф Витте считал, что корни волнений находятся «в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни»; и действительно, изучение основ западной государственной власти в связи с общим увлечением Западом и полнейшим игнорированием изучения и развития принципов национальной власти увлекало наше общество в даль от реальной жизни, от родной почвы, в высь неопределенных, полуизученных представлений, в чужую психологию, пока, наконец, не привело к полнейшему банкротству мысли, проявившейся в революции 1905-1906 годов. Если планы молодого земства 60-х годов стояли на земле, были проникнуты чувством национализма, любви к родине, то решения земских съездов 1904-1905 годов носили на себе отпечаток каких-

то идей, почерпнутых из наскоро изученных юридических сочинений, ничем не связанных с общими русскими государственными понятиями. В то время как спокойные исследователи русской жизни, как, например, Грановский, A. Leroy-Beaulien и другие, видят в централизации, в единстве государственной власти — самодержавии — то начало, которому единственно обязана Россия своей цивилизацией, теоретические реформы 1905 года, исходя из обратного, антиисторического понимания сущности русской Верховной власти, смешиваемой и,ми с понятием администрации, в своих конституционных планах совершенно игнорировали вопрос о Верховной власти, и лозунг «долой самодержавие[82] никогда не получал правильного, беспристрастного анализа. Ни в конституционном плане, выработанном группой образовавшегося в 1901 году союза «Освобождение», напечатанном зимой 1905 года за границей, а затем и в России*, ни в другом, измененном и исправленном С. А. Муромцевым67, помешенном в «Русских ведомостях»[83], пи в программе наиболее популярной в это время партии конституционно-демократической, выработанной учредительным съездом партии 12-18 октября 1905 года, мы не встретим указания на существо нашей Верховной власти, представляющей в своем лице всю полноту единства государственной власти. В указанные конституционные проекты, как и в другие, вкладывались теоретические понятия, конституция писалась как копия с общего кодекса конституций, а не составлялась на основаниях, добытых из всего исторического развития народа. План государственного строения должен быть суммой народных представлений о своем государственном устройстве, а не плодом отвлеченного мышления. Подчинение чуждым народному пониманию конституционным нормам есть подчинение насильственное. В конституции должен отразиться народный дух, народные верования, тогда конституция будет обладать присушим ей свойством — неизменяемостью. Конституции Франции в течение XIX века менялись несколько раз, и все они, наравне со многими западноевропейскими конституциями, составленными под гром орудий, залитыми кровью сторонников различных политических учений, представляют мало гарантий в своей неизменяемости, в правильном соотношении между нормами и воззрениями населения. У нас в России опьянение теоретическими учениями в связи с поклонением Западу давно толкало общественную мысль принять принципы отвлеченного юридического учения как основу конституции. A. Leroy-Beaulieu говорит по этому поводу, что Россия так много и во всем копировала Запад, что она, несомненно, в конце концов заимствует и идею конституции, которая, в какой бы она форме ни была заимствована, будет искусственна, бессильна[84].

Россия действительно в конце концов заимствовала конституцию во внешней ее форме, и нужно надеяться, что в этой форме она не окажется бессильной, а начнет, наконец, развивать вложенную в нее идею о нашей национальной власти, и Россия выступит на путь, говоря словами И. Аксакова, «истинного прогресса, живого, плодотворного развития земских основ нашего государственного строя под сенью могущественной, вполне своей народу и всей земле, вполне национальной по духу и стремлениям, Верховной державной власти». Такова, нам кажется, идея основных законов, к изучению которых мы постепенно переходим.

<< | >>
Источник: Н. А. Захаров. Система русской государственной власти. — М.: Москва 2002. — 400 с (Пути русского имперского сознания).. 2002

Еще по теме Б. Учения юридические:

  1. Глава III НАЦИОНАЛЬНО- социологические и юридические учения об основах русской государственной власти
  2. Назовите основные юридические средства, входящие в состав юридической техники:
  3. А. Учения национально-социологические
  4. Вопрос 3. Понятие, признаки и виды юридических фактов. Фактический (юридический) состав
  5. 2 Социально - политические учения.
  6. § 1. СущноСть юридичеСкого лица 1. Юридическое лицо как «корпоративный щит»
  7. Основные направления учения о праве
  8. 20. Понятие и виды юридической техники, ее значение в юридической деятельности.
  9. ЮРИДИЧЕСКАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ КАК РАЗНОВИДНОСТЬ ЮРИДИЧЕСКОЙ ОБЯЗАННОСТИ
  10. Развитие юридической профессии привело к появлению юридического образования.
  11. Содержание политического учения
  12. Юридические гарантии как форма нейтрализации нормативных юридических препятствий в реализации конституционных прав граждан РФ
  13. ЮРИДИЧЕСКИЕ ФАКТЫ. ПОНЯТИЕ ЮРИДИЧЕСКОГО (ФАКТИЧЕСКОГО) СОСТАВА
  14. 4. Учения немецких мыслителей
  15. Социалистические учения.
  16. 7.Юридические факты и фактические (юридические) составы.
  17. СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ УЧЕНИЯ О ПРАВООТНОШЕНИИ
  18. Все учения о менеджменте можно классифицировать следующим образом: – «одномерные»:
  19. ФИЛОСОФИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ УЧЕНИЯ
  20. Содержание политического учения