Тайна под покрывалом.

Оставим пока этот вопрос—все ли можно видеть даже самым раздругим зрением или не все.

Читаем дальше. Шпет противопоставляет Блока, который не выдержал, сорвался, перестал вглядыва­ться в действительность («ре-волюция»—перевора­чивание, срыв покровов) и стал—возможно, ототча- яния, от ужаса — всматриваться в «белый венчик из роз» где-то за вьюгой,

И за вьюгой невидим.

Словом, Блок сорвался. Надо было еще и еще вглядываться в то что видно. Срыв допустим от не­терпения, спровоцированного общей истерией (1907 г., «Незнакомка» — тогда он не захотел сры­вать покровы). «После этого Блок был обречен. Блок — искупительная жертва нашего преступного любопытства, потому что все толкали его и всё у нас побуждало егоктому, чтобы приоткрыть завесу, сов­лечь веющие древними поверьями упругие шелка, заглянуть за то, что прежде было для него внешнею, но и достаточною реальностью» (367).

Запомним это — «достаточною реальностью», вот это Шпет только что сказал.

Блоку он противопоставляет Андрея Белого, «Видение Андрея Белого — другое видение: внеш­него, настоящего, действительного» (там же).

Опять запомним это: «внешнее = настоящее = = действительное». He надо сдергивать покрывало, сдергивать кожу с живого, у живого с содранной ко­жей не больше «сущностности», чем у живого без содранной кожи. Отрицательную часть, гневную, возмущенную часть Шпета мы безусловно пони­маем, он ужален, как змеей, тем сдергиванием, раз­облачением, что видел за последние пять или боль­ше, лет, шокирован, убит. Кричит об этом. He может молчать.

Ho праведный гнев дает ли человеку вдруг ясное зрение?

Читаем меньше чем через две страницы:

«В раскрытые врата храма (в стихотворении Ан­дрея Белого, который с хорошей стороны противопо­ставляется Блоку) перед всеми очами (характерное настаивание на видимости, видности того, что дейст­вительно) трепещет ткань божественного покрова. B этом его, Пана (Христа) слово, и весь он — в этом слове. Это слово — Всё, вся действительность. (Всё — подчеркнуто Шпетом, и повторено: вся дей­ствительность.) Ничего — помимо этого, никакого реального „внутри”. Bce действительное — во-вне, внутри — только идеальное» (369), т. e., в плохом смысле ens rationis, как он говорил выше, пустое «ни­что» (364), и там тоже подчеркнуто было — «ни­что». Здесь, в только что прочитанном, о «покрове», сказано — «всё», и подчеркнуто; там, об «идее», ко­торую зря ищут, копаясь где-то под видимым, сказа­но и снова подчеркнуто, «ничто».

Помним; и читаем это последнее место снова. Зо­вет вглядеться. Вглядимся! B слове Бога, в его внеш­нем, в его покрове — вся действительность, «ниче­го — помимо этого». Я ничего не добавляю, не при­думываю. Я делаю то, что мне велит Шпет: вглядываться, не поднимая покрова. Я читаю: «ниче­го — помимо этого». Прямая правда этих слов, все равно, думал о ней или нет Шпет, меня убеждает, не­посредственно, бесспорно. «Ничего — помимо это­го», помимо всего, а чем говорит Шпет, помимо по­крова, Пана, Христа, видения, помимо всего, — ни­чего. Ничто. Оно не «что», его видеть нельзя. Ho только в ослеплении и безрассудной самоуверенно­сти кто-нибудь окажет: «А, никакого ничто нет». Мы знаем не книжным знанием, которое нас утешает, а опытом жути, ужаса, что Ничто—в каком-то смысле есть.

После этого я прошу вас на следующий раз вду­маться в прямо следующие слова Шпета:

«Слово — не обман, не символ только, слово — действительность, вся без остатка действительность есть слово [...] Новый реализм должен взглянуть на природу, как на знак» (369).

Шпет Г. Г. зовет нас увидеть: «Слово — не обман, не символ только, слово — действительность, вся без остатка действительность есть слово, к нам обращен­ное, нами уже слышимое, ждущее вашего, философы, уразумения [...]» (369). Т. e. всё, что ни открыто чело­веку, целый мир, — говорит, осмыслен, ждет чего-то от человека. Это вовсе не мистика. Знакомый мне ста­рый человек, не учившийся поэт, всю жизнь прорабо­тавший руками, говорил мне, что когда он проходил по обычной полупригородной улице, с кое-какими де­ревьями и садиком вдоль нее, ему казалось, что все во­круг и эти деревья, сами неподвижные и не имея язы­ка, обращаются к нему, просят слова, значит, им есть что сказать через человека, в них есть смысл.

«Об всем этом и говорит трепетание покрова» (там же). Как блестяще сказала Люда^[96] прошлый

раз: весь «покров», т. e. вся «внешняя форма» мира—это покров, по которому расходится трепета­ние, как рябь на воде, и «нет ничего тайного, что не стало бы явным»: что бы в каких бы глубинах ни про­исходило, мы о том знаем, до нас то через волны до­ходит, — не надо рыть, «взрывая, возмутишь клю­чи», говорит ценимый Шпетом Тютчев, — вгля­дывайтесь только, вслушивайтесь, не будьте невегласы, не слепните, не глохните в псевдофило­софии, которая губит все, жизнь, искусство, филосо­фию, будьте настоящими философами, фило-софа­ми, принимающими, понимающими—ведь филосо­фия это принимающее понимание, понимающее принятие всего в его истине; тогда внешнее окажется и внутренним: «Внешность есть знак. Натуралист считал „знак” природою; это был лжереализм; новый реализм должен взглянуть на природу, как на знак» (там же). Т. e. природа, видимое, внешнее — знак сути; суть это ее же, природы, смысл.

Ho на той же странице читаем: «Ничего — поми­мо этого». Это сбивает с толку. Подо всю природу, под смысл, под человеческое существование подсу­нуто, подведено то, что помимо всего этого, ничто, его не уловишь, оно все спутывает. Хотел этого Шпет или не хотел, оно спутало все его такое красивое рас­суждение. «Вся без остатка действительность есть слово» (там же), говорит он, но ничто ведь — ника­кое не слово, и никак мы не можем сказать, что будто бы ничто не «действительно», что оно само по себе, а мы сами по себе, что нам от него не жарко и не холод­но и можно отгородиться, и оно нас, как говорится, «не колышет», что никаких до нас от него не доходит колебаний. He только доходит, но мы словно на вет­ру, на каком-то вселенском ветру, еще чудом не снес­ло; от ничто несет хуже всякого сквозняка, оно вы­ветривает все тепло из мира и каждую минуту готово выветрить жизнь. Ничто подо всё подведено, как подкоп, подо всё; если что-то еще стоит, то чудом. Мы руками, чем можно, загораживаемся от ничто, чтобы его не видеть, мы же неисправимые платони­ки; как говорит Андре Глюксман, и когда нас ведут в лагерь, в газовую камеру, на расстрел, мы все еще твердим себе, что зло не имеет субстанции, — что оно не существует, что тут что-то не так, что, может быть, другой и погибнет, HO мы-то не погибнем; или что-нибудь еще думаем.

Пример действенности ничто. Мы говорили о том, каким способом мы определяем, «то самое» на­писано на листе бумаги или не «то самое». Когда пи­шущий, скажем, журналист в газете,—но надо брать не всякого журналиста, а честного; хотя возьмем лю­бого. «Что-то вы не то написали»; «что-то ты, Вася, не то пишешь». Человека, действительно, развезло, он пошел что-то о чувствах, или о честности, или с покаяниями, или с восторгом каким-то, словом, «не то». И если расстроенный журналист скажет, редак­тору, «ну не выходит у меня; покажите мне образцо­вую статью, чтобы я по ней сделал то, что надо», то редактор скажет, ну и растяпа; такого могут и вы­гнать; т. e. такой меры зависимости никакой уже ре­дактор не потерпит; нет, даже прислуживать и врать надо вдохновенно. Образца именно никакого нет, с которого все журналисты списывают свои статьи, но удивительное единство лица в газете все-таки дости­гается; все, или почти все, всегда, или почти всегда, пишут «то». «А, ну, то, что надо», говорит редактор, меря работу своего подчиненного опять какой мер­кой? A бог его знает какой; конечно, указания нача­льства; но ведь на самом деле бойкий, хороший жур­налист, наоборот, сам чаще даетуказания начальст­ву, чем начальство ему, он как-то умеет бежать впереди прогресса, угадывать, унюхивать; вот есть у него хватка; это начальство уже удивится и скажет: «Хорошо, хорошо, ловко это у вас получилось; да­вайте». He то что статья, а ни строка, ни одно слово не проскользнет, не пройдя через несколько глаз, кото­рые все его выверяют, «то», или «не то». Первый глаз самого журналиста; потом он прочтет то, что напи­сал, глазами шефа; потом тлгз&мнместного началь­ства; потом глазами большого начальства; потом глазами читателя, сначала интеллигентного, потом тупого, потом черносотенного, потом иностранно­го, — что скажут иностранцы. Как посвященные в тайну, опытные журналисты отличаются от всех других тем, что они умеют ввернуть то безошибоч­ное слово и так, что оно «пойдет». A всем другим ска­жут: ваш материал не пойдет. «Почему?» Вотдля ре­дактора тоска! Как тут объяснить? Hy ясно же ему, что материал неможет пойти. Если бы можно было объяснить, и растяпа бы понял, так и объяснять ниче­го не надо было бы: сам бы все переделал, исправил, новое написал. Ясно же, что не всему давать ход, что-то в коробку. Из коробки, между прочим, можно было бы много что извлечь: в этих коробках, куда безжалостно выбрасываются пробы новичков, если бы те коробки сохранялись, нашлись бы первые опы­ты, опусы почти всех знаменитостей, ведь когда-то они в первой молодой неопытности шли в разные ре­дакции, где их отвергали, «не то», и они от расстрой­ства начинали писать рассказы и романы.

Что тут происходит, в этом отсеве «того» от «не того»? Разное, конечно; играинтересов, психологии. Ho за счет чего возможна всякая игра, где тот про­стор для игры? Простор, лопускаюшут игру, — пус­тота ничто; игра идет в ничто; человек стоит тут в ме­сте, где он агент ничто. Выбирая то, человек отбра­сывает не то в ничто, которое он знает что оно есть; человек тогда место разделения, где он делит на то, бытие, и ничто, не то. Самая крупная игра челове­ка — игра с бытием и ничто, отправить в ничто или извлечь из ничто в бытие. Здесь, в отношениях с бы­тием и ничто, человек достигает самого большого размаха своего существа. Ha каждом шагу, ежемгно- венно он на черте, отделяющей бытие от ничто, и го­ворит «да» и «нет» бытию и небытию.

He всё только форма. Форма есть только у вещи. Вещь есть только в той мере, в какой человек сказал ей «да», или «нет». Ведь без человека вещи нет, толь­ко массы атомов, или кварков, «творога».

Неужели мы такие умные, что догадались, что не все действительность и слово и что есть что-то кро­ме —ничто? Неужели Шпет этого не видит? Конечно видит! Что подо все подложено ничто, которое сли­зывает эпохи и миры, он тем более видит, что живет B начале XX в. «Наша история сейчас — иллюзия. Наша быль — пепел:

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

Революция пожрала вчерашнюю действительность [...] Исторически-действительным и действитель­но-историческим останется лишь то, что не распла­вится в пламени революции, очистительном пламе­ни» (370). Он видит огонь и пепел, страна сгорела на его глазах не в каком-то иносказательном смысле. Выгорело всё, что могло гореть. Что выстояло, то осталось как золото. Что выгорело, туда ему и доро­га. Пусть еще дальше выгорит, чтобы вообще не осталось старого хлама, вплоть до «революции жиз­ни, сознания, плоти и кости» (371). Хлам одинако­вый — христианство и социализм (370, 372). Всё прочь, останется действительное.

Ho: «Ничего — помимо этого» (действительно­сти). Мы уже слыхали: ничего — помимо действите­льности. Т. e.: никогда не останется, к сожалению, только действительное, снова будет смесь из бытия и небытия, снова и всегда обязательно под все бытие будет подведено под корень ничто. He было тогда необходимости в очистительном революционном пламени. И без всякого пламени, вернее всякого пла­мени Ничто слизывает ежечасно, ежеминутно свою добычу. Надежды Шпета зря? И зря он делегирует свой страх перед тем, что после всех очистительных огней явится опять Ничто, Блоку? Будто бы только Блоку в наказание за то, что в «Двенадцати» он при­поднял завесу, привиделось «холодное ничто» (373)? Все-таки напрасно Шпет думает, что «ни­что» —«нами гипостазированное, наше старое ниги­листическое». Оно не «наше», оно просто — есть: «кроме» действительности, «помимо» нее.

Шпет думает, что «ничто» — иллюзия, наша дур­ная нигилистическая привычка и согласен с очисти­тельным огнем, который выжжет и иллюзии. Тогда, на расчищенном месте, мы дойдем, может быть, на- конецдо «софийности» (376), до узрения внутренней формы во внешней форме, до подлинной «культу­ры», до нашего собственного Возрождения (378). До той полноты, когда внешнее сдвинется вместе с внут­ренним. Мынаэтодолжнысказать: проблемаксожа- лению не в этом. Bce это вопросы техники, художест­ва, слова, узрения сущности. Bce это вторые вопро­сы. Первый вопрос—вопрос бытия и ничто. Шпет OT него отшатывается, делегирует свой ужас перед Ни­что Блоку, и Блока же за это заглядывание в бездну винит как за срывание покрывала, которое не надо срывать. Ho Ничто не скрыто, оно не внутри, оно не под покрывалом. Оно в обнимку с Бытием, так что расслаивать приходится на свой страх и риск каждый раз. Бытие и Ничто, и стояние человека перед Бытием и Ничто, и Да и Нет человека бытию и ничто—рань­ше вещей, в начале вещей, а не под покрывалом. Скрыты покрывалом они не сами по себе, а только для испуганного глаза, который бездны Ничто ви­деть не хочет.

Что — неправ был Шпет в том, что он говорил о художнике, с которого начинается философ, о том, что не надо срывать покрывало с вещей?^[97]

Прав. Ho то была первая правда, добытая в легкой борьбе против пошлых представлений. Увлекшись той борьбой, Шпет не услышал того, что сам сказал: «[...] Слово — Всё, вся действительность. Ничего — помимо этого» (369). He заметил, что во «всем» скво­зит Ничто. Сам сказал — и не заметил, что сказал. После этого ему неудастся разглядеть слово в его су­ществе.

Первое определение слова, с которого начинает­ся часть II «Эстетических фрагментов» — а до этого мы всё читали I часть — оказывается явно недоста­точным. Вотэто определение слова: «Комплекс чув­ственных дат^[и (!), не только воспринимаемых, но и претендующих на то, чтобы быть понятыми, т. e. связанных со смыслом или значением» (380). Это слово невозможно отличить от крика животных, в котором тоже «чувственные даты» и «значение». He учтено, что человеческого слова нет без основы мол­чания, т. e. что человеческое слово только то, которо- томогло не быть, где молчание прервано. He учтено, что и молчание, без «чувственных дат», может гово­рить. He учтено, что значение слову не обязательно, потому что слово не служит никакому предмету: «есть звуки — значенье темно иль ничтожно»; что слово делает словом не значение, а значимость. C та­ким определением слова, взятым из дисциплины лингвистики, т. e. с продуктом технического абстра­гирования, Шпет будет обречен тоже на технику. Когда научная техническая лингвистика сменит свои установки, а она их неудержимо меняет, вы­кладки Шпета, увы, что называется, «устареют». Уже и сейчас мы только угадываем за выкладками Шпета лингвистическую проблематику его времени. Мы можем ее реконструировать. Ho не обязаны это делать. Она безвозвратно ушла в прошлое, как узор в калейдоскопе.

B нашей заботе, внутренней форме, мы, однако, настолько заблудились, настолько нуждаемся, что будем жадно прислушиваться ко всему, что Шпет об этом скажет. Стараясь расшифровать его термины.

Шпет рассматривает «языковую эмпирическую форму», с одной стороны, и «принципиальный иде­альный смысл», с другой. «Принципиальный иде­альный смысл» вещи—это, собственно, сама вещь и есть, но уже схваченная нами. Как схваченная? Прин­ципиально,т. е.посуществу,имЭеяльно,т. е.невсво- их каких попало подробностях, а в идее.

И вот: ведь никаких ниточек от «языковой эмпи­рической формы» к «принципиальному идеальному смыслу» не протянуто. Я стою перед прилавком и молчу. Я гляжу на мыло, знаю, что оно называется «мыло», и все равно молчу. Оттого, что я вижу мыло и знаю, что оно называется «мыло», еще не значит, что я скажу: «мыло». Я просто спокойно стою, молчу и смотрю. Никто меня за язык не тянет. Это значит: связь между словом и вещью произвольна. Она зави­сит от воли, моей, интенции. Вдруг я сказал: «мыло» (предположим, продавщице, чтобы она дала). A мог бы не сказать. Я завязал связь, которая могла, конеч­но, быть, но которой до меня не было. Как я ее завя­зал? Что-нибудь прибавил к тому, что было? Слово я не придумал, вещь не создал. Мой замысел—купить мыло—только в связи слова и вещи, я их связал,амог бы не связать. Где мой замысел? Он имеет себе свое выражение? Нет, не имеет: он заимствует выражение «мыло» и вещь, мыло, готовыми, и приводит их в со­ответствие, соотносит. Шпет называет это соотнесе­ние «внутренней формой». Шпет говорит, что «при­цепляете я» тут (400) к Гумбольдту.^[98] Мы помним: в разделе «Внутренняя форма» Гумбольдт говорил, что в слове схватывается не просто вещь, ее можно видеть по-разному, а вещь, как мы ее видим, т. e. включенная в отношение к нам. Внутренняя фор­ма—это мое поставление слова в отношение к вещи. Шпет упрекает Гумбольдта в не совсем ясном изло­жении, но это вот во всяком случае вычитывает: что в отличие от внешней формы и в противоположность ей характер языков состоит «в особом способе соеди­нения мысли со звуками» (in der Art der Verbindung des Gedankenmitden ЬаШеп).Тутже Шпетделаетого- ворку, к которой мы уже давно готовы: «В общем, все же заимствую у Гумбольдта только термин, а смысл влагаю свой» (409).

Внутренняя форма — внутренняя потому, что она не бывает вне: вне оказывается уже внешняя фор­ма, пусть даже идея (мы помним, что по Шпету и «идея» видна, и она «внешняя»), вещи, или внешняя форма слова. Внутренняя форма как отношение сло­ва к вещи, мной вводимое, — внутренняя одновре­менно и для слова, и для вещи: в том и в другой схва­чено из всего потенциального богатства то, что «схвачено» (410), слова и вещи как схваченных в их сути и в их связи.

Вообще говоря, мы должны были бы спросить Шпета: а как с его прежним утверждением, что нет ничего внутреннего без внешнего? Когда мы у него это прочитали, мы возразили ему: когда журналист, выбрасывая черновики, говорит «не то», «не то», а потом, наконец: «то», он явно сверяет написанное с «тем», что очень даже существует без внешнего, — ведь он может так никогда и не добиться до «того», и «то» так навсегда и останется не увиденным. И если добьется и напишет «то», все равно «то» увидит не само по себе, а через написанное. «To», с которым, невидимым, художник каждый раз сопоставляет свое видимое создание, пока не успокоится, Плотин называл внутренней формой. Шпет как будто бы услышал наше возражение. Bo всяком случае, те­перь, когда он вплотную перешел ко внутренней и внешней формам, он едва ли уже скажет, что нет ни­какой внутренней формы без внешней. Полемиче­ский тезис, что все настоящее — внешнее, видимое, сделал свое дело, опроверглюбителей разоблачать и срывать покровы, и теперь может уходить.

Кроме того, и мы, когда делали Шпету это возра­жение, —что «то», с которым художник сверяет свое «это», никак к внешнему не может быть выведено, — делали его как полувозражение, потому что понима­ли, что раз можно говорить «то», «не то», то значит каким-то способом «то» можно видеть, — другим зрением, тем самым, о котором и Шпет нам напом­нил. Это значит: хотя Шпет этого пока еще не сказал, противопоставление внутренней и внешней формы у него не может быть абсолютным. Внутренняя форма, никакого себе выражения не имеющая, тоже как-то видна, невидимо видна. Это очень усложняет дело, но ничего не поделаешь. Внутреннее хотя и неви­димо, но все-таки как-то видимо, и в награду за трудность видения оно, если его увидеть, открывает такие богатства, какие простое видение никогда не откроет.

Пример Шпета: «воздушный океан». Словом «воздушный океан» я схватил отношение между этим выражением и атмосферой. Я «взял» атмосферу в том аспекте, что по ней можно «плавать» на «воз­душных кораблях». Без изменения слов и атмосферы внутренняя форма изменится в лермонтовских стро­ках: «На воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане хоры стройные светил». Что внутренняя форма, способ схватывания отношения, изменилась — мы чувствуем; что именно случи­лось —сказать гораздо труднее, потому что нам при­открывается как раз то другое, поэтическое, а за ним просвечивает философское, видение, которое за свою трудность награждает богатством, трудно вме- стимым. Мы словно проваливаемся в тот воздушный океан, сами тонем в нем, начинаем ощущать, как по нему летают не чадные лайнеры, а хоры дивные све­тил. Приоткрывается «сфера величайшей, напря­женнейшей, огненной жизни слова», и дальше — больше. «Мелькание, перебегание света, теней и бле­ска» (412). Как говорится, видимо-невидимо: какраз когда становится совсем невидимо, делается очень много видимо.«[...] Каскад огней всех цветов и ярко­сти» (там же). Мы теряемся, мы видим, что видим, но вот сказать не удается. «Всякая симплифицирующая генетическая теория символов — ужимка обезьяны перед фейерверком» (там же). Объяснения запазды­вают, катастрофически. Только успевай смотреть, следить за игрой символов.

Любуйся ими и молчи!