СТОРОННИКИ, КРИТИКИ, КРИТИКИ КРИТИКОВ

«Призрак преследует социологов. При­зрак массового общества» (56, 30),— пишет амери­канский социолог Э. Шилз, сам отдавший дань опи­санию этого «призрака». O призраке спорят, в его существование верят или не верят; как всякий при­зрак, он порождает огромное число разнотолков.

¹ Чтобы убедиться в различных, порой противоположных интерпретациях «массового общества» в буржуазной социо­логии, обратимся к некоторым иллюстрациям. Р. Нисбет рас­сматривает теории «массового общества» как «серьезноеопи- сание реальности» (107), Г. Тмндер придерживается противо­положной точки зрения, относя идею «массового общества» не к социальной мысли, а лишь к способу видения современ­ной философии и культуры. Э. Шилз считает, что эти теории «испытали на себе воздействие марксизма», тогда как Г. Эл- снер (с большим основанием) пишет, что теория «массового общества» была сформулирована как «реакция на марксист­ский классовый анализ» (76, 203—204). JI. Брамсон низводит

Интересно, что в этой дискуссии редко кто объяв­ляет себя сторонником «массового общества». До са­мого последнего времени все пишущие о нем были его критиками. И кто только не критикует «массовое общество»! Либералы и консерваторы, правые социа­листы и американские «ультра»... Критикуют с са­мых разных позиций и в самых различных целях. Английский социолог А. Стюарт не без оснований замечает, что фразы о «массовом обществе» относят­ся не к рациональному мышлению, а скорее к обла­сти эмоций и «близки к истерии». «Писатели всех политических направлений используют термин «мас­совое общество» для критики тех черт современного общества, которые они не одобряют. Это зачастую просто термин для выражения антипатий писателя, перечисление которых, подкрепленное тщательно подобранным « социологическим свидетельством », выдается за реалистическую концепцию современно­го общества» (114, 22).

Что же такое «массовое общество»? Адекватная модель современного общества или же просто спе­кулятивная конструкция, не имеющая аналога в действительности и являющаяся орудием политиче­ской демагогии, шантажа, средством уязвления по­литических противников? He будем спешить с вы­водами, ибо однозначный и категоричный ответ способен упростить достаточно сложную, противоре­чивую, многоплановую концепцию.

B вышеприведенном замечании Стюарта схва­чена интересная деталь: доктрина «массового обще­ства» — продукт идеологического конструирования особого типа, это модель, созданная определенными теоретиками в качестве мишени для последующего критического обстрела.

При этом не следует думать, что такого рода кри­тика — явление исключительное; у нее имеется

эти теории до положения «социльного романтизма».

прочная традиция в лице реакционно-критической идеологии, идущей еще от немецких романтиков, Ницше и Буркхарда. Ныне сформировалась целая идеология, у которой нет позитивных идеалов и- ко­торая определяет себя через то, против чего она вы­ступает. Мы помним, в каком затруднительном поло­жении оказался «мозговой трест» американского правительства, когда потребовалось сформулировать «национальные цели» США. По признанию самих буржуазных теоретиков, «мозговой трест» потерпел фиаско в этом отношении, «преуспев» только в низ­копробном антикоммунизме (что не вызвало энту­зиазма у буржуазных идеологов, уныло замечавших по этому поводу: нельзя быть только против чего-то, нужно быть и за что-то).

Доктрина «массового общества» — специфиче­ское мироощущение, критичное в своей основе. Ho критицизм этот не наступательный, а скорее глубоко пессимистический и скептический; OH исходит из ощущения глубокого кризиса, который переживает современное западное общество с характерными для него милитаризмом, бюрократизмом, манипулирова­нием людьми, ростом преступности, социальных бо­лезней. Это, несомненно, трагическое мироощуще­ние, диапазон которого — от смутного понимания того, что рушатся традиционные ценности, до осозна­ния гибели капиталистического общества; в этом мироощущении — тоска по «доброму старому вре­мени», по капитализму свободной конкуренции и одновременно панихида по нему.

Подобное мироощущение — свидетельство кри­зисных явлений в современной буржуазной социоло­гии; в нем получил отражение крах либеральных иллюзий капитализма свободной конкуренции, крах идей буржуазной демократии, прогресса, идеалов Просвещения (их предпочитают ныне именовать «мифами просвещения») с их верой в разум, в стрем­ление людей к свободе, к раскрытию своих талантов и способностей. Идеи, развивавшиеся теоретиками нарождавшейся буржуазии, давно уже отступили перед современной капиталистической действитель­ностью. Э. Уолтер, например, определяет концепцию «массового общества» как «социальное видение, при­званное заменить миф о прогрессе, разуме, свободе и цивилизации» (119, 393).

Итак, теории «массового общества» — это отказ от идей, с которыми выступала буржуазия в период Просвещения, реакция на неосуществимость этих идеалов в буржуазном обществе, разбитых реаль­ными процессами развития государственно-монопо­листического капитализма. Уолтер, как и другие буржуазные социологи, находит в теориях «массово­го общества» многое от «идеологизма XIX века» и призывает к дальнейшему очищению социологии от «остатков иллюзий» XVIII—XIX веков, которое лишь частично проделано доктриной «массового об­щества»: «В настоящее время идея («массового об­щества».— Г. A,) является более поэтической, чем теоретической, она циркулирует между фактом и предположением, как обычно случается с мифом... идея массового общества является инверсией мифа о прогрессе, разуме, свободе и цивилизации, но по­коится на тех же метафизических основаниях. Миф о прогрессе ответствен за раннюю главу в истории социологии. Соответственно, новая глава может быть написана, когда идея массового общества прояснится и социальные факты будут интерпретированы более правильно» (119, 410).

Каков же все-таки реальный адрес критики «мас­сового общества»? Что представляет собой в действи­тельности та модель, которую создали его теоретики в качестве мишени для критического обстрела? Мо­жет быть, эта мишень всего-навсего социологиче­ская копия знаменитых ветряных мельниц, с кото­рыми воевал Дон Кихот? Нет ничего ошибочней, чем объявлять конструкцию «массового общества» пустой выдумкой. B ней получили своеобразное от­ражение, пусть неадекватное, реальные процессы и тенденции, характерные для капиталистической дей­ствительности в стадии ее зрелости. B сущности, эта концепция лишь зашифрованное описание явлений и процессов государственно-монополистического капи­тализма (которое сплошь и рядом незаконно распро­страняется на все «современное общество»).

И концепции «массового общества» можно рас­сматривать как способ описания этой социальной системы, функционирующей в условиях сохранения буржуазной демократии, описания, в котором кри­тика имманентных сторон современного капитализ­ма — бюрократизации, отчуждения личности, мани­пулирования людьми — отрывается от их сущест­венных причин, прежде всего от капиталистического способа производства. Вместо того чтобы обрушиться на действительную причину фиксируемого ими кри­зисного состояния современного западного общества, большинство критиков «массового общества» нашло более доступную мишень — «человека массы», со­зданного государственно-монополистической систе­мой и являющегося ее жертвой.

B исходных своих положениях доктрины рассматриваемые концепции и po- дились-то вместе с капитализмоми по мере его развития все более явно обнаруживали свое как критическое, так и апологетическое содер­жание. Чтобы разобраться в нем, нам придется обра­титься к истории социологической мысли XIX века. Как правило, при анализе той или иной идеологиче­ской концепции исторические экскурсы играют лишь вспомогательную роль, ее развитая форма служит ключом для раскрытия смысла ранних, еще не офор­мившихся набросков теории. B концепциях «массо­вого общества» все обстоит иначе. Первые варианты их куда более откровенны и определенны, чем совре­менные (сплошь и рядом противоречащие друг дру­гу) концепции. Дело в том, что представления о «мас­совом обществе» вообще не являются продуктом какой-либо научной теории, преемственно развиваю­щейся во времени. Это скорее общий идеологический язык, на котором говорят сторонники различных со­циологических и политических теорий, язык, над подлинным происхождением которого многие уже не задумываются. Выражения «масса», «массовиза- ция» разные авторы интерпретируют по-разному, но никто из них не может полностью освободиться OT власти первоначального смысла этих категорий, от того способа восприятий общественных отношений, который с помощью данных категорий был впервые выражен и зафиксирован. Что же представляет со­бой способ восприятия, под власть которого подпа­дает всякий теоретик «массового общества», какую бы позицию — либеральную, радикальную или кон­сервативную — он ни занимал?

Истоки доктрины «массового общества» — в кон­сервативно романтической критике капитализма со стороны классов, утрачивающих сословные приви­легии и оплакивающих патриархальный жизненный уклад, бессильный перед лицом господства холод­ного расчета и голого чистогана (Э. Бэрк, Ж. де Me- стр, консервативные романтики Германии и Фран­ции). И первым целостным вариантом доктрины был консервативный, или «аристократический», ва­риант^[3]. Первые концепции «массового общества» явились (это признают и буржуазные исследователи; см. 92, 21) аристократической критикой социальных изменений XVIII—XIX веков. Большинство совре­менных критиков «массового общества» ссылаются как на своих предшественников на Лебона, Ницше, Бердяева, Ортегу-и-Гассета. Ницше, пожалуй, наи­более яркий выразитель «бунта против массы». Ero имя подчас стыдливо замалчивается нынешними теоретиками «массовой культуры», его циничная от­кровенность шокирует. A между тем Ницше, по сути дела, создал «азбуку доктрины», и его утверждение, что отныне главную роль играет масса — она пре­клоняется перед всем заурядным,— может быть ис­пользовано в качестве эпиграфа к сочинениям боль­шинства современных критиков «массового обще­ства» и «массовой культуры». Именно он высмеивал буржуазный мещанский рассудок, поставив под со­мнение охраняемые им ценности, он с особой остро­той почувствовал кризис буржуазного сознания. По сравнению с нынешними критиками «массовой куль­туры» Ницше более последователен и, несомненно, более выразителен в своей ненависти к массе, «не­творческому большинству», желающему использо­вать орудие политической демократии для того, что­бы низвести до своего уровня подлинную элиту ^!.

Признанные теоретические источники доктрины «массового общества» — «психология масс» Г. Лебо- на, утверждавшего, что общество вступило в анар­хический период «царства толпы», и культурно­социологическая концепция Ортеги, который ввел термин «человек — масса», до сих пор фигурирую­щий в работах большинства критиков «массового общества». «Аристократический» вариант доктрины получил наиболее законченное выражение в концеп­ции «восстания масс» Ортеги, критиковавшего обще­ство XX века с позиций идеализированной духовной элиты. «Неблагодарные» массы, вместо того чтобы следовать за элитой, рвутся к власти, хотя не обла­дают способностью управлять; это — причина ката­клизмов века, конечным результатом их может быть только варварство. Возникнув в сфере социальной психологии (Лебон), концепции «массовизации» были перенесены в область культуры (Ортега) и другие сферы человеческой деятельности. И сформулирован­ные Лебоном, Тардом, Ортегой характеристики психо­логии масс остаются основой этих концепций, проеци­руясь на экономику, социальные отношения, полити­ку; в любом объекте рассматривается прежде всего один аспект: появление публики, массовой аудитории.

Доктрина «массового общества», таким образом, возникает как концепция откровенно антидемокра­тическая, как способ видения мира защитниками привилегий аристократии. Никакие последующие истолкования и перелицовки не смогли до конца стереть с нее этого при рождении наложенного клей­ма. Создатели доктрины с ужасом взирали на бур­жуазную демократию, видя в ней порядок, чреватый массовым социалистическим движением. Умело спе­кулируя на ошибках и ограниченности незрелых мелкобуржуазных теорий социализма, они нарисо­вали карикатурную картину «социалистического бу­дущего», картину общества, где осуществится полная духовная нивелировка индивидов и будут господст­вовать «интересы желудка», где все подчинится сле­пой конформистской «тирании большинства».

B дальнейшем с этой карикатурой происходит, однако, любопытная метаморфоза. Сконструирован­ная чисто спекулятивно, умозрительно, она внезапно обретает аналог в действительности. Буржуазная карикатура на социалистический строй оказывается достаточно точным описанием самого капитализма в эпоху развития государственно-монополистических тенденций, бюрократизации и фашизации общест­венной жизни. После установления фашистской дик­татуры на Западе стали заявлять, что доктрина «мас­сового общества» оказалась пророческой, а нацио­нал-социализм предугадали еще в прошлом веке. Показательно, однако, что, когда были предприняты попытки анализа фашизма в терминах и расчлене­ниях доктрины «массового общества» (эти попытки образуют второй этап в истории рассматриваемых концепций), они сразу привели к грубым и принци­пиальным искажениям существа дела.

Вопрос о классовой природе фашизма неизменно оставался в тени, он заслонялся типологическими описаниями методов фашистской демагогии, соци­альной психологии масс, вовлеченных в национал- социалистическое движение. Реальные отношения были поставлены с ног на голову: фашизм, террори­стическую и шовинистическую диктатуру империа­лизма, «антитоталитарные» критики «массового об­щества» К. Маннгейм и Э. Ледерер объясняли воз­росшей социальной активностью масс и отсутствием в Германии того времени стабильной элиты, которая могла бы противостоять давлению «толпы». Леде- pepa и его последователей отличают лживые необос­нованные попытки объявить фашизм и социализм различными модальностями «массового общества», они доказывают, что «массовизация» — общая тен­денция социальной жизни XX века, и пытаются об­наружить на этом основании общие черты, якобы присущие и капитализму, и социализму K

Вместе с тем нельзя не отметить и другого важ­ного обстоятельства. Если на первом этапе развития доктрины (конец XIX — первая треть XX века) основным объектом ее критики были демократиче­ские учреждения и нормы политической жизни бур­жуазного общества, то начиная с 30-х годов эта кри­тика все чаще обращается против тех отношений и учреждений, в которых выразилось наступление монополистического капитала на демократию. И хотя сами критики «массового общества» весьма редко могли разглядеть действия невидимой руки монопо­лий, в их работах все чаще стали появляться меткие описания процессов, происходящих в странах импе­риализма. Это особенно характерно для тех теорий «массового общества», которые возникли во время и после второй мировой войны (третий этап, или ва­риант, доктрины, связанный с именами Э. Фромма, X. Арендт, Р. Миллса, А. Видича, Дж. Бенсмена и др.) *. Эти авторы выступают с критикой таких

и следует эмоциям» (94, 30),— клевещет Ледерер на народные массы, объявляя их движущей силой фашистской диктатуры. Фашизм — продукт гниения капитализма — он пытается вы­дать за результат активизма масс, «массового поведения».

У Маннгейма «массовое общество» — общество с высоким уровнем разделения труда и «функциональной рационализа­цией»; личность в нем выполняет предписанные «рациональ­ные» роли. Привыкший быть управляемым, частичный че­ловек в системе рационального разделения труда становится беспомощным в условиях общей дезорганизации социальной системы и может дать увлечь себя фашистскому движению, которое предлагает ему иллюзорный «смысл» его деятельно­сти, окончательно подавляя тем самым его спонтанность. По Маннгейму, культурные ценности вырабатываются элитой; для гармоничной личности необходимо свободное время (это — идеал элиты); человек массы должен работать, чтобы существовать, его судьба — специализация. Маннгейм пы­тался демократизировать откровенно аристократическую эли­тарную концепцию культуры, найти «оптимальное» отноше­ние элиты и масс. Ряд социологов, в том числе X. Кэнтаро, считает, что концепция «массового общества» в ее современ­ном виде начинается именно с Маннгейма.

¹ K этому варианту доктрины близок У. Корнхаузер, ко­торый в книге «Политика массового общества» пытался со­здать единую, обобщенную концепцию «массового общества», интегрировав как демократическую, так и «аристократиче­скую» критику, а в последних работах — и четвертый ва­риант доктрины.

проявлений государственно-монополистической орга­низации, как манипулятивный тип управления, рост бюрократизма, социальной атомизации, конформизма личности, социальной структуры, где господствует «всеобщее отчуждение», несущее распад личности, кризис социального общения, гибель культуры.

Именно этот, наиболее влиятельный ныне вариант доктрины подвергается критике со стороны ряда аме­риканских социологов — Белла, Липсета, Парсонса, Уолтера, супругов Бауэр, Этциони и других ревните­лей государственно-монополистического статус-кво. Взгляды критиков «массового общества» объявляют­ся «неоправданно критическими», неконструктивны­ми. Даже слабый заряд критицизма беспокоит аполо­гетов монополистического капитализма, усматриваю­щих в критике опасность для «здорового социального сознания». Пессимизм критиков представляется не­уместным трубадурам государственно-монополисти­ческой системы. Некоторые из них предлагают от­бросить теории «массового общества», как устаревшие, другие — коренным образом трансформировать их, вывернув, так сказать, наизнанку и направив в русло оправдания существующего общества. Д. Белл, клас­сифицируя теорию «массового общества» как идеоло­гическую концепцию (и уже в силу этого ложную), пишет: «Теория массового общества не служит более описанием западного общества, выступая как идеоло­гия романтического протеста против современной жизни» (64, 36), как этакий интеллигентский сно­бизм. Белл, С. Лйпсет, Шилз, Т. Парсонс выступают против критики государственно-монополистического капитализма, присутствующей в большинстве работ теоретиков «массового общества» (критики как кон­сервативной, так и либеральной); эта критика явно преувеличенно третируется как «дисфункциональ­ная» с точки зрения существующей системы. Они «допускают» лишь критику отдельных недостатков, преодолимых в рамках системы капитализма, и осо­бенно «одобряют» критику массовых движений, ква­лифицируемых как экстремистские.

Теории «массового общества» фиксируют кризис­ное состояние капиталистической системЫ (именно поэтому «розовые ОПТИМИСТЫ» среди 6yP^y^a3HbIX социологов и нападают на них); вместе с тем они пы­таются увести из-под критики капитализм, взвалив вину за его кризисное состояние на массы, вторгаю­щиеся в традиционные области элиты. Тем не менее ряд замечаний апологетических критиков критики «массового общества» не лишен оснований.

Параллельно с критикой извне делаются попыт­ки радикально трансформировать, реконструировать доктрину, «убить ее изнутри». Результатом этих по­пыток явилась «позитивная» трактовка «массового общества» — новейший, четвертый по счету, вариант доктрины; на этом этапе теория «массового общества» оказывается включенной в официальную господст­вующую идеологию. Э. Шилз, Дон Мартиндейл и др., стараясь использовать популярность теорий «массо­вого общества», спекулируя на ней, стремятся выхо­лостить их критическую направленность, трактуя их в плане апологии современного капитализма. Этот ва­риант доктрины получил значительное распростране­ние в американской социологии, хотя, строго говоря, он не достоин именоваться старым именем. Как ука­зывает, например, Шилз, специфика доктрины «мас­сового общества» в том, что она «анализирует пато­логию современного (капиталистического) общества» (см. 88, v, 10, 64). Он же сам и его коллеги переводят проблему в план апологии официальной социальной структуры и все реальные проблемы, которые стави­ла критика «массового общества», снимают.

Новый вариант доктрины «массового общества» исходит из того, что социальные коллизии лучше все­го разрешаются «законным» бюрократическим пу­тем ^!, что в условиях роста «среднего класса» жесткая дихотомия элита — масса превратилась в атавизм, действительный для обществ, не достигших, по выра­жению У. Ростоу, «стадии зрелости». «Массовизация» все чаще интерпретируется в позитивном плане как процесс усереднения образа жизни больших масс людей, роста «средних слоев», в результате чего, уверяет Белл, массам становится доступным то, что еще недавно было исключительной привилегией эли­ты; государтвенно-монополистические институты рассматриваются как удовлетворяющие потребности масс. B итоге уже возникло якобы «общество согла­сия», в котором политика не есть отношение классов, а лишь техническое управление, искусство достиже­ния компромиссов между различными группами на­селения. По Шилзу, институты «массового общества» «объединяют деятельность населения» (56, 3), способ­ствуя его социальному единству, уменьшению разры­ва между элитой и массой. Происходит «интеграция масс с центральными институциональными и цен­ностными системами» (56, 32), выработанными эли­той, обуржуазивание масс.

B сущности, в «новейшем» варианте доктрины нет ничего принципиально нового, это всего лишь повто­рение известных теорий «единого индустриального общества», «государства всеобщего благоденствия» и других концепций «трансформированного капита­лизма» с использованием специфической терминоло­гии «массового общества». «Позитивная» трактовка «массового общества» выливается в грубое искажение социальной структуры США: общество, которое весь мир (и большинство самих американцев) считает об­ществом насилия, сидящим на вулкане, раздираемым острейшими классовыми, расовыми противоречиями, изображается в идиллических красках всеобщего «материального благополучия и согласия».

Таким образом, доктрина «массового общества» на протяжении своей истории несколько раз меняла форму. B чем же причина этих метаморфоз? Да в том, что, будучи задуманной как широкая философ­ско-историческая концепция, доктрина оказывалась каждый раз попыткой описания конкретных перио­дов и поворотов в развитии капиталистического об­щества. Отметим также, что данная нами классифи­кация и особенно периодизация доктрины весьма условна: в действительности отмеченные выше под­ходы к интерпретации «массового общества» сосу­ществуют, развиваются параллельно. Так, было бы ошибочным считать, что «аристократический» и «ан­титоталитарный» варианты доктрины стали достоя­нием истории: эти варианты и поныне развивают С. Хаддлстон, С. Ориа (первый вариант), X. Арендт, Р. Нисбет (второй вариант).

Всех, кто знакомится с работами Торжествующая _теоретиков «массового общества»,

или властвующая поражает исключительное разнооб- элита? разие в трактовке этого понятия.

Такое разнообразие в общем-то и не удивительно, ибо всеми теоретиками «массового общества» (как сторонниками, так и критиками), в конечном счете, описываются одни и те же процес­сы, только оцениваются они по-разному. И даже тог­да, когда эти оценки вроде бы исключают друг друга, у их авторов все же больше точек соприкосновения, чем разногласий. Так, одни оценивают ситуацию, сложившуюся в «массовом обществе», как «торжест­во масс», другие — как господство элиты. И вместе с тем даже крайние сторонники второго толкования (например, Р. Миллс) не утверждают, что элита в этом обществе может делать все, что пожелает. Нет, она господствует, ориентируясь на массу («полити­чески инертное общество»). C другой стороны, те, KTO кричат о «засилье масс» в нашем веке (Р. Страус- Хюпе, С. Хаддлстон), отмечают, что сама масса все более подвержена воздействию элиты. И чтобы пра­вильно ориентироваться в различных точках зрения, необходимо выяснить, какие стороны государствен­но-монополистической организации являются объек­том обличения в каждом конкретном случае и какова действительная мера этого критицизма.

Наибольший интерес представляет «демократиче­ская» критика «массового общества». B работах ле­вых критиков можно увидеть своеобразное отраже­ние того факта, что развитие монополистического капитализма сопровождается наступлением реакции, фашизацией политической жизни, отказом от бур­жуазно-демократических свобод. Однако отражение это неадекватное, внутренне противоречивое. Дело в том, что «демократическая» критика пользуется не ею самой выработанным интеллектуальным орудием, а системой воззрений, основные понятия которой были созданы еще защитниками привилегий аристо­кратии; она движется в русле уже готовых категорий, перетолковывая их, меняя акценты, выворачивая на­изнанку идеи предшественников. Это социальная критика, видящая мир сквозь призму категорий, со­зданных антидемократами, и потому неизбежно ока­зывающаяся половинчатой, ограниченной; над ней довлеют старые традиции и каноны. Это сказывается прежде всего в том, что во всякой теории «массового общества» элита и масса (как бы ни определялись отношения между ними) по традиции признаются основными, ни к чему другому не сводимыми сегмен­тами социальной структуры. Деление на элиту и мас­су играет здесь роль исходного расчленения — посту­лата, закрывающего путь к анализу более глубокой, классово-социальной дифференциации современного капитализма^[4].

Критики «массового общества» сходятся в том, что в этом обществе нарушены «нормальные» взаимоот­ношения между элитой и массой, что порождает не­устойчивость социума. Ho в определении причин это­го нарушения они далеко не единодушны. Поэтому необходимо выявить чрезвычайно важные для пони­мания существа проблемы расслоения в среде крити­ков, в том числе «демократических».

B сборнике «Культура и социальный характер», посвященном десятилетию нашумевшей книги Д. Рисмена «Одинокая толпа», Корнхаузер опублико­вал интересную статью, анализирующую расхожде­ния между Рисменом и Миллсом в вопросе о сущно­сти «массового общества» и о структуре власти в со­временных США. Автор констатирует, что «Власт­вующая элита» Миллса и «Одинокая толпа» Рисмена пользуются наибольшей известностью среди амери­канских социологов и широких кругов интеллиген­ции, причем книга Миллса благожелательно встрече­на радикальной интеллигенцией, а книга Рисмена нашла наибольший отклик среди либералов (97, 252). Миллс показывает, что реальную власть в современ­ном американском обществе осуществляет узкий верхушечный слой (властвующая элита), а народ фактически бесправен. Рисмен не может согласиться с таким выводом, разоблачающим лицемерие бур­жуазной демократии. По его мнению, вопрос «кто властвует в США» носит дискуссионный характер, поскольку «ситуация гораздо более аморфна и неоп­ределенна», чем кажется на первый взгляд. Сущ­ность американской социально-политической систе­мы (сущность, постоянно искажаемую в реальной практике) Рисмен видит в распределении власти между различными автономными группами, обла­дающими правом вето в сфере своих интересов. Ба­ланс этих групп обеспечивает, по его мнению, демо­кратию, препятствуя монополизации власти одной какой-либо группой.

Миллс рисует пирамиду власти в США, включаю­щую три уровня: реальная власть осуществляется властвующей элитой (в нее входят монополисты, правительственные лидеры, верхушка военщины); «средний уровень власти», отражающий групповые интересы, играет второстепенную роль, наиболее за­метную в залах конгресса; наконец, уровень «факти­ческого бесправия» — масса, или политически инерт­ное общество. Пирамида власти, рисуемая Рисменом, состоит из двух уровней, которые, грубо говоря, соот­ветствуют второму и третьему уровню модели Мил­лса. Верхний уровень пирамиды Рисмена—«вето- группы». Каждая из них занята прежде всего защитой своих интересов, блокируя усилия других групп, которые им угрожают. Низший уровень пира­миды— «неорганизованная публика». Группы, кон­центрирующиеся вокруг определенных интересов, пытаются не столько господствовать над этой «пуб­ликой», сколько привлечь ее в качестве союзника в своих маневрах против действительной или мнимой угрозы ущемления их юрисдикции. Поэтому Рисмен утверждает, что существует «плюрализм структур власти», что «власть в Америке кажется ситуацион­ной и подвижной» (110, 257).

Миллс приводит огромный материал, свидетельст­вующий о том, что реальная власть в США концент­рируется в руках узкого круга лиц при отстранении от управления страной народных масс. Считается, что власть принадлежит народу и его избранным представителям, в действительности же она — в ру­ках тех, кто занимает ключевые позиции в мире биз­неса и бюрократии^[5]. Рисмен противопоставляет это­му заключению свою концепцию «неопределенно­сти», «дисперсии» власти.

Он считает упрощенным «мнение радикалов» о том, что Америкой управляет Уолл-стрит (добав­ляя, что многие радикалы сомкнулись с консервато­рами в борьбе против коррупции и средств массовых коммуникаций). Утверждение, что в США правит (или должно править) меньшинство, он отвергает как «марксистский классовый анализ» (в первом случае) и «аристократический подход» (во втором), допуская, однако, что оно справедливо для времени, которое уходит в прошлое. Рисмен, строго говоря, не считает, что его идеал «балансирующих вето-групп» уже осу­ществлен в США; он защищает не столько сущест­вующий режим, сколько усмотренные в нем «внут­ренние тенденции». Несоответствие американской действительности сконструированному им идеалу по­литической жизни Рисмен готов объяснить досадны­ми упущениями, расстройством соответствующих механизмов контроля и т. п. Как ни ярка порой кри­тика Рисмена, буржуазная ограниченность не позво­ляет ему ставить вопрос о принципиальной невоз­можности осуществления идеала «вето-групп» в условиях господства монополий. Ero «политический плюрализм», по существу, идеологизация буржуазно­демократических свобод, прикрывающих всевластие монополий.

Если Миллс приближается к пониманию реальной структуры власти в США, показывая, что власть элиты базируется на взаимосвязанных и переплетаю­щихся интересах корпораций, политических и воен­ных учреждений, то Рисмен рассуждает об аморф­ности власти, отражающей интересы главных «орга­низованных групп» (политических партий, групп бизнеса, профсоюзов и т. д.), которые «преуспели в ма­неврировании и могут нейтрализовать тех, кто их ата­кует» (110, 244). K тому же Рисмен впадает в крайний субъективизм, утверждая, что главное не столько ма­териальные возможности власти, сколько психиче­ские состояния людей: насколько они чувствуют себя сильными или, наоборот, зависимыми^[6]. Что касается Миллса, то он также обнаруживает известную непо­следовательность, находя в составе властвующей элиты три якобы независимые силы, хотя приводи­мые им самим данные не оставляют сомнения в том, что политические деятели и верхушка военщины, связанные с финансовой олигархией, занимают под­чиненное положение в структуре их империи. Непо­следовательность Миллса — уступка теории «баланса элит», вносящей в его концепцию элемент эклек­тизма.

Нужно признать, что обе концепции имеют опре­деленные корни в современной капиталистической действительности. Дело в том, что все большая кон­центрация власти в руках финансовых магнатов со­провождается стремлением тщательно замаскировать этот процесс, придать ему «демократические» формы, прикрыть его пропагандистской деятельностью ги­гантского масштаба.

Если господствующие классы докапиталистиче­ских формаций («традиционные элиты») узаконивали свое господство де-юре, сопровождали его внешними атрибутами власти, которые должны были поразить и ослепить подданных, то особенностью господства финансовой олигархии является стремление замаски­ровать свою власть. Господство монополистической элиты по видимости безлично: эта элита не имеет своего лица, она подчеркнуто заурядна, ее образ жиз­ни— образец дурного вкуса, она демократична на словах, хотя подражает старой аристократической элите (во всяком случае, в стенах своих имений) на деле. Элита финансистов ничем не обогатила культу­ру, а тем более мораль, так что у ее апологетов не осталось того идеологического прикрытия, к которо­му прибегали для оправдания «традиционных элит»; оттого-то «аристократические критики» отказывают­ся, как правило, от социологического заземления элиты.

Интересно, что эта безликость монополистической элиты не только не скрывается, но и широко рекла­мируется. Буржуазные социальные психологи, спе­циалисты по рекламе пытаются создать иллюзию близости элиты к массам (в противоположность «ста­рым элитам»). Поскольку «современная элита» поощ­ряет и инспирирует эту пропагандистскую кампанию, часто говорят, что она «работает под массу». Широко используются средства массового общения, для того чтобы трудящиеся поверили, будто современные ру­ководители политики и бизнеса — «свои парни», кото­рым можно довериться: у них костюм того же по­за кроя, что и у представителей «среднего класса», стоя перед телекамерой, они добродушно улыбаются, за­просто похлопывают по плечу рабочего или клерка. Ha экранах кино и телевизоров обыватель видит большого босса в домашнем кругу, как тот ковыряет­ся в саду, шутит с детьми, ему «доверительно» сооб­щают о его маленьких слабостях, его хобби. Bce это создает атмосферу иллюзорной интимности, цель ко­торой— прикрыть тот факт, что элита финансовой олигархии превратилась в замкнутую касту. Амери­канский социолог Ф. Ландберг писал, что представи­тели американской элиты рождаются в пурпурных мантиях, что владельцы крупных состояний органи­зованы в защитные фаланги, напоминающие иерар­хию династий эпохи феодализма. Однако этот все возрастающий разрыв между элитой и массой проис­ходит как бы в шапке-невидимке, он маскируется противоположным процессом обезличивания элиты, создающим видимость ее полной зависимости от масс. Чем более эта элита превращается в замкнутую ка­сту, в наследственную группу с крайне низкой мо­бильностью, тем зауряднее ее представители, тем бо­лее они могут соответствовать вкусам и симпатиям обывателя.

Как раз с этой точки зрения спор Миллса и Рис- мена весьма показателен. Миллс выявляет наиболее существенные зависимости в развитии современного капитализма — процесс концентрации власти в руках финансовой олигархии и зависимых от нее элитных групп. При этом, однако, он зачастую отвлекается от внешней формы процесса, от важных для социологи­ческого анализа проявлений сущности. Последнее как раз и противопоставляет ему Рисмен. Если сущ­ность политической структуры современного капита­лизма элитарная, то ее оболочка по видимости де­мократична. Механизм этого сокрытия может быть предметом социологического и социально-психологи- ческого исследования. Рисмен и обращает главное внимание на те зависимости, которые обеспечивают маскировку господства современной капиталистиче­ской элиты, на внешне демократичный и обезличен­ный механизм осуществления элитой власти, на «превращенную форму» определенного обществен­ного отношения. При социологическом анализе необ­ходимо учитывать оба эти аспекта. Важно показать, что современное капиталистическое общество эли­тарно по своей сущности (это в значительной степени удалось Миллсу), но необходимо раскрыть и социаль­но-психологический механизм господства элиты (ока­завшийся в центре внимания Рисмена и абсолютизи­рованный им). Можно сказать, что Миллс слишком прямолинеен и иногда недооценивает сложных окольных путей, используя которые элита реализует свою власть. Процесс, сущность которого выделил Миллс, на поверхности выступает так, как его описал Рисмен. Оба рассматривают одни и те же зависи­мости, но первый — в их сущности, второй — в их внешних проявлениях, в их повседневной налично­сти; один описывает процесс, так сказать, изнутри, другой — снаружи.

Теоретики «массового общества»,

«промежуточные определяя его структуру прежде группы» всего с точки зрения отношении между элитой и массой, претендуют на создание модели, в которой были бы учтены взаи­моотношения обеих этих структурных элементов. Большинство социологов исходит из признания необ­ходимости сосредоточить руководство социальной жизнью в руках узкого круга людей, обладающих определенным статусом, престижем и влиянием (элит). «В любой большой и сложной системе,— пи­шет Корнхаузер,— защита стандартов необходимо должна быть сосредоточена в руках сравнительно небольшого количества людей, обладающих ценно­стями и умением; без элит не обойтись» (92, 52). Для приверженца доктрины «массового общества» это аксиома, вопрос заключается лишь в том, кто может получить доступ в элиты и оказать на них влияние.

Трагедия «массового общества», по мнению боль­шинства его критиков, состоит в том, что элита ста­новится слишком доступной главным образом благо­даря ее высокой социальной мобильности. Однако концепция широкого проникновения в элиту из «низ­ших страт» была развенчана Миллсом, Ландбергом и другими исследователями, и сегодня лишь немногие могут усомниться в том, что капиталистическая эли­та — узкая группа с крайне низким уровнем социаль­ной мобильности. Поэтому ныне буржуазные теоре­тики (Корнхаузер, Липсет и др.) предпочитают пере­носить вопрос о «доступности ЭЛИТ» B плоскость анализа подверженности их влиянию со стороны не- элит. Ho это — очередная пропагандистская концеп­ция, в которой столько же истины, сколько и в кон­цепции высокой мобильности элиты. По существу, здесь в несколько завуалированной форме протаски­вается мысль о том, что социальное происхождение и положение правящей элиты не имеет существен­ного значения, что она «надклассова» в том смысле, что выносит беспристрастные, оптимальные решения в той или иной ситуации «государства благоденст­вия». Получается, будто и без представительства ра­бочего класса в Конгрессе США его интересы учиты­ваются, принимаются во внимание элитой, которая понимает, что в случае принятия решений, противо­речащих интересам рабочих, последние могут дать отпор, что приведет к «ненужной» классовой борьбе. Цель подобной теории очевидна: обосновать отстра­нение трудящихся масс от управления общественной жизнью.

To, что буржуазные социологи описывают как «подверженность элиты влиянию масс», на деле есть лишь новая техника, с помощью которой достигается идейное господство над массами. Финансовая олигар­хия управляет, опираясь на весьма сложный, гибкий, хорошо закомуфлированный механизм. Если пред­шествовавшие эксплуататорские классы («традицион­ные элиты») осуществляли свое господство путем системы прямых приказов, то современные элиты ис­пользуют своеобразные схемы «обратных связей», включают в свою пропаганду то, что на поверхности выступает как продукт собственного мышления масс. Важной деталью этой сложной техники является фабрикация элитой того, что она называет «общест­венным мнением». Было бы упрощением считать, что элита просто обманывает массы (в принципе невоз­можно обмануть людей, которые прежде сами в чем- то не обманывались). Массам не просто преподносит­ся та или иная идея, нужная элите, но совершенно чуждая им. Нет, в процессе фабрикации «обществен­ного мнения» тщательно изучаются и культивируют­ся предрассудки масс, обреченных в условиях капи­тализма на культурную отсталось. Умело воздейст­вуя на массовую психологию, элита мобилизует те «мнения», которые ей выгодны. Правящая элита ис­пользует подобное «общественное мнение» как инст­румент управления массами, как средство социаль­ного контроля. Даже такой апологет монополий, как А. Берль, с издевкой пишет о «пропагандистских ма­шинах, принимающих за народные решения эхо собственных барабанов». При поверхностном рас­смотрении данный процесс выглядит как «заземле­ние» идей, приспособление их к запросам массовой аудитории, как уступка массе со стороны элиты. Эта чисто внешняя, затемняющая суть дела зависимость и абсолютизируется в работах многочисленных тео­ретиков «массового общества».

Отсюда — бесконечные разговоры об утрате эли­той былой автономии, которую оплакивают «аристо­кратические» критики, и столь же бесконечные раз­говоры демократических критиков о «доступных» и «завербованных» элитой массах.

Существует, однако, и некоторая «промежуточ­ная» позиция, отличающаяся как от «демократиче­ской», так и от «аристократической» критики. И одним из наиболее заметных ее представителей является Корнхаузер. Говоря об односторонности и «аристо­кратических» и «демократических» критиков, он рас­сматривает «массовое общество» как социальную си­стему, в которой «элиты весьма доступны влиянию со стороны не-элит, а не-элиты весьма доступны для мобилизации их элитой» (92, 39).

Исходя из вечности деления общества на элиту и массу, Корнхаузер строит типологию социальных структур с точки зрения отношения элит и не-элит. «Общинное общество» (близкое к понятию «тради­ционного общества», искусственно объединяющего докапиталистические формации) характеризуется не­доступными элитами (они наследственны) и неподат­ливыми не-элитами (связанными принадлежностью к общине). B «тоталитарном» обществе элита недо­ступна, а массы податливы (они не включены в авто­номные группы и легко мобилизуются элитой). «Мас­совое общество» — общество доступной элиты и податливых не-элит, в нем отсутствуют «промежу­точные группы», в результате чего социальная активность его членов выливается во «вторжение в жизненно важные центры общества». Вот истинная подоплека буржуазной критики «массового общест­ва»: в нем массы вторгаются в политику, оказывая давление на элиту. B обществе, где люди разобщены и социально отчуждены, где порожденная отчужде­нием от «традиционных связей» апатия масс перерас­тает в активность, массы, стоявшие ранее вне полити­ки, переходят к «демагогическим атакам на сущест­вующую социальную систему» (92, 61). Такого рода «массовое поведение» в отличие от поведения людей, принадлежащих к «независимым группам» и склон­ных к поддержанию «традиционных норм», пред­ставляет опасность для существующего социального режима.

Как видим, Корнхаузер сам не свободен от «ари­стократического видения». Bo имя «сохранения де­мократии» он требует сдержать тенденции к массо- визации, которые видит в утере автономии элитами и независимой жизни — не-элитами. «Высокая ско­рость массового движения может ожидаться, когда как элитам, так и не-элитам не хватает социальной изоляции, т. e. когда элиты подвержены прямой интервенции со стороны не-элит и когда не-элиты подвержены мобилизации со стороны элит» (92, 42). B «аристократическо-демократической» концепции Корнхаузера нет ничего подлинно демократического, его программа направлена фактически на усиление изоляции между элитой и массой и укрепление ка­стовости в современном капиталистическом об­ществе.

Альтернативой «массовому обществу» Корнхаузер считает «плюралистическое общество», социальную систему, где люди объединены в многочисленные «промежуточные» группы (социальные слои, органи­зации, добровольные общества и т. д.), которые обра­зуют своеобразный буфер, устраняющий непосредст­венные контакты элиты и масс. Таким путем кон­струируется идеализированный образ буржуазной демократии, в которой будто бы ликвидируется социальная атомизация и массы защищаются от про­извола элиты сетью независимых групп.

По Корнхаузеру, во всех обществах, кроме прими­тивных, существуют три уровня социальных отно­шений: первый — личные отношения, их основная ячейка — семья; третий — отношения государствен­ные, национальные; второй же уровень включает «промежуточные отношения» — местные общины, добровольные ассоциации, профессиональные объ­единения и т. д. «В массовом обществе промежуточ­ные отношения не развиты, поэтому индивидуум и первичная группа прямо соотносятся с государст­вом и организациями национального масштаба» (92, 74—75). B этих условиях «элиты и не-элиты прямо зависят друг от друга: существует непосред­ственный доступ в элиты и прямая манипуляция не- элитами... Такова ситуация массового общества» (92, 100). Она-то и порождает «массовое поведение».

Что касается плюралистического общества, то в нем социальные группы, большие, чем семья, и мень­шие, чем государство, действуют, чтобы соединить (и одновременно разъединить) элиты и массы. «Глав­ной гарантией против узурпации элитой власти явля­ется существование множества групп, достаточно равных по силе, чтобы породить истинную конкурен­цию за лидерство» (92, 226),— пишет Корнхаузер, повторяя, по существу, концепцию «вето-групп» Рис­мена (их именуют в буржуазной социологии также «группами давления», «лобби-группами»). B «плюра­листическом» обществе, полагает он, ликвидируется база для массовых движений, исключается непосред­ственное вмешательство масс в политику, а рево­люционные движения заменяются «конкуренцией лидеров», широкими дискуссиями и реформистской деятельностью властей.

Основную мысль своей концепции Корнхаузер формулирует так: «Эффективное участие в социаль­ной жизни большого общества требует групп, проме­жуточных между семьей и нацией; слабость такой структуры создает подверженность общества массо­вым движениям... индивидуум, у которого есть лич­ные связи, но нет более широких связей в обществе, более подвержен массовой активности» (92, 93). Он приводит статистические данные по США для под­тверждения своего тезиса о том, что в «спокойное время» среди атомизированных людей выше процент людей аполитичных. Зато в годы кризисов больший процент именно атомизированных людей, не входя­щих в промежуточные группы, вовлекается в массо­вые движения. Этот критик «массового общества», именующий себя либералом, призывает охватить массы «добропорядочными», лояльными по отноше­нию к капиталистической системе группами, не предоставлять массы самим себе, ибо это опасно для элиты.

Марксистский анализ без труда устанавливает, что теория «плюралистического общества» — Мещан­ская иллюзия людей, принимающих капитализм, но желающих его «улучшить». Мы готовы предполо­жить, что Корнхаузер руководствовался благими на­мерениями, но объективный смысл его программы — привязать массы к капитализму с помощью сети бур­жуазных коллективов, создать при помощи «буфер­ных групп» механизм более мягкой стыковки масс с правящей элитой. Для того чтобы народные массы, отстраненные от участия в управлении обществом, субъективно не ощущали себя отчужденными от жизни «большого мира», предлагается отвлечь их, занять деятельностью в промежуточных группах, создать для них суррогат социальной жизни. «Пози­тивная программа» сторонников плюралистического общества крайне скудна, это нечто вроде «теории малых дел», заштопывания отдельных прорех капи­тализма во имя увековечения этого строя.

Было бы неправильным игнорировать вопрос о так называемых «промежуточных отношениях», как и вопрос об организациях масс, каналах их дея­тельности. Больше того, воздействие народных масс на политическую жизнь капиталистического общест­ва в периоды более или менее «мирного» его разви­тия осуществляется через их организации. Ho все дело в том, что теоретики «массового общества» гото­вы признать только те каналы и те организации, ко­торые лояльны по отношению к «макроструктуре» общества, т. e. к капиталистическому строю. Никто из них не возражает против общества защиты живот­ных и врагов алкоголя или церковных конгрегаций,— они не угрожают «макроструктуре», и участие в них дает человеку определенное удовлетворение потреб­ности в общении, в социальной деятельности. Ho вот участие в коммунистической партии уже другое дело: это массовая организация, нацеливающая людей на «вторжение в жизненные центры государства» и по­этому осуждаемая буржуазными идеологами.

Тезис Корнхаузера и других либеральных крити­ков «массового общества» о развитии «промежуточ­ных отношений» как панацее против язв капитали­стического общества оказывается весьма уязвимым. Нужно отдать должное, например, Р. Миллсу или Э. Фромму, которые видят, что организации, создан­ные под эгидой монополий, бюрократизируются и «предрасположены к конформизму». Использова­ние концепции «промежуточных отношений», пишет А. Стюарт, «ведет к тому, что придается все большее значение «группизму» (добавим: буржуазному груп- пизму.— Г.А.). Неизбежная бюрократизация этих групп обусловливает то, что они не приносят облег­чения индивиду и в то же время ничуть не мешают росту этатизма» (114, 24).

Ho наряду с этой критикой «слева» Корнхаузер и его сторонники подвергаются критике «справа». И как раз последняя связана с переходом от третьего к четвертому варианту доктрины «массового общест­ва». Ведь и прямые апологеты капитала не прочь занять массы деятельностью в локальных организа­циях, канализировать их активность в нужном для себя (или, по крайней мере, безопасном для системы) русле, оградив «жизненные центры» общества (и это, собственно, давно делается; вспомним хотя бы тео­рию и практику «человеческих отношений»). Г. Ви­ленский оспаривает тезис Корнхаузера о том, что «промежуточные отношения» растворяются в «массо­вом обществе», считая, что «первичные группы (т. e. группы, возникающие в результате непосредствен­ных контактов индивидов.— А.Г.) возрождаются, даже процветают», развиваются и неформальные от­ношения (121, 174—175). Белл также пишет, что тезис о гибели промежуточных отношений и растущем от­чуждении в «массовом обществе» опровергается фак­том существования в США 200 тысяч добровольных организаций, клубов, общин, объединяющих около 80 миллионов человек (64, 30—33). Этциони крити­кует «модель общества, предполагающую прямое взаимодействие между лидером и атомизированными массами», доказывая, что ныне «национальные эли­ты уделяют большую часть времени и энергии рабо­те с организованными коллективами и их элитами и только небольшую — на прямые призывы к наро­ду» (77, 433).

Перед лицом этой критики Корнхаузер ныне вы­нужден несколько смягчить свою первоначальную точку зрения: «Исследователи массового общества считают,— пишет он,— что функции первичных групп падают в условиях массового общества, а не то, что они отсутствуют» (88, v, 10, 62).

Ho это все же скорее частности, не устраняющие известного «единства» всех теоретиков «массового общества». Главный объект нападок критиков «мас­сового общества» (как, впрочем, и его защитников) — это революционные массовые движения. B них они видят основную угрозу «институтизированному обра­зу жизни». Буржуазия согласна на любые формы и механизмы господства, но только не на вмешатель­ство масс в политику. Она боится изменения статус- кво непосредственными действиями масс, отвергаю­щих «обычный» путь больших дискуссий и малых реформ. Массовые движения объявляются угрозой демократии; политическая активность масс третиру­ется как «массовая политика», обвиняется в недемо- кратизме, ибо идет вразрез с конституционными нормами и процедурами. B «массовом обществе» население имеет тенденцию непосредственно втор­гаться в политику, пишет Корнхаузер в поддержку плюралистического общества, где метод участия масс менее прямой, менее активистский. Тут явно обна­жаются пороки насквозь формальной классификации Корнхаузера: «использование неинститутизирован- ных средств», «устремленность в центры общества» рассматриваются как экстремизм. Ho тогда пришлось бы считать «недемократичным»любоереволюционное движение. Буржуазные теоретики утверждают, что в массовое движение толкает людей мелкобуржуаз­ная зависть, авантюризм дезинтегрированной лично­сти. Экономические, классовые причины массовых движений остаются нераскрытыми. Ограничение активности масс как нельзя более импонирует теоре­тикам «массового общества», оно и представляет со­бой, собственно, основную идею рассматриваемой доктрины. Страх перед народом, перед его творчес­кой активностью, революционной энергией, стремле­ние удержать массы в угнетенном, зависимом поло­жении — характерные черты идеологии реакцион­ного класса, пытающегося любыми средствами сохра­нить свое политическое господство.