<<
>>

Франсуа Гизо О ПРОИСХОЖДЕНИИ ФЕОДАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ И ЕЕ ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА (в 1829 г.)

Феодальная эпоха, собственно говоря, охватывает собой XI-XIII столетия. Но прежде, чем познакомиться с ней в том окончательном виде, который она приняла в эпоху своего полного развития, нам необходимо составить себе точное понятие о происхождении феодализма и проследить его поступательное развитие от V до X в.

Я не без намерения назвал его развитие поступательным: никакое великое дело, никакое общественное состояние не выходит на свет внезапно и во всей своей целости; развитие их всегда бывает медленное, постепенное: оно есть результат множества фактов из разных эпох, различного происхождения, которые видоизменяются и переплетаются друг с другом на тысячи способов прежде, нежели успеют образовать что-нибудь целое в ясной систематической форме, с определенным именем и начать свою долгую жизнь.

Эта истина с первого взгляда кажется столь очевидной, что было бы излишне о ней напоминать, а между тем ее часто забывают. Вообще, всякую историческую эпоху начинают изучать уже тогда, когда она перестала существовать, и то и другое состояние общества исследуется в первый раз только когда оно совершенно исчезло. Такая эпоха, такое общественное состояние являются духу наблюдателя и историка в своей целости, в своих законченных формах. Потому историк легко поддается вере, что наблюдаемое им всегда существовало таким образом; он невольно забывает, что то, что является перед ним вдруг во всем своем полном развитии, имело также свое начало, росло и в течение такого роста подвергалось тысячи видоизменений; а он хочет видеть эти факты и ищет их повсюду такими, какими их познал и увидел в момент наибольшей зрелости. Это обстоятельство породило тысячи заблуждений, весьма важных даже в самой истории отдельных людей, целость которых и определенность гораздо более велика и осязательна, нежели история общества. Откуда взялось столько противоречий и колебаний в суждениях относительно нравственного значения Магомета, Кромвеля, Наполеона? Откуда все предположения о их чистосердечии и притворстве, их эгоизме и любви к родине? Все потому, что хотят в них видеть вдруг все идеи, которые развивались последовательно; забывают, что эти люди, не теряя существенного единства в образе своих действий, много и беспрерывно изменялись, что с превратностями их внешней судьбы совпадали внутренние перевороты, незаметные для их современников, но тем не менее влиятельные и могущественные. Если бы можно было проследить их жизнь шаг за шагом, от появления на свет до смерти, быть очевидцем скрытой работы их нравственной природы среди вращения и деятельности практической жизни, тогда исчезли бы сами собой или, по крайней мере, ослабли те противоречия и запутанность во взглядах, которым удивляешься невольно; только тогда можно было бы их понять и постигнуть во всем объеме истины.

Если так бывает с историей неделимых существ, самых простых из всех и жизнь которых так коротка, то что же должно случиться с историей целых обществ, явлений, весьма обширных, сложных и продолжающихся по целым векам! Тут всего опаснее не обратить внимания на разнообразие источников, сложность и медленность развития. Самый резкий пример представляет в этом отношении нам вопрос о феодализме. Мы укажем только на одних французских ученых и публицистов: Шантеро-Лефевр, Сальвен, Брюссель, Буленвиллье, Дюбо, Мабли, Монтескье и других; каждый из них составил себе свою, отличную от других, идею.

А откуда произошло это различие? Все они хотели еще в колыбели феодализма найти все его начала в целости, как то было в эпоху полного их развития... Между тем не нужно забывать, что феодализм употребил целых пять веков для своего окончательного формирования и что потому многочисленные его элементы, на этом длинном протяжении времени, относятся к различным эпохам и имеют весьма различные источники своего происхождения.

Для успешного решения нашего вопроса необходимо: 1) определить с точностью, из каких материалов и из каких существенных основ состоял тот общественный быт, который мы называем феодальным, то есть материалов, которые отличали бы его от всякого другого быта; 2) проследить эти материалы во всех их последовательных реформах или поодиночке, или в различных их соприкосновениях и сочетаниях, из которых по истечении пяти веков вышел феодализм.

Существенный характер феодального начала, по моему мнению, может быть приведен к трем чертам: 1) особое значение поземельной собственности, собственности осязательной, полной, наследственной и в то же время полученной от высшего лица, налагающей на своего владетеля, под страхом ее лишения, известные личные обязательства и далеко не представляющей той независимости, какой пользуется собственность в настоящее время; 2) тесное слияние понятия собственности с понятием о верховной власти, то есть приписывание владетелю земли над ее обитателями всех или почти всех прав, совокупность которых составляет верховную власть, принадлежащую в наше время одному правительству, публичной силе, и 3) стройный чин постановлений законодательных, судебных, военных, связующий между собой поземельных владетелей и превращающий их таким образом в органическое общество. А потому и нам предстоит изучить в феодализме: 1) историю поземельной собственности, то есть характер земли; 2) историю верховной власти и условий общественного быта, то есть характер лица, и 3) историю всего политического быта, то есть учреждений.

I. Земля. В конце X в., когда феодализм сложился окончательно, поземельная феодальная собственность носила название fief (feodum feudum). Брюссель, писатель, полный здравого смысла и научных сведений, в своем «Examen de l’usage general des Fiefs aux XI, XII, XIII et XIV siecles», говорит, что слово fief первоначально обозначало не саму землю, не материальное ее пространство, но то, что на языке феодальном называлось mouvance de la terre, то есть зависимость земли, ее отношения зависимости к тому или другому сюзерену, верховному владетелю. «Таким образом,- говорит он,- если король (Французский) Людовик Юный засвидетельствовал хартией 1167 г., что граф Генрих Шампанский в его присутствии уступил fief de Savegny (поместье Савеньи) епископу города Бове, то под этим нужно понимать, что он возложил на этого епископа зависимость (mouvance) по поместью Савеньи; так что эта земля, до тех пор принадлежавшая непосредственно графу Шампани, с этой минуты только зависела от него, как arriere-fief, пра-фьев»[148]. Я полагаю, Брюссель ошибся: невероятно, чтобы название феодальной собственности выражало первоначально одно качество, признак ее, а не саму вещь. Когда начали давать первые поземельные участки, обратившиеся в феод, то, без сомнения, давали не одну власть над ними, но и саму землю. Впоследствии, когда феодализм и его идеи приобрели значительное развитие и прочность, тогда только могли говорить о mouvance, о зависимости земли, данной одному другим, и выражать ее особенным словом. В эту позднейшую эпоху сделалось возможным употребление слова fief вместо mouvance, помимо самого куска земли. Но не таково было значение первоначального слова feodum; владение и зависимость были, без сомнения слиты, как на деле, так и на языке. Как бы то ни было, само выражение feodum встречается довольно поздно в исторических документах. Оно появляется в первый раз в хартии Карла III Толстого в 884 г., и повторено три раза; почти в ту же эпоху оно встречается и в других местах. Происхождение этого слова неточно и толкуется различно. По мнению одних (так думают по большей части французские юристы, и в числе их Кюжас), слово feodum латинского корня, происходит от fides, верность, и обозначает такую землю, владение которой обязывает верностью к сюзерену. По другим и особенно немецким писателям, feodum - германского корня и происходит от двух древних слов, из которых одно утрачено, а другое существует во многих языках и, главным образом, в английском: fe, fee - пожалование, награда и od,- собственность, имение, владение; таким образом, feodum есть жалованная собственность. Немецкий корень слова мне кажется более правдоподобным, нежели латинский: во-первых, по построению самого слова; во-вторых, это слово, появившись на нашей территории, было принесено из Германии; наконец, в древних памятниках латинских этот род собственности носил и другое название - beneficium (пожалование). Это последнее выражение встречается во всех исторических документах от V до X в. и выражает собой очевидно ту же собственность, которая с конца IX в. получила название feodum. И после того долгое время оба эти слова оставались синонимами; даже в самой хартии Карла III Толстого и до хартии императора Фридриха I в 1162 г. feodum и beneficium употребляются безразлично. Потому для изучения истории феода в V и до IX в. необходимо знать историю бенефиции; сказанное о последних будет относиться и к первым, потому что оба слова в разные эпохи выражают собой один и тот же факт.

С первых годов нашей истории, сразу после вторжения и утверждения германцев на галльской почве, начали являться бенефиции. Этот род поземельной собственности противопоставлялся другому, называвшемуся алодом (alodium). Алод обозначал такую землю, которую владетель не получал ни от кого, и которая не налагала на него никаких обязанностей в отношении кого- либо. Есть причины думать, что первыми алодами были те земли, которые присваивались в различных формах, без всякого систематического разделения, германскими победителями, франками, бургундами или визиготами. Такого рода земли были вполне независимы: их получали, вследствие победы, по жребию, но не от предводителя, и называли alod, то есть lot (нем. Loos), жребий, по толкованию одних, а по другим al od, то есть независимая собственность.

Напротив, слово beneficium (благодеяние) обозначало, как то видно из этимологии, землю, полученную от предводителя в качестве вознаграждения, пожалования, и которая потому налагала на получившего известные обязанности, известную службу по отношению к последнему. Германские предводители для привлечения к себе дружинников дарили им оружие, лошадей, кормили их и содержали. За этими подарками из движимой собственности последовали дарения землей, или, по крайней мере, присоединились к первым. Но это должно было и на самом деле произвело важную перемену в отношениях предводителя к членам своей дружины. Подарки оружием, лошадьми, пиршества удерживали дружинников около предводителя в общей всем жизни. Напротив, дарения землей делались причиной неизбежного разделения между ними. Из числа людей, которым предводитель дал бенефиции, многие изъявили скоро желание идти для утверждения в свои земли, жить в своем владении и образовать около себя центр маленького общества. Так, по одной своей природе новый способ предводителей награждать дружину рассеял ее и изменил все общественные формы и основы.

Но этот новый способ повлек за собой и другие результаты: количество оружия, лошадей, вообще всякой движимости, которую мог раздавать предводитель, не было ограничено; это было делом грабежа, и новый набег приносил новые средства к раздаче. Но другое представляет поземельная собственность: конечно, Римская империя была велика, чтобы скоро разделить ее, но тем не менее это - не неиссякаемый источник, и когда предводитель один раз роздал землю, у него не оставалось ничего для привлечения новых сподвижников, если он не хотел возобновить жизнь номада, переменять беспрестанно жительство и родину, и от чего германцы стали уже отвыкать. Это обстоятельство произвело двоякого рода факты, видимые повсюду, от V до IX в.: с одной стороны, раздаватели бенефиций употребляют усилия к возвращению их всякий раз, когда находят то удобным, чтобы иметь средства для приобретения новых сподвижников; с другой стороны, бенефи- циалы заботятся о том, чтобы утвердить за собой полное и неотменяемое владение землей и вместе с тем, чтобы снять с себя обязательство по отношению тех, от кого получены земли и с кем они не живут более и не разделяют своей судьбы. Следствием таких двух противоположных усилий было постоянное колебание в характере самой поземельной собственности: одни отнимают ее, другие удерживают силой, и обе стороны обвиняют друг друга в злоупотреблениях. Таков был факт, но в чем состояло право? В какую законную форму облеклись бенефиции и сама связь между давшим и получившим бенефицию?

Вот взгляд большей части историков-пуб- лицистов, в особенности Монтескье, Робертсона и Мабли. Бенефиции, полагают они, были: 1) совершенно временные, и давший мог потребовать их назад, когда бы захотел; 2) срочные, уступленные на определенное время, на один год, пять, десять лет; 3) пожизненные, данные на время жизни бенефи- циала; наконец, 4) наследственные. Произвол давшего, срок, пожизненность и наследственность - вот, по их мнению, четыре состояния, через которые прошли бенефиции от V до X в.; таково было поступательное развитие факта, начиная от эпохи завоевания до окончательного утверждения феодализма. Но я думаю, что такой взгляд будет опровергнут и свидетельствами истории, и нравственным вероятием...

Даже в IX в., когда, по той теории, бенефиции сделались наследственными, эта их наследственность не была еще очевидным правом и подвергалась сомнению. Вот пример, который покажет нам, каково было в ту эпоху настроение умов относительно этого вопроса: в 795 г. Карл Великий дал какому- то Иоанну, победившему сарацин в Барселонском графстве, поместье, называемое Fontes, близ Нарбоны, «с тем, чтобы Иоанн и его потомство пользовались им беспрепятственно, пока сохранят верность нам и нашим детям». В 814 г. Карл Великий умирает, в 815 г. тот же Иоанн является к Людовику Благочестивому по поводу полученного им в наследственное пользование поместья и просит об утверждении; Людовик утверждает и увеличивает его владения, «с тем, чтобы Иоанн и его сыновья и их потомство владели в силу нашего пожалования». В 840 г. император Людовик и бенефи- циал Иоанн умирают оба; Теутфрид, сын Иоанна, является к Карлу Лысому, сыну Людовика, по поводу двух пожалований, просит снова утвердить их, и Карл снова соглашается «с тем, чтобы ты и твое потомство владели беспрепятственно». Таким образом, несмотря на наследственность владения, всякий раз, когда умирал давший или получивший, владетель бенефиции считал себя обязанным искать нового утверждения на собственность, до того первоначальная идея личных отношений и вытекавших из нее прав была глубоко врезана в умы людей того времени...

Из этого видно, что те четыре состояния бенефиций не следовали друг за другом, но встречались все вместе в каждую эпоху. Истинный характер перехода бенефиций в феоды, как то можно вывести из памятников, состоит в том, что постоянное стремление к наследственности восторжествовало наконец над прежними пожалованиями.

Когда совершился этот переход и бене- фициальная собственность сделалась наконец неотъемлемой и наследственной, она сделалась в то же время и повсеместной, то есть всякая другая собственность принимала эту же самую форму. Как мы сказали выше, первоначально существовало большое число алодов, то есть собственностей, совершенно независимых, которые не получались ни от кого и не налагали никаких обязанностей. От V до X в. алодиальная собственность не исчезла совершенно, но уменьшалась все более и более, и бенефи- циальные условия начали распространяться на всякую поземельную собственность. Вот главные причины того.

Не надобно думать, что варвары, овладев римским миром, разделили его территорию на участки, более или менее значительные, и что каждый, взяв свою часть, утвердился в ней. Ничего подобного не случилось. Предводители, как люди с большим значением, усваивали себе большее количество земель, и главная часть их сподвижников, их людей, продолжала жить около них, в их доме, оставаясь при их особе. Но наклонность и потребность поземельной собственности не замедлили распространиться. По мере того, как оставлялись привычки бродячей жизни, большая часть людей пожелала сделаться собственниками. Деньги были притом редки; земля была, так сказать, монетой самой общей, самой ходячей; ее употребляли для уплаты всякого рода услуг. Владетели обширных земель раздавали их своим сподвижникам вместо жалованья. В капитуляриях Карла Великого сказано:

«Чтобы всякий управляющий в одном из наших поместьев, имея бенефицию, посылал бы в наше поместье доверенного для наблюдения, вместо него, за обработкой наших земель» (сарії. de Villis).

«Чтобы те из конюхов, которые свободны и владеют бенефицией в месте своей службы, жили доходами со своих бенефиций» (eapit. de Villis).

И всякий большой собственник, духовный или светский, как Эгингард, так и Карл Великий, уплачивали таким образом людям свободным за их труд. Это обстоятельство и было причиной быстрого разделения поземельной собственности и умножения числа небольших бенефиций.

Второй причиной того же явления была узурпация. Могущественные вожди, овладевшие пространной территорией, имели мало средств занять ее в действительности и предохранить от новых вторжений. Какому-нибудь соседу, первому пришельцу, было нетрудно присвоить себе ту или другую часть и утвердиться в ней. Так это и случилось во многих местах. Неизвестный автор «Жизни Людовика Благочестивого» представляет нам пример подобного расхищения[149]; совет епископов, данный Карлу Лысому в 846 г. для возвышения его достоинства и власти, свидетельствует о том же факте.

«Множество общественных земель,- говорили они ему,- расхищено у вас то силой, то хитростью, и по ложным представлениям и несправедливым требованиям обращено или в бенефиции, или в алоды. Мы считаем полезным и необходимым для вас послать во все графства вашей монархии людей верных и твердых, как из светского, так и из духовного сословия; они тщательно проверят состояние тех имуществ, которые со времен вашего отца и деда принадлежали к числу королевских поместий, и тех, которые составляли бенефиции вассалов; они исследуют, на каком основании кто владеет, и донесут вам по справедливости.

Если вы найдете, что в пожалованиях или в овладении есть основание, польза, справедливость и чистота, то все останется в прежнем порядке. Но если вы заметите ложь, обман, то по совещании со своими верными исправьте зло так, чтобы правда, благоразумие и справедливость не были презираемы и чтобы ваше достоинство в то же время не пострадало. Ваш дом не может иметь слуг, хорошо исполняющих свои обязанности, если вам нечем вознаградить их труды и облегчить их бедность»[150].

Вот и еще причина, содействовавшая много к обращению всякой поземельной собственности в бенефицию: вследствие обычая, известного под названием рекомендации (recommendatio), множество алодов превратились в бенефиции. Владетель ало- да являлся к своему соседу, могущественному человеку, желая иметь в нем покровителя, и, держа в руке или клок дерна или древесную ветку, он уступал ему алод, который возвращался ему немедленно, но в качестве уже бенефиции, то есть для пользования им по новым правилам, с новыми обязанностями и также с правами своего нового состояния. Этот прием находился в связи с древними германскими обычаями относительно связей между предводителем дружины и ее членами. Еще тогда люди свободные рекомендовали себя другому, то есть выбирали себе предводителя. Но это отношение было совершенно личное и чисто свободное. Дружинник мог оставить одного предводителя и избрать другого всякий раз, когда ему то нравилось. Их сделка была чисто нравственной и основывалась на одной воле. По утверждении на территории первое время существовала та же свобода; можно было рекомендовать себя, то есть избирать покровителя, какого угодно, и потом переменить его на другого. Но по мере того, как слагалось новое общество, начались делаться попытки к упорядочению подобных отношений. Закон визиготов говорит:

«Если кто-нибудь дал оружие или другую вещь человеку, принятому под его покровительство, то подаренное остается в руках того, кто получил. Если этот последний избирает другого покровителя, то он волен рекомендовать себя кому угодно; того нельзя запретить человеку свободному, ибо он принадлежит самому себе, но он должен возвратить прежнему покровителю все, что он получил от него» (Leg. Visig. 1. V, tit. 3, I. 1).

В капитулярии Пипина, сына Карла Великого и короля Италии, мы читаем:

«Если кто-нибудь из занимавших часть земли, по истечении срока на нее, избирает другого господина, будет ли то граф или другой человек, то он имеет полное право удалиться; но он не удерживает ничего из имущества и возвращает все прежнему господину» (Bal., t. I, col. 597).

Потом пошли гораздо далее. В то время совершался переход от жизни бродячей к оседлой; надобно было прекратить подвижность, беспорядок, и на это были направлены усилия лучших людей того времени, заботившихся о прогрессе общественной жизни.

Карл Великий старался отчасти определить, в каком случае рекомендовавший себя может оставить своего покровителя, а отчасти обязать каждого свободного человека рекомендовать себя другому, то есть стать под власть и ответственность перед высшим. Вот что сказано в его капитуляриях:

«Никто из получивших от своего господина на один солид не может оставить его, разве господин захочет убить его или ударить палкой, или обесчестить его жену и дочь, или лишить его наследия» (Bal., t. I, col. 510).

«Если человек свободный оставляет своего господина против его воли и переходит из одного королевства в другое, то король не может принять его под свое покровительство и должен запретить своим людям принять к себе такого» (там же, col. 443).

«Никто не может купить лошади, вьючной скотины, быка или что-нибудь другое, не зная того, кто продает, или из какой он страны, где живет и кто его господин» (там же, col. 450).

В 858 г. епископы писали Людовику Немецкому:

«Мы, епископы, посвященные Богу, не обязаны, как светские, рекомендовать себя покровителю» (Там же, t. II, col. 118).

Карл Великий не достиг всего, чего хотел; долго после него господствовал крайний хаос в отношениях подобного рода; но его гений не ошибся относительно потребностей времени и работал в смысле общего хода вещей. Необходимость и постоянство рекомендации лиц и земель все более и более одерживали верх. Многие из алодиаль- ных владетелей были слабы и не могли защищаться: им нужен был покровитель; другие тяготились своим уединением; они были, правда, свободными хозяевами в своих владениях, но не имели вне никаких связей, никакого влияния и не занимали никакого места в лестнице бенефициалов, которые составляли преобладающее общество; им хотелось войти в это общество и играть роль в волнениях своей эпохи...

Таково было положение поземельной собственности в конце X в., после различных превращений, испытанных ею. И не только земля в ту эпоху сделалась феодом, но и всякая другая собственность прониклась феодальным характером. Тогда все отдавалось, как феод: la gruerie, то есть суд по делам о порубке лесов; право охоты; часть сбора с пешеходов (piage) и проезжающих (rouage), конвой купцов, отправляющихся на ярмарку; суд при дворе государя или вельможи; промен в городах, где чеканилась монета; дома и лавки для ярмарок; дома, где находились публичные мой- ни (etuves publiques); в городах обязательные для всех печи (fours banaux); даже, наконец, ульи пчел, которые могут быть найдены в лесах[151]. Одним словом, весь гражданский порядок сделался феодальным.

II. Лицо. Приступим ко второму факту, характеризующему феодализм, а именно: к слиянию в лице владетеля права собственности и права верховной власти в пределах принадлежащей ему земли... В конце XI в., когда феодализм утвердился прочно, владетель феода, и большого, и малого, имел в своем владении все права верховной власти. Никакая посторонняя и отдаленная сила не могла издавать у него законы, собирать подати, отправлять правосудие; все эти права принадлежали одному владетелю... Но ничего подобного не существовало в древнюю эпоху, вторжения в VI и VII вв. Были начатки, признаки феодальной власти сюзерена, но рядом с ними и над ними стояло королевство военное, римская администрация, собрания и суд людей свободных. Во всяком случае верховная власть не была совсем сосредоточена внутри феода, в руках его владетеля. Как же совершился этот переворот от V до X в.? Как могли стереться всякие другие власти и на месте их сложиться одна власть сюзерена над обитателями своего поместья?

Без сомнения, начатков того нельзя искать в римском обществе, потому что оно не представляло в себе ничего подобного. Там верховная власть не только не была соединена с землей и раздроблена по всей территории, но она не была подразделена даже в политическом смысле и в целости находилась в руках одного императора. Он один издавал законы, налагал подати, судил, решал вопросы о войне и мире, наконец, управлял или лично, или через своих чиновников... Нельзя выводить власти феодального сюзерена и из германских дружин, наводнивших империю. В них не могло быть ничего подобного слиянию прав верховной власти с правом собственности, потому что недвижимая собственность была несовместима с образом бродячей жизни. И состояние лица было таково, что начальник дружины не мог иметь верховной власти над своими сподвижниками: он не мог давать им законы, налагать на них подати и один судить их... Но не было ли слияние собственности и верховной власти единственно делом победы? Не разделили ли победители землю и ее обитателей, чтобы царствовать неограниченно, каждому в своем уделе, только во имя права сильного?

Так думали многие публицисты; но они ошибались: слияние прав верховной власти с собственностью, эта крупная черта феодализма, не была одним фактом чисто материальным и, так сказать, грубым, притом совершенно чуждым организации тех двух обществ, которых вторжение варваров привело в столкновение, то есть римского и германского общества; оно не было чуждо даже общих начал общественной организации...

В древней Германии надобно отличать всякое общество или, лучше сказать, двоякий способ общественного устройства, отличный и по принципам, и по своим результатам: устройства колена, племени, и устройство дружины. Колено - общество оседлое, образовавшееся из соседних собственников, живущее плодами своих земель и своими стадами. Дружина - блуждающее общество, образовавшееся из воинов, сосредоточенных вокруг вождя, или для отдельного набега, или для попытки счастья на чужбине, и живущее грабежом. Что такие два общества существовали вместе у германцев и были совершенно отличны, о том свидетельствуют Цезарь, Тацит, Аммиан- Марцеллин, все памятники и все предания древней Германии. Большая часть народов, поименованных Тацитом в его «Германии», были коленами или союзами коленов. Большая часть вторжений, разрушивших империю, в особенности же первые, были сделаны бродячими дружинами, вышедшими из среды колен для добычи или для приключений. Влияние вождя на свою дружину было ее связью; таково было ее начало, но она управлялась по общему совещанию: личная независимость и воинское равенство играли в ней большую роль. Организация колена была менее изменчива и менее проста. Говоря языком публицистов - политическая единица колена была не неделимое, воин, но целая фамилия и ее глава. Само колено или его часть, занимавшая какую- нибудь территорию, состояло из семейств и их глав, живших вблизи друг друга. Глава семейства был настоящий гражданин, что римляне называли civis optimo jure. Места жительства семейств германского колена не были сплошными, как в наших городах и деревнях, и не удалялись от полей. Глава семьи помещался в центре своих земель; сама семья и все работавшие с ней, свободные и несвободные, родственники, вольни- ки, рабы, жили тут же, раскиданные там и сям, как и их жилища, по поверхности территории. Соприкасались одни владения различных глав семейств, но не их жилища. Так устроены и теперь поселения индейских колен в Северной Америке, и в Европе подобное мы видим во многих деревнях о. Корсики и совершенно рядом с нами, в Нормандии. Там также жилища не соприкасаются: каждый фермер, каждый маленький собственник живет среди своих полей, в ограде, которая называется masure, жилище (происходит от mansus, встречающегося в древних памятниках).

Около всякого главы семейства сосредоточивалось всеобщее собрание колена. Они соединялись под управлением старейших возрастом (grau, grav, граф, сделавшийся после senior, господином) для совокупного обсуждения общих дел, производства суда в делах важных, отправления религиозных обрядов, касающихся всего колена и т. д. Этому собранию принадлежала политическая верховная власть, то есть управление общими делами колена, но она не проникала в круг непосредственной деятельности главы семейства тут не было никакой посторонней власти: в качестве собственника и главы семейства, он был один господин. В этой области главы семейства собственников и под его властью жили: 1) собственная его семья, его дети и их семейства, расположившиеся обыкновенно вокруг него; 2) всельники, обрабатывавшие землю, - одни, сохраняя полную свободу, другие, пользуясь некоторой свободой; они получали свою землю от глав семейства за известную подать, но они не имели полного права собственности, хотя и помещались со своими детьми и владели землей наследственной; между ними и главой семейства слагались сами собой известные связи, которые, не вытекая ни из какого основания и не опираясь ни на какое право, были, тем не менее, весьма действительны и составляли моральный элемент общества; 3) за всельниками следовали рабы, в собственном смысле, употребляемые для дома, для обработки полей главы семейства, неуступленных никому другому, и которые обыкновенно окружали его жилище. Все это внутреннее население при всем различии своих прав признавало над собой суд главы семейства, и никакая публичная власть не вмешивалась в его дела. Каждый у себя господин: таков был принцип древнего общества в Германии. Собственник и судья, глава фамилии, был, по-видимому, даже и жрецом по отношению той части домашнего культа, какой мог существовать в ту эпоху...

Такой общественный быт древней Германии, полагаю, был отчасти результатом завоевания и насилия, и гораздо более, нежели как то полагают из патриотизма немецкие писатели. Домашняя верховная власть главы семейства была более тиранической, положение всельников гораздо хуже, нежели как они то себе представляют... Хотя, с другой стороны, высказывая свои опасения относительно любимых теорий немецких писателей, я разделяю отчасти их мнение и допускаю, что устройство германского колена и взаимные отношения различных ее членов не были результатом единственно завоевания и грубой силы. Верховность главы семейства, в пределах его области, не была исключительно властью победителя над побежденными, господина над рабами и полурабами; во всем этом было, действительно, нечто патриархальное: идеи семейные, семейные отношения, привычки, чувствования послужили также, по крайней мере, отчасти, источником для понятий того общественного быта... Нельзя потому не признать в устройстве древнего колена, и особенно в семейной верховности главы фамилии, другого еще начала, кроме завоевания, другого характера, более нравственного и более свободного, нежели каким может быть насилие. Этот источник вытекает из патриархальности, и характер его чисто семейный. Весьма вероятно, германское колено в своих зачатках было развитием и расширением одной и той же семьи; весьма вероятно и то, что большая часть обитателей территории, эти наследственные всельники с обязательством податей, были родственниками главы семейства. Быть может, там было то общественное устройство, которое долго существовало в кланах Верхней Шотландии и септах Ирландии и которое так популяризировано романами Вальтера Скотта; с первого взгляда, если судить по наружности, это устройство представляет сходство с феодальным началом, но оно существенно различно, так как очевидно вытекает из одних семейных отношений; оно поддерживает родственные связи в течение целых столетий и сохраняет чувства взаимной привязанности, несмотря на всю глубину неравенства общественных условий; в этом быте недостаток политических гарантий заменяется известными правами, признанными и уважаемыми; там есть и нравственность, и свобода при таком принципе, который, сам по себе, без своей патриархальности, был бы рядом одних угнетений и унижений. Без сомнения, подобные же причины могли ввести и в германское колено некоторые отношения и нравы клана.

Из всего сказанного нами можно вывести следующие заключения: 1) верховность в германском колене для общих его дел принадлежала собранию глав семейства, а для внутренних - самому главе фамилии, то есть внутри колена существовала домашняя верховность, тесно связанная с собственностью; 2) эта домашняя верховность имела двойное происхождение и двойной характер: с одной стороны, связи и привычки семейные; глава-собственник был глава клана, окруженный своими родственниками, как бы ни было отдаленно это родство и как бы ни были различны условия их жизни; с другой стороны, завоевание и насилие: часть территории могла быть захвачена вооруженной рукой, побежденные лишены имущества и обращены почти в рабство.

Таким образом, организация древнего германского колена заключала уже в себе три главные социальные системы, три великих источника верховности: 1) союз людей равных и свободных, где развивалась политическая верховность; 2) союз первобытный, естественный, союз семейный, где господствовала верховность одного, и притом патриархальная; 3) насильственный союз, плод победы, управляемый деспотической верховностью. На какой-нибудь узкой и темной сцене жизни колена херусков или гермундуров в III столетии уже имелись все существенные начала, все великие формы человеческих обществ.

Перенесемся теперь в VI столетие, после вторжения на площадь, образуемую Рейном, Океаном, Пиренеями и Альпами; посмотрим, что должно было там произойти. Но туда, в Галлию, явилось не колено, а германская дружина, которая, перейдя на галло-римскую территорию, овладела ею и утвердилась в ней; таким образом, из двух первобытных обществ Германии в Галлию явилось то, которое не было оседлым, которое имело в своей основе неделимое, а не семейство, и было предано не жизни сельской; оно-то и сделалось первоначальным элементом нашей цивилизации. В Германии колыбель общества составляло земледельческое колено, у нас - военная дружина. Правда, утвердившись раз, перейдя от бродячей жизни к оседлой, от грабежа к идеям о собственности, германская дружина должна была желать воспроизвести у себя учреждения и привычки первоначального отечества, и организация колена сделалась источником, образчиком начал, которые дружина попыталась установить у себя... Но какую перемену должна была за собой повлечь для нового общества новая обстановка и новость внешних условий?

Начнем с политической верховности и посмотрим, как она должна была видоизмениться на галло-римской почве.

В Германии колено помещалось обыкновенно на территории весьма необширной; оно теснилось и окружало себя, по выражению Цезаря, широкими пустынями для большей безопасности. Главы отдельных семейств жили поблизости и могли легко соединиться для рассуждения об общих делах. Верховность такого собрания была естественна и возможна. Но после вторжения в империю победителям была открыта огромная территория; они рассеялись по всем сторонам; сильнейшие из них заняли обширные владения и были слишком далеки друг от друга, чтобы часто соединяться и рассуждать сообща. Политическая верховность собрания, сделавшись непрактической, должна была погибнуть и действительно погибла, чтобы уступить место другой системе, а именно: иерархическому чину собственников, о чем мы скажем ниже, рассматривая феодальные учреждения.

Верховность домашняя, власть главы семейства над жителями его владений, должна была испытать не менее значительную реформу: предводитель дружины делал свои завоевания и утверждался в своей новой области при помощи не одних родственников, не одного своего клана. Дружина, следовавшая за ним, состояла из воинов, принадлежавших различным коленам, часто весьма чуждым друг другу. Тацит говорит об этом ясно: «Если родина томится бездействием и продолжительным миром, большая часть благородных молодых людей идет предлагать свои услуги тем племенам, которые находятся в войне, потому что покой им ничего не приносит, а на войне, среди опасностей, легче блеснуть, а вождю дешевле содержать многочисленную дружину». Связи предводителя с подвижниками были чисто воинские, а не семейные, что произвело большое изменение в их отношениях среди новой жизни. Тут не было той общности нравов, преданий, чувствований, которые могли существовать в Германии между главой семьи и населением его края; она заменялась военным товариществом, началом ассоциации менее сильным, гораздо менее нравственным. Что еще важнее: глава семейства в Галлии видел себя окруженным населением чуждым, враждебным по происхождению, языку, отличным нравом, и которого надобно было постоянно опасаться. Его владения населялись и обрабатывались римскими галлами, между тем, как в Германии жители были большей частью и свободные, и несвободные, такие же германцы, как он сам. Вот новая и сильная причина ослабления того патриархального характера, которым отличалась домашняя верховность у себя на родине... Таким образом, первобытные элементы организации германского колена по переселении его в Галлию должны были исчезнуть; право победы, насилия одержало верх, и это было необходимым результатом того положения, в котором увидел себя глава семейства, переселившись в Галлию, и которое было существенно различно от его положения в Германии.

Таким образом, слияние прав верховной власти с собственностью - эта вторая великая черта феодализма, собственно говоря, не была чем-нибудь новым и не происходила исключительно от завоевания; подобное существовало в Германии, в среде германского колена; там глава фамилии был также верховным владыкой своего населения, и следовательно, там верховность сливалась с собственностью. Но в Германии это слияние совершалось под влиянием двух принципов: семейного духа, организации клана и победы, насилия. Доля каждого из этих принципов во власти главы семейства в Германии была не равна и трудно ее определить, но и тот, и другой принцип действовал. В Галлии доля патриархального начала организации клана значительно уменьшилась; напротив того, влияние победы, насилия, получило большее развитие и сделалось если не единственным принципом, то, по крайней мере, преобладающим в том слиянии прав верховной власти с правом собственности, которое составляло вторую отличительную черту феодального быта...

III. Учреждения. Выйдем теперь за черту отдельного феода и рассмотрим внешние отношения владетелей друг к другу, их стремления к организации, которая соединила бы их в одно общество. Это явление составляет третью господствующую черту феодализма. Но эта организация, долженствовавшая объединить всех владетелей феода и составить из них общество, была скорее принципом, нежели фактом, и притом более номинальным, чем реальным. Что составляет связь, цемент каждого великого общества? Нужда, которую чувствуют одни его отдельные союзы людей в других, необходимость прибегать за помощью друг к другу для пользования своими правами, для отправления общественных обязанностей, для законодательства, судопроизводства, финансов, войны и т. д. Если каждое семейство, каждый город, каждый округ находил бы в самом себе все, что ему нужно в политическом отношении; если они составляли бы собой полное государство, не нуждающееся ни в чем, и в котором никто другой не нуждается, то одно семейство, один город или округ ничего не искал бы у другого семейства, города или округа; между ними не было бы общества. Государство состоит в распространении верховности и правительства по различным его частям, между различными его членами; оно служит внешней связью общества, что сближает и держит вместе все элементы государства.

Но слияние верховности и поземельной собственности и сосредоточение ее внутри каждого владения в руках самого владетеля должно было его уединить от всех других владетелей ему подобных; каждый феод составлял небольшое, но полное государство, жители которого имели у себя все свое и не нуждались ни в каком общем с другими законодательстве, суде, финансах, военной защите и т. д. В ассоциации, покоящейся на таких основах, общая связь обязательно должна быть слабой, едва ощутимой и должна легко разрываться. Правда, владетели отдельных феодов имели общие интересы, права и взаимные обязанности; с другой стороны, человек одарен естественной наклонностью расширять свои отношения, увеличивать их, оживлять свое общественное существование и искать повсюду новых сограждан и новых связей; наконец, в эту эпоху и церковь христианская, общество объединенное и сложенное плотно, трудилась беспрестанно над тем, чтобы передать гражданскому быту часть своего единства и своей целости, и трудилась не бесплодно; но, несмотря на все то, ассоциация владетелей феодов, должна была являться весьма мало сплоченной; в ней едва могли быть заметны следы какого-нибудь единства и целости, именно вследствие самой сущности феодальных элементов, особенно элемента слияния верховности с правом собственности, который делал всякую власть почти местной властью.

Так это случилось и на деле: история вполне подтверждает наши наведения, основанные на самой природе того социального быта. Защитники феодализма приложили много труда, чтобы вывести на сцену различные права и взаимные обязанности владетелей феодов, они превозносили искусную постепенность связей, соединявших их между собой, начиная от слабейшего до самого сильного, так что, говорят они, в феодализме никто не был уединен, и в то же время каждый оставался господином и свободным у себя дома. Слушая их, можно подумать, что никогда независимость неделимого не была счастливее согласована с гармонией целого. Но это химерический идеал, одна логическая гипотеза! Конечно, в принципе владетели феодов были связаны друг с другом, и их иерархический чин казался весьма стройным. Но на деле никогда эта организация не имела своего действия; никогда феодализм не мог добыть из себя начал порядка и единства, достаточного для того, чтобы образовать целое общество и сколько-нибудь правильное. Его составные части, то есть владетели феодов, были всегда между собой в столкновении и войне и прибегали постоянно к силе, потому что не существовало никакой высшей власти, никакой истинно публичной силы, чтобы поддержать между ними правду и мир, то есть общество. А чтобы породить такую власть, чтобы слить в одно целое все те рассеянные и даже враждебные друг другу элементы, следовало прибегнуть к иным началам, иным учреждениям, совершенно чуждым и даже враждебным феодальной системе. Эти иные начала известны: с одной стороны, королевство, с другой - народ и его права установили среди нас политическое единство и устроили государство. И мы пришли к этой цели на счет феодалов и через ослабление и постепенное уничтожение феодальных принципов.

Таким образом, нельзя ожидать, чтобы мы могли где-нибудь найти систематическую и всеобщую организацию феодальных владетелей, на которую мы указали как на третью великую черту феодальной эпохи; она никогда и нигде не была вполне осуществлена на деле. Эта организация существовала и отличала феодализм от всякого другого социального быта, но она никогда не достигла полноты развития и правильности в своем применении; никогда феодальный чин не был в действительности так устроен и не жил в тех строгих формах и регламентах, какие приписывают ему новейшие публицисты. Особенные свойства поземельной собственности, слияние прав верховной власти с владением землей были фактами простыми, очевидными и в истории являлись такими, какими изображает их теория; но целость и единство феодального общества были воображаемым зданием, созданным уже впоследствии в голове ученых, и от которого в действительности существовали на нашей территории одни материалы, необтесанные и обезображенные. Если же таков был феодализм в течение главной своей эпохи (то есть в XII-XIV вв.), то тем запутаннее должен был он являться при своем начале, в последние годы X в. Тогда он только что выходил из хаоса варварства и даже являлся, за невозможностью лучшего, чем-то вроде прогресса, как начало, ближайшее к тому, которое заканчивало свое существование, как единственная форма, в которую могло облечься возрождавшееся в ту эпоху общество. Противоречия, недостаток целости характеризовали его еще гораздо более, чем впоследствии; феодальная ассоциация была еще далее от того единства и правильности, которых она, впрочем, не достигла никогда. На самом деле, конец X и начало XI в. в истории феодализма были периодом величайшего беспорядка: владетели феодов группируются в бесконечное число кружков, во главе которых стоит то граф, то герцог, то простой сеньор, смотря по случайности, какую представляла территория или события, и все это остается совершенно чуждым друг другу. Иногда эти местные группы, по-видимому, сближаются и избирают общий центр, но скоро оказывается, что это оптический обман. Так, например, во главе актов, издаваемых каким- нибудь сеньором Аквитании, помещается иногда имя короля Франции; но на поверку выходит, что этого короля давно уже не было в живых; таким образом, идея королевства сохранилась, но в такой степени, что в южных пределах Франции не знают наверное лица, которое во время составления акта носило королевский титул. Никогда дробление территории между владетелями феодов не было так велико, как в конце

X века, никогда их независимость не была большей, и ни в какую эпоху иерархические отношения членов феодального общества не были так мало действительны... Собственно говоря, в промежуток времени, от V до X в., ни один из принципов общественного и политического единства не мог ни существовать, ни получить перевеса; все, что до тех пор господствовало в обществе, было разбито и стерто, и на развалинах прошлого едва начинали только выходить грубые зародыши феодальной организации. Потому и нам в эту эпоху предстоит говорить более о постепенном падении всяких начал, на которых зиждется общество, нежели о постепенном возникновении общественных связей между отдельными владетелями феодов.

Непосредственно за вторжением и поселением германцев в Галлии мы видим, что на ее территории сложились и существовали вместе три принципа общественного устройства, три системы государственных учреждений: 1) система свободных учреждений; 2) система учреждений аристократических и 3) монархическая система. Система свободных учреждений имела свое происхождение: а) в Германии, во всеобщей сходке старейшин колена и в личной независимости члена дружины, которая совещалась сообща; b) в Галлии, в остатках римских муниципальных начал, внутри ее городов. Система аристократических учреждений исходила: а) в Германии, из домашней верховности главы семейства и из покровительства, которое оказывал предводитель дружины своим сподвижникам; b) в Галлии, из весьма неровного распределения поземельной собственности, сосредоточенной в руках небольшого числа значительных собственников, и из господства над массами населения, сельниками и рабами, обрабатывавшими их поля и служившими им дома. Наконец, система монархических учреждений появилась: а) в Германии, среди военного королевства, то есть начальства предводителя над дружиной, и из религиозного характера семейных учреждений; b) в Галлии, из преданий Римской империи и учения Христианской церкви. Вот те три великие системы учреждений, те три существенно различных принципа, которые столкнулись между собой вследствие падения империи и вторжения германцев и которые должны были содействовать образованию нового общества. Какую же участь имели, от V до X в., эти три системы как сами по себе, так и в своем смешении? Начнем со свободных учреждений.

1. Свободные учреждения, начиная от V до X в., продолжались непрерывно и обнаруживались: 1) в местных собраниях, на которые сходились победители, утвердившись в различных пунктах территории, и рассуждали вместе о своих делах; 2) в полном собрании народа и 3) в остатках муниципального начала, внутри городов. Что местные собрания древних германцев, называемые на их языке mahl, а на латинском placita, продолжались и после вторжения, в том сомневаться нельзя: тексты их законодательства подтверждают то на каждом шагу. Вот некоторые из примеров: «Если,- говорит салический закон,- кто-нибудь из приглашенных на маль (собрание) не явился, то он осуждается заплатить 15 солидов, кроме случая задержания его законным препятствием» (t. I, c. 1, 16). Или: «Если кто- нибудь, по рипуарскому закону, имеет надобность, чтобы свидетели дали показание на маль, то он обязан их поименовать» (t. I, c. 1). Или: «Собрание (conventus) должно происходить, по древнему обычаю, в каждом сотенном округе, перед графом, его посланным или перед начальником округа» (Leg. Alaman. t. XXXVI, с. 1). Или: «Собрание (placitum), в беспокойные времена для области, должно происходить каждую субботу или в такой день, когда угодно графу или начальнику округа, каждые семь ночей; когда же все довольно спокойно, собрание может происходить каждые четырнадцать ночей в каждом округе» (там же, с. 2). Или: «Пусть собрания происходят каждое первое число, или каждые две недели, для разбирательства тяжб, дабы в области господствовал мир» (Leg. Bajoar. t. XV, с. 1).

Эти собрания состояли из всех свободных людей, утвердившихся в известном округе, и все они имели не только право, но и обязанность являться туда... Трудно исчислить все занятия подобных собраний: там говорилось о всех делах, интересовавших членов собрания: все процессы, споры предъявлялись туда же, на обсуждение людей знатных и свободных, так называемых рахимбургов, на которых лежала обязанность объявлять изречения закона... И в этих собраниях не только творился суд, не только рассуждали об общественных делах, но даже и большая часть гражданских дел, совершение всякого рода сделок оглашались там же и заменяли наших нотариусов: «Если кто-нибудь продал вещь другому и купивший желает иметь купчую, то он должен просить ее на всеобщем малъ, заплатить сумму и получить вещь, и акт должен быть совершен письменно. Если вещь малоценная, то подписываются семь свидетелей, а если дорогая, то двенадцать» (Lex Rip. t. LIX, c. 1).

Таково было значение местных собраний, которые следовали за первым временем вторжения; но они не долго пользовались той важностью, о которой можно заключить, судя по тексту законодательств. Даже и из них видно, что только среди германцев, поселившихся на рубеже империи и оставшихся в Германии, национальные мали часты и деятельны: законы алеманнов, баваров и рипуарских франков говорят о них чаще и настоятельнее, нежели у франков салических, более углубившихся во внутрь Галлии и живших среди римского населения. У последних, действительно, местные собрания пришли скоро в упадок, и до того, что, при последних Меровингах, местное начальство, графы, вице-графы и другие, созывали их только для того, чтобы иметь случай получать пеню с людей свободных, которые не являлись в собрание. При Людовике Благочестивом был издан целый капитулярий, озаглавленный: «О наместниках и начальниках, которые делают слишком частые собрания более из корыстолюбия, нежели для суда, и мучат, таким образом, народ» (Bal., t. I, col. 671). А Карл Великий, чтобы исправить такое зло, уменьшил число местных собраний до трех раз в один год, между тем как первые варварские законодательства предписывали собираться всякий месяц, всякие две недели и даже всякие семь дней...

Еще больший упадок представляют свободные учреждения в политической сфере, в своих общих собраниях целой нации. Среди людей, живших рассеянно, имевших особые интересы, особую участь, такие огромные собрания были и трудны и искусственны. Потому, еще при последних Ме- ровингах, майские поля (placita generalia) делались все более и более редки и бессодержательны. В древности они встречаются довольно часто, потому что воины часто предпринимают новые походы сообща; но с преобладанием жизни оседлой общие собрания исчезают или принимают совершенно иной характер: на них являются в силу древнего обычая поднести королю подарки, или король, после борьбы со своими вассалами, созывает их для переговоров и сделок; так что собрания, несмотря на свое древнее имя, делаются простым свиданием важных собственников, маленьких властителей, которые толкуют о своих личных интересах и порешают споры... Вместе с первыми Каролин- гами всеобщие собрания возвращают себе свой первобытный характер, характер военный. Новый дом утвердился, так сказать, вследствие вторичного вторжения в Западную Галлию германских дружин из Австра- зии; вот потому они собираются часто или для распространения своих набегов, или для обеспечения новых завоеваний. Эти вопросы играют главную роль на мартовских полях, обращенных в майские поля. При Пи- пине Коротком было до 10 собраний подобного рода; при Карле Великом они делаются чаще и важнее: у него такие собрания не были одним[152] военным смотром, но и правительственным органом...

Но при Людовике Благочестивом placita generalia хотя и собираются еще часто, но на них обнаруживаются беспорядок и раздор. При Карле Лысом, наконец, они получают вышеуказанный мной характер, то есть делаются местом свидания или конгресса, на котором король спорит со своими вассалами, с которыми не может управиться силой. После же Карла Лысого и при последних Каролингах прекращаются даже и подобные конференции: верховные права, очевидно, делаются местными, и королевство явно отказывается от притязания служить центром государства. За древними национальными собраниями следуют феодальные суды (les cours feodales), собрания вассалов около своего сюзерена...

Такова была участь свободных учреждений: их начала все более и более слабели и средства к деятельности прекращались. Посмотрим, были ли счастливее монархические учреждения?

2. Монархические учреждения имели у германцев двоякий источник: военный и религиозный. Король, как предводитель дружины, был лицо избирательное: действительно, для привлечения сподвижников вождь не имел принудительных средств; к нему являлся только тот, кто хотел; воины окружали его вследствие собственного выбора, и потому он был королем, пока им угодно было за ним следовать; все это может быть названо избранием если не по своей политической форме, то по своему принципу свободы. Но как учреждение религиозное, королевство германское было наследственным; известные фамилии присваивали себе религиозное значение, выводя свой род от героев, полубогов, от Одина, Туискона и других; этот особый характер не мог ни утрачиваться, ни передаваться другим. Почти нет ни одного германского народа, у которого не встречались бы подобные короли; короли готские и англосакские происходили от Одина; у франков, Меровин- ги, на основании подобного же происхождения, они могли носить длинные волосы.

При переходе на римскую почву, германское королевство встретило там другие принципы, которые не могли не подействовать на его характер: там господствовало императорство, учреждение по своей сущности символическое, и притом символ чисто политический. Римский император наследовал римскому народу; он выдавал себя представителем римского народа, его прав, его величества, и в этом смысле назывался государем. Императорство было олицетворением республики: как Людовик XIV говорил: «L’etat c’est moi», так преемник Августа мог сказать: «Римляне - это я».

Рядом с императорством зародились идеи христианской монархии, учреждения также символического, но это был другого рода символ, символ чисто религиозный: король, по христианской идее, был представитель Божества... Таким образом, монархия на римской почве и в том и в другом случае существенно отличалась от монархии у варваров: последняя и в политическом, и в религиозном смысле была личным преимуществом, а на римской почве и в политическом, и в религиозном смысле она была чистым символом, общественной фикцией.

Таковы были те четыре, так сказать, источника новой монархии, четыре принципа, которые, после вторжения, стремились соединиться для порождения ее. Этот труд начался при Меровингах: короли франков остаются и желают остаться вождями дружины; в то же время они опираются на свое варварское религиозное происхождение, усваивают римские начала и пытаются выдать себя за представителей государства; наконец, они называют себя представителями Бога на земле. Для простого и грубого ума варваров VI в. подобного рода утонченности и комбинации казались слишком сложными и потому не имели успеха: Ме- ровингская монархия пала именно вследствие неопределенности своего характера, и если монархия в лице Каролингов приобрела снова силу, то потому, что она совершенно преобразовалась. Первые Каролин- ги были чисто военными вождями. Они не имели в глазах своих соотечественников того национально-религиозного характера, которым были облечены короли «длинноволосые». Ни Пипин Геристальский, ни Карл Мартелл не выдавали себя за потомков Одина или других германских полубогов; они были просто большими собственниками и военными вождями. Всякому известно, как Пипин Короткий заботился присоединить к тому христианский религиозный характер: чуждый преданиям и религиозным поверьям древней Германии, он желал опереться на новые верования, приобретшие в то время большую силу. Карл Великий пошел еще дальше: он вознамерился придать франкской монархии императорский характер, сделать из нее политический символ, взять на себя роль представителя государства, какую занимали римские императоры; и он прибегнул для того прямо к мерам более действенным, не к пышности церемонии и титулов, но к действительному восстановлению императорской власти, римской администрации, и того, так сказать, вездесущия власти на всем пространстве территории, составлявшую всю силу того деспотизма, несмотря на всеобщее падение. Таков на самом деле был характер правления Карла Великого[153]... Его государственная деятельность всего менее похожа на монархию варваров и напоминала собой дух и администрацию империи, в которой верховная власть представляла собой все государство и действовала в государстве почти одна. Карл восстановил римскую систему, сам не сознавая того вполне, не занимаясь ее теорией. Но он знал очень хорошо, что составляет главное ему препятствие; он знал, что зачатки феодализма, независимость и права бенефициалов, слияние верховности с собственностью были самыми опасными врагами той всесильной монархии, к которой он стремился. Потому он беспрерывно боролся с этим неприятелем и старался разбить и ограничить, по возможности, власть собственников. «Никогда,- говорит одна хроника,- Карл не препоручал своим графам более одного графства, если оно не было пограничное или соседнее варварам. По причинам еще более важным он никогда не отдавал епископу аббатства или церкви на королевской земле в качестве бенефиции, и когда его советники и друзья спрашивали, почему он так действует, Карл отвечал им: «Посредством этого поместья, виллы, маленького аббатства или церкви я буду иметь случай сделать верным себе такого же хорошего вассала, и даже лучшего, нежели какой-нибудь епископ или граф»... Когда он короновался императором, то “приказал всем подданным своего государства, светским и духовным, давшим ему уже присягу как королю, возобновить те же клятвы, как цезарю, и чтобы все, которые не давали подобной присяги, явились для принесения ее, до возраста 12 лет”». Наконец, в одном из капитуляриев Карла Великого, под 805 г., мы читаем: «Никто да не даст присяги никому другому, кроме нас и своему сеньору, ради нашей пользы и сеньора».

Подобная система управления была очевидно направлена на освобождение монархии от всех феодальных притязаний, на основание верховной власти вне иерархии, лиц и земель, и наконец на то, чтобы сделать ее везде присущей, везде могущественной, как публичную силу, опирающуюся на собственное право. Попытка удавалась до тех пор, пока находилась в руках Карла Великого. Ее преемники взяли на себя продолжать начатое, то есть они приказывали то, что он делал. Требование всеобщей присяги появилось и в их актах, и даже пережило их бессилие; но это было одной пустой формулой. Отношение свободных людей к королю и личная его власть над ними ослабевали с каждым днем. Присяга в верности имела силу в отношениях вассала к своему сеньору. Карл Лысый обращается к сеньорам для подавления беспорядков, возникших на их землях; его власть проводится только через их власть; прямого воздействия не существует, и хотя Карл Лысый угрожает возложить на сеньоров ответственность за преступления их вассалов, если они не сумеют предупредить того или наказать, но тем не менее, очевидно, феодальная иерархия приобретает независимость от империи, и попытка Карла Великого освободить монархию разбивается в общем потоке событий о неспособности его преемников.

Таким образом, в конце X в., монархические учреждения, стремясь овладеть обществом и внести в него порядок и единство, имели успеха не более, как и учреждения свободные. Все их основы были потрясены, все средства к действию ослабли или сделались неприложимыми. Религиозный характер древнегерманской монархии исчез; германское происхождение той или другой фамилии забыто вместе с другими преданиями варварской жизни. Она сама утратила свой первобытный военный характер: дружины не существовало; жизнь бродячая прекратилась, и большая часть воинов осела в своих поместьях. Политический характер императорства был непонятен для нового общества: верховности, народного величества и самого государства не существовало; как же мог явиться символ или представитель того, чего не было на деле? Один христианскорелигиозный характер монархии сохранял некоторую силу, некоторое влияние, но слабое и редкое; светские собственники мало думали о нем: их более занимали треволнения жизни и нужда личной независимости; даже епископы и аббаты не заботились об этом характере, потому что сами сделались феодальными собственниками и вошли в их интересы, нравы, сохраняя слабую привязанность к идеям, мало подходившим к их светскому положению. Одним словом, все основы как свободных, так и монархических учреждений были потрясены, их жизненные начала потеряли всякую энергию.

3. Аристократические учреждения имели другую судьбу: они не только не падали, но даже развивались с успехом. Мы видели, что домашняя верховность главы германского семейства была перенесена в Галлию, но там она сделалась еще более безусловной, потому что семейные ее основы потряслись, а завоевание, насилие остались почти единственной опорой. Таким образом, в новом обществе тот главный аристократический элемент древнего общества в Германии не только не ослаб, но еще укрепился. Второй элемент, то есть покровительство вождя дружины ее членам, имел ту же участь, изменив одну форму: влияние военное преобразовалось в право сюзерена над вассалами. Но такое преобразование дало аристократическому принципу еще более энергии и твердости. С одной стороны, развилось неравенство; владетели феодов отличались друг от друга гораздо более, нежели воины; с другой стороны, в древней дружине сподвижники, живя вместе, держались друг за друга и сообща следили за властью вождя. Вступив же в положение собственников, каждый увидел себя уединенным, и сюзерену было легче господствовать над всеми...

Из всего сказанного следует, что в то время, когда две первые системы учреждений клонились к упадку, аристократия, напротив, приобретала более твердые основания, и ее принципы входили в большую силу. Конечно, она не дала обществу правильной формы, единства, целости и никогда не успела в том; но тем не менее она преобладала, она одна заключала в себе жизненность, одна была способна к управлению людьми и дала, таким образом, время другим общественным началам вздохнуть, чтобы впоследствии явиться с новой силой.

Hist. d. 1. civil. en France, t. III, 164-215.

КОММЕНТАРИЙ. В приведенной выше статье Гизо коснулся одного из самых трудных и важных вопросов истории средневекового общества. Вопрос о происхождении феодализма, его сущности и организации еще до сих пор остается спорным. В эпоху, когда говор-ил Гизо, в Германии и везде преобладал тот взгляд, что феодализм был результатом завоевания и имел своим первообразом древнюю германскую дружину: личные отношения ее членов между собой и к своему предводителю получили после завоевания территориальный характер. В 1850 г. мюнхенский ученый Рот (P. Roth) в своем сочинении: «Geschichte des Beneficialwesens von den altesten Zeiten bis ins X Jahrh» (Erlang. 1850) восстал против этого мнения и старался доказать, что при Меровингах не было и понятия о феодальных отношениях сюзерена к вассалу и что эти отношения были введены в первый раз Каролингами в VIII в. Против Рота выступал опять Вайтц (Waitz), сначала в исследовании «Ueber die Anfange der Vasallitat». (Gotting. 1856), а потом в 3-4-м томах своей известной «Deutsche Verfassungsgeschichte» и защищал прежний взгляд. Эти два писателя встали во главе двух главных школ, разделявших между собой ученых по вопросу о феодализме. В 1863 г. Рот издал новое сочинение, в котором он возражает Вайтцу и доказывает справедливость своей истории, а именно: «Feudalitat und Unterthan-verband» (Weimar, 1863). Достоверно можно сказать одно, что позднейшая феодальная система была результатом тех государственных мер, которые по необходимости принимались как Меровингами, так и Каролингами для управления своими владениями; даже такой государь, как Карл Великий, отвечал на вопрос, почему он дробил свое государство: «Поступая так, я могу при помощи того и другого имения, или мызы, или маленького аббатства, или церкви обеспечить себе верность такого же хорошего или даже и лучшего вассала, нежели иной граф или епископ» (Монах Сангалленский, I, 13; см. выше).

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: От Карла Великого до Крестовых походов (768 - 1096 гг).. 2001

Еще по теме Франсуа Гизо О ПРОИСХОЖДЕНИИ ФЕОДАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ И ЕЕ ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА (в 1829 г.):

  1. Франсуа Гизо О ВНУТРЕННЕМ И ВНЕШНЕМ РАСПАДЕ МОНАРХИИ КАРЛА ВЕЛИКОГО (в 1829 г.)
  2. Франсуа Гизо О ЗНАЧЕНИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ КАРЛА ВЕЛИКОГО И ХАРАКТЕРЕ ЕГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА (в 1829 г.)
  3. Ф. Гизо О ХАРАКТЕРЕ НАУКИ В НАШЕ ВРЕМЯ (1829 г.)
  4. Франсуа Гизо О ХАРАКТЕРЕ САЛИЧЕСКОГО ЗАКОНА (1828 г.)
  5. Франсуа Гизо ПЕРВЫЕ МОНАСТЫРИ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ И НАЧАЛО ИХ ОРГАНИЗАЦИИ В ОРДЕНА (1859 г.)
  6. Основные начала гражданского права -
  7. § 1. Основные начала теории правовых режимов
  8. Основные классы феодального общества
  9. § 1. Основные черты феодального строя ЗападнойЕвропы к концу XI в.
  10. Основные черты права феодальной Франции
  11. 84. Основные теории происхождения государства
  12. § 2. Основные теории происхождения государства
  13. Основные теории происхождения государства
  14. Основные черты феодального строя в Европе к концу XI в.
  15. 3.Основные теории происхождения государства и права
  16. 3.5. Основные теории о происхождении государства и права
  17. § 6. Основные теории происхождения государства и права
  18. Диспозитивные начала метода гражданского процессуального права проявляются в основном в следующем: