<<
>>

ПИСЬМО K ИЗДАТЕЛЮ

Милостивый государь,

Необыкновенные политические события последнего времени вызвали чрезвычайные, небывалые явления в умственной и нравственной жизни России. Она вся, от царя до поденщика, встрепенулась от мертвенного оцепенения, в которое до сих пор была погружена, удивленными глазами измерила свое бедственное положение, и плодом этого была как бы волшебством вызванная обширная рукописная литература, предлагающая ответы на тысячи вопросов современной русской жизни.

Относясь исключительно к России, эта литература почти для нее одной и представляет полный смысл, да и не может иметь всеобщего характера. Она не иное что, как горькая исповедь; но несмотря на всю щекотливость нашей национальной гордости, несмотря на всю тяжесть раскрытия перед посторонними, особливо в теперешнюю минуту, глубоких язв и болезней общественного и политического быта, редкий русский не понимает потребности, даже необходимости, обнародовать важнейшие, достойнейшие произведения современной рукописной литературы нашей.

Что же внушает эту мысль? Неужели равнодушие или даже положительная нелюбовь к отечеству? Или желание создать новые затруднения нашему правительству при теперешних и без того трудных обстоятельствах? Или, быть может, стремление найти точку опоры для оппозиции или недовольных в России? Или, наконец, надежда завязать тесные связи между революционными элементами в России и Западной Европе?

Нет! Наша любовь к родине выше всяких подозрений. Русский и изменник — два понятия, которые между собой никак не клеятся. A что касается тайных обществ, оппозиции, революционных и разрушительных планов, все это неизмеримо далеко от теперешнего пробуждения России. Имея довольно точное понятие O мыслящей части русского общества, я могу положительно уверить вас, что в минувшее царствование умственные силы России, бессмысленно и беспощадно попираемые, были несравненно более чем теперь наклонны к освобождению себя насильственным образом. Теперь совсем не то: в самых задушевных и смелых разговорах я еще ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь выразил мысль о необходимости тайного общества, революции, ограничения самодержавной власти или что- нибудь подобное. B несколько месяцев русская мысль ожила и воспрянула, как будто стараясь вознаградить себя за потерянные сорок лет. B самом деле, она является достойною великого народа, не растрачиваясь в желчных, бесполезных сожалениях и мелкой, бесплодной злобе, она величаво и спокойно устремлена на изучение нашего прошедшего, настоящего и будущего; без малодушия, робости и преувеличения измеряет она пучину зол, в которую мы погружены, и отыскивает врачевания для нашего болеющего политического тела. Конечно, никогда еще Россия не представляла зрелища столь многозначительного и радостного. Мы каемся, а не злобствуем; видим свою вину, а не взваливаем ее на других и в одном внутреннем очищении видим путь K исцелению.

Да, не низкие расчеты и брожение разрушительных элементов заставляют выставлять перед Европой наши раны и унижение. Русская мысль, даже до сих пор, находится в весьма странном, исключительном положении, в чем и лежит ключ к разгадке, почему она бежит из родины в Европу.

C Венского конгресса, когда мы, со славою победив величайшего полководца в мире, водворили, хотя на время, хоть какой-нибудь порядок и тишину, необходимые после беспрерывных и продолжительных войн; C этого самого времени мы, русские, главные виновники восстановления общего мира, были заподозрены нашим же собственным правительством в опасных и разрушительных замыслах.

C тех пор мы, по замечанию одного остроумного человека, играли печальную и позорную роль совоспитанника французского дофина: Европа бунтовала, меняла династии и формы правления, а нас за это наказывали. Система предупреждения политических преступлений дошла у нас до того, что русской мысли нельзя было дышать под невыносимым гнетом. Так для ее развития пропали целые сорок лет мира и спокойствия, когда она могла бы сложиться и окрепнуть в разумную форму.

Ho этого мало, под сенью сорокалетнего террора успела возникнуть у нас, утвердиться и опутать всю Россию в свои сети алчная, развратная и невежественная бюрократия, которая, втиснувшись между царем и народом, под благовидным предлогом преданности государю и охранения его престола искусственно поддерживает разрыв между ним и позорно угнетенной страной. Эта тирания нового рода, неизвестная ни Древнему, ни Новому миру, составляла и до сих пор составляет непроницаемую среду, сквозь которую не доходит ни голос России до царя, ни мысли и намерения царя до России. Благодаря этой среде царь и Россия мало- помалу отучаются понимать друг друга, а этого только и нужно своекорыстной бюрократии.

Гибельность таких взаимных отношений государя и народа доказана теперь неопровержимыми фактами и стала ясна как день. Мы от них потеряли всю свою политическую и военную славу и значение; они произвели невежество и низкое раболепство, а эти, в свою очередь, породили современное безголовье. Теперешний государь, по-видимому, понимает это; но много пройдет времени, пока он вполне поймет, до какой степени народ оклеветан в его глазах, сокрыт от него непроницаемой завесой, называемой правительством, и в каком обезображенном виде доходят до народа самые лучшие намерения русского царя. Царь русский не знает и не может знать своего народа, потому что совершенно отделен от него и не имеет к нему никаких прямых, непосредственных отношений. Что мудреного, что он смотрит на народ как на толпу бунтовщиков, как на опасного врага, более или менее искусно скрывающего свои разрушительные замыслы? To ли еще показывали царям чиновники сквозь лживую призму своих всеподданнейших докладов и отчетов!

Каким же образом скажется русская мысль? Как восстановятся прямые отношения между царем и народом? Как поймут они наконец друг друга? Для этого одно и есть средство: прямое, откровенное выражение русской мысли посредством печатной книги или статьи, которая, будучи издана за границей, невольно обратит на себя внимание.

Потребность восстановить связь и живую, непосредственную струю между царем и народом чувствует, кажется, нынешний благонамеренный государь, который по крайней мере до сих пор не дал, по-видимому, убаюкать себя лживыми наговорами, будто бы народ его — скопище буйных сорвиголов, ждущих минуты подкопать и разрушить престол. Говорю: кажется и по- видимому, потому что у нас народ всего менее знает мысли царя; если государь откровенен и доверчив, то все же его мысли знает лишь бюрократическая среда, разобщающая его с народом, и она сообразует с этим свой план действий, имея вечно одну цель — как бы ловчее втянуть государя в свои исключительные интересы, заслонить от него желания и пользы народа, или, по крайней мере, заставить его пренебречь ими, их позабыть.

Так как теперешний царь, кажется, понимает это, то злонамеренная цензура, умышленно скрывающая от него истину, уже не так гордо презирает русских писателей и русскую литературу, да и вообще не так возмутительно нагла, как была в минувшее царствование; но, к сожалению, даже до сих пор ни один живой голос, ни одна правда, ни один вопль народный не могли еще проникнуть сквозь безумную цензурную ограду. Она стала только учтивее — не более; лукавый либерализм теперешнего министра народного просвещения, его лицемерное кокетничанье с русскими литераторами никого не обманывают, кроме, может быть, одного государя. Ho так ужасен был гнет, под которым раздавлена русская мысль, что даже учтивые приемы цензуры кажутся правительству нашему необыкновенной уступкой. Оно как будто боится идти далее. Как знать? Может быть, государя уже успели убедить, что на пути облегчений в русской юдоли плача достигнуты геркулесовые столбы, что мы, русские, недостойны большого простора. От создавшейся у нас с Венского конгресса бюрократии, этого непослушного органа воли государя, этого врага и ему и России, всего дурного ожидать можно.

Задыхаясь под мучительным гнетом, русская мысль ищет себе хоть какого-нибудь исхода. Поставленная между бессмысленной, скажу даже — преступной — бюрократией и невежественной массой, она не имеет, сама по себе, никакого политического значения, никакой материальной опоры, которая бы стала ее поддерживать и защищать против насилия. Существование в России сильной либеральной партии, могущей быть опасной для правительства — чистая выдумка, которая родилась после Венского конгресса, утвердилась в правительстве в течение минувшего царствования и поддерживается умышленно: людьми либерального образа мыслей — чтобы придать своему мнению некоторый авторитет и похвастаться перед иностранцами; нашими чиновниками и сановниками — чтобы удобнее и легче удержать государей в своих руках с помощью пугала, называемого революцией, и отклонять их от всяких полезных для народа, но вредных для бюрократии нововведений. Ha самом деле — и это совершенно достоверно — русская мысль, представляемая горстью просвещенных и порядочных людей, не может грозить ни русскому государю, ни даже невежественной русской бюрократии; когда правительство ее от себя отталкивает, как до сих пор было, она остается бессильною и глохнет в ничтожестве и бездействии; если же OHO захочет ею воспользоваться, она всегда будет ему верной, надежной, истинно полезной союзницей. Доказательства под глазами: сорок лет у нас пренебрегали мыслью, и какой же тому результат? Революции у нас от этого не было, а Россия померкла извне, замерла физически и нравственно внутри. Если правительство вздумает продолжать идти по тому же пути, ему по- прежнему нечего опасаться ни восстаний, ни заговоров, ни тайных обществ, но оно загубит страну, иссушит все ее живые соки, и положение наше, внутри и вне, будет еще мрачнее, еще достойнее слез, чем теперь. Бог, история покажет; а люди... русские люди все-таки бунтовать не станут, потому что некому, потому что нет у нас бунтовщиков.

Вот истинное положение дел в России. Вы видите, мы с вами во многом не сходимся. Уважая в вас, от глубины души, одного из даровитейших русских писателей, совершенно беспристрастно ценя вашу любовь к общей нашей великой матери России, храня о вас самое благодарное воспоминание за вашу блистательную литературную деятельность и в высокой степени благотворное влияние на русскую мысль, в то время, когда вы еще находились в России,— мы далеко не разделяем вашего образа мыслей, далеко не сочувствуем вашей деятельности с отъезда вашего за границу. Этим — как мне ни больно выразить вам это — я высказываю не только свой личный образ мыслей, но чувства огромного большинства просвещенных и благомыслящих людей в России. Выслушайте меня спокойно, без гнева и предубеждений, sine ira et studio, как следует каждому русскому, когда речь идет о драгоценнейших интересах России, которую мы с вами равно любим, равно живем ее счастьем, честью, славой, ее настоящим и будущим.

Мне кажется, что вы, удалившись из России, как будто забыли все, что нас тревожит, все, на что мы надеемся и к чему стремимся. Это отчуждение есть, может быть, один из самых горьких плодов изгнания. Окружающая вас новая среда совершенно поглотила ваше внимание, ее интересы сделались вашими интересами, ее надежды — вашими надеждами, и все это вы передаете вашему перу, забывая, что в России господствуют совершенно другие цели и другие стремления. Потому-то ваше слово не находит в нас отзыва. Ваши статьи читаются; о них толкуют, но сочувствия они (кроме, разумеется, мемуаров) встречают мало. Едва ли найдется у нас один истинно образованный человек, который бы поддался на ваши теории, который бы не пожалел о том, что деятельность, имеющая в виду пользу отечества, бьет совершенно мимо цели и теряется в бесплодной социальной пропаганде.

B самом деле, что может быть общего между направлением ваших статей и теми интересами, которые исключительно занимают нас в России? У нас в настоящее время кипит война, поглощающая все силы государства, война, которая расшевелила русское общество и раскрыла все внутренние наши язвы, государственные и общественные. Мы с горестью сознаем, что, несмотря на внешнее наше величие, мы перед народами европейскими все еще ученики; мы видим, что еще много и много нам предстоит работы прежде, нежели мы в состоянии будем помериться с этими могучими бойцами, владеющими всеми средствами образованного мира. A вы нам говорите, что эти грозные враги не что иное, как догнивающее тело, готовое сделаться нашей добычей! Видно, еще не совсем они сгнили, это мы слишком больно чувствуем на своих боках. У нас теперь все пришло в движение; все, что есть порядочного в обществе, устремило взоры и внимание на исправление внутренней нашей порчи, на улучшение законов, на искоренение злоупотреблений. Мы думаем о том, как бы освободить крестьян без потрясений всего общественного организма, мы мечтаем о введении свободы совести в государстве, об отменении или по крайней мере об ослаблении цензуры. A вы нам толкуете о мечтательных основах социальных обществ, которые едва ли через сотни лет найдут себе приложение, в настоящее же время не имеют для нас решительно никакого практического интереса. Мы готовы столпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и поддерживать его всеми силами, ибо твердо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов. A вы проповедуете уничтожение всякого правительства и ставите прудоновскую анархию идеалом человеческого рода. Что же может быть общего между вами и нами? Ha какое сочувствие можете вы рассчитывать?

Зачем выставляете вы нас перед Европой как будущих преобразователей европейского мира, как будущих водворителей теорий социализма? Видно, мало вам остается надежды осуществить их путем разума и просвещения, если вы обратитесь к силам полудиким, еще погруженным в вековую дремоту. Что нашли вы такого в русском мужике, в этом несчастном страдальце, который Бог знает еще когда пробудится к сознанию своих способностей и к деятельности самостоятельной и разумной? Конечно, он умен и сметлив; конечно, нравственный его характер заслуживает уважения, и мы, русские, любим его, как основу нашей национальности. Ho что же он сделал для того, чтобы можно было ожидать от него будущего возрождения человечества? И что нашли вы в русской общине, в этом полудиком зародыше общественного быта, где земля принадлежит государству, предмету вашей ненависти, а крестьянин — крепостной или немногим лучше крепостного? Вы видите в ней нечто вроде коммунизма и радуетесь этому явлению, которое как будто подтверждает ваши теории. Ho такой коммунизм устроить весьма легко; нужно только, чтобы существовали землевладельцы и рабы. Вы забываете, что по тому же типу устроены у нас общины во всех помещичьих имениях и что они-то и послужили первообразом всем общинным учреждениям в России. Уж если вы хотите найти фактическое подтверждение вашим социальным воззрениям, так обратитесь лучше к общинам свободным, которые при полной независимости не знают, однако же, личной собственности. Их вы найдете множество между дикими народами. Обратитесь к индейцам, к арабам, к диким американцам, к неграм и указывайте на них, как на будущих благодетелей человеческого рода. Они еще менее образованы, нежели наши мужики, или, по-вашему, они еще менее испорчены ложным просвещением; они не имеют над собой государственного гнета, который, по вашему мнению, развращает человека; одним словом, они не носят в себе никаких исторических преданий, которые бы делали их неспособными воспринять ваши обольстительные теории. Если вы хотите быть последовательным с самим собой, так не останавливайтесь на России. Идите дальше; представьте нам негра, как существо самое неразвитое и самое угнетенное, а потому именно долженствующее возродить человечество, развращенное историческим просвещением.

Дело в том, что, встречая в созданных историей формах непреодолимую преграду вашим социальным теориям, вы ищете себе успокоения в тех сферах жизни, куда не проникало еще историческое развитие. Это судьба всех теоретиков, каковы бы, впрочем, ни были их убеждения. Чувствуя себя не в силах сладить с историческими данными, вы создаете себе мечтательные теории и стараетесь столь же мечтательным образом подвести под них человеческую жизнь. Вы строите себе фантастическое будущее; в настоящем же вы полагаете свои надежды на еще неразвившиеся слои человеческих обществ, на те классы людей, в которых потому-то и можно все найти, что в них еще ровно ничего нет.

Вы кинулись в объятия западной революционной партии и вместе с нею мечтаете о низвержении существующего порядка, о разрушении исторически образовавшегося тела, о господстве низших классов народонаселения, призываемых революционной партией к обновлению мира буйной силой. Неужели вы думаете найти между нами сочувствие? Если бы вы могли на время возвратиться в отечество, вы бы пришли в отчаяние. Либералов еще вы встретите довольно много; либерализм в настоящую войну сделал даже довольно значительные успехи. Ho революционеров вы не встретите вовсе. K нам революционные теории не только неприложимы: они противны всем нашим убеждениям и возмущают в нас нравственное чувство. Вы не думайте, однако же, чтобы мы стояли на точке зрения русских и западных тупоумных консерваторов. Значение революций мы понимаем; мы знаем, что там, где господствует упорная охранительная система, не дающая места движению и развитию, там революция является как неизбежное следствие такой политики. Это вечный закон всемирной истории. Ho мы смотрим на это как на печальную необходимость, как на грустную сторону человеческого развития и считаем счастливым народ, который умеет избежать насильственные перевороты. Потоки невинной крови, которые льются в междоусобных войнах, возбуждаемых нетерпимостью, вызывают в нас одно чувство горести и негодования против виновников кровопролития. Сделать же из революции политическую доктрину, проповедовать мятеж и насилие, как единственное средство для достижения добра, сделать из ненависти благороднейшее чувство человека, поставить кровавую купель непременным условием возрождения,— это, воля ваша, оскорбляет и нравственное чувство, и убеждения, созданные наукой. Ваши революционные теории никогда не найдут у нас отзыва, и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторскою трибуною, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение.

И что вы делаете из истории? Что за бесплодное отрицание прошедшего? По-вашему, человечество до сих пор шло не тем путем, каким следовало; монархи и попы умышленно заграждали от него истину и для собственной выгоды искажали в нем умственные и нравственные понятия. Так давайте же ниспровергать все существующее здание, и, обагренные кровью, начнемте работу сызнова. A почему вы знаете, что сызнова будет лучше?

Вы, социалисты, считаете себя новыми христианами, призванными к вторичному обновлению мира. Ho христиане шли, укрепленные верой в Спасителя, принесшего на землю слово искупления; они в своей проповеди отрицали земное во имя небесного, откровенного им самим Сыном Божиим. A вы на что можете опереться? Или вам достаточно внутреннего убеждения в истине ваших слов? Ho с какого права имеете вы самонадеянность думать, вы, чуть заметная горсть в человеческом роде, что вы единственные обладатели истины? Проходят тысячелетия медленного и мучительного развития, человечество в борьбе и страданиях вырабатывает себе жизненные начала, упорным трудом создает формы общественного быта, кровью своих мучеников и бойцов запечатлевает каждый шаг вперед, каждое завоевание мысли и труда. И вдруг после всех этих усилий и страданий являются люди, которые провозглашают, что вся предыдущая история — не что иное, как ряд обманов и заблуждений, которые отвергают все созданное доселе, призывают народы к разрушению старого здания и утверждают, что они одни сумеют воздвигнуть новое. Откуда же эти люди? Получили ли они откровение свыше? Нет, они не признают ни откровения, ни авторитетов; они опираются на одни начала человеческие и во имя этих-то, выработанных человечеством начал, отрицают все, что до сих пор создано человеком. He есть ли это крайняя степень противоречий? Неужели вы не понимаете, что без высшего авторитета вам нельзя говорить с такой самоуверенностью, и что для вас единственный авторитет есть человеческий род, единственное доказательство — история, что вы тогда только можете оправдать свое учение, когда покажете, что оно составляет необходимое следствие предыдущего, зреющий плод разумного развития обществ? Или вы до сих пор не пришли к убеждению, что ваше дело не отрицание, а утверждение, что всякий, проповедующий религию земную, должен не разрушать, а созидать, и в том, что уже создано, показать присутствие мысли и добра? Иначе он докажет только бессилие человека, а никого не убедит в том, что и новое учение не будет так же бессильно к водворению добра на земле, как и все предшествовавшие попытки.

Ho вы, социалисты, кажется, всего этого не сознаете. Несмотря на то что вы считаете себя апостолами возрождения, вы всеми своими воззрениями принадлежите прошедшему. Вы даже не люди XIX века, а наследники благородных, но поверхностных мыслителей XVIII столетия; от них вы не ушли ни на шаг. Люди XIX века не довольствуются уже общими фразами и безотчетными верованиями. C неба они сошли на землю; от метафизики они перешли к изучению явлений; от социальных утопий к практическому приложению мысли к жизни, не путем отрицания, а путем постепенного развития. A вы все еще остаетесь при своих идеальных стремлениях и вместо плодотворной деятельности разыгрываете комедии вроде друзей мира, проповедующих прекращение войны посреди кровавых браней и междоусобий. Вы созываете сходки, ни на что не нужные и ни к чему не ведущие; всей силой ораторского красноречия стараетесь убедить Кошута1, Мацци- ни2, Ледрю-Роллена3 и других, что у них есть единомышленники в нашем отечестве. Революционные выходцы всех стран и народов, составляющие в Лондоне ничем не властвующее правительство, по вашему ходатайству примиряются с Россией и принимают ее в свой союз. О, как мы счастливы! Как легко нам стало на душе! И кнут как-то уже не так больно ложится на спине, и цензура как будто бы уже не так туго стягивает наш ум. Ну, признайтесь, не чистая ли это комедия? Полноте разыгрывать эти фарсы и морочить себя и других фантастическими представлениями о небывалых сообщниках. Дело нам нужно, а не громкие фразы и не мелодраматические сцены.

Вы до такой степени забыли историю, что не видите в ней даже закона постепенности, проникающего все явления. C высокомерным презрением трактуете вы все средние формы и ступени, все посредствующие звенья исторической цепи. A между тем эти средние формы составляют жизнь обществ и народов; по ним совершается движение вперед, их созидание составляет практическую задачу современной истории. Вы воображаете, что перейти от одной формы быта к другой так же легко, как переехать из Москвы в Лондон, и предлагаете нам плод своих мечтаний и размышлений для непосредственного осуществления в жизни. Это как яблоко, которое мы должны проглотить, чтобы вдруг измениться с головы до ног. Неужели же нам нужно напоминать вам, что всякий народ должен воспитаться для известной формы жизни, и что история, как природа, не делает скачков? Случаются в ней внезапные перевороты, среди которых всплывают наружу самые крайние теории, но это дело временное и, успокоившись, народ опять-таки возвращается на прежнюю точку и продолжает свое шествие, медленное и постепенное, но зато уже неизбежно достигающее цели.

He понимаю, почему вы именно русский народ считаете несвязанным историческими формами? Неужели восьмилетнее отсутствие заставило вас забыть, что мы народ, по преимуществу привязанный к преданиям и привычкам? Вы видите в нас семя будущих социальных учреждений; но ведь для того, чтобы семя принесло плод, нужно сначала, чтобы оно развилось в целое дерево. Это историческая азбука, которую странно вам напоминать. Ho отрешившись от исторической почвы, вы, по-видимому, забыли и саму азбуку. He сумев осилить резкие и затверделые формы земной поверхности, вы отчалили ладью свою от берега и пустились в даль безграничного океана. Там на пространстве, где видны лишь небо да вода, мечты могут разгуляться на просторе, и волшебные замки возникают один за другим перед вашим воображением. He видя перед собою ни границы, ни преграды, мысль ваша расплывается вширь, как волна морская, но зато она.бесплодна, как океан.

И не странно ли, что к подобным воззрениям пришли вы, человек мысли и науки? Полноте! Оставьте это учение Прудону4 с братией, оставьте его легкомысленной партии красных республиканцев, всегда готовых ринуться на разрушение и не имеющих силы для созидания; партии, которая своим безумием погубила во Франции республику и оправдала деспотизм Людовика Наполеона5. Да, Людовик Наполеон прав; мы можем сказать это, мы, настоящие враги его, мы, никогда не питавшие ни малейшего уважения к личным его качествам. Он прав, потому что обуздал, хотя временно, это племя, столь же неисправимое, как французские аристократы, это племя, вечно выезжающее на звонких фразах и не имеющее ни малейшей доли политического смысла. Как можете вы, русский, и особенно теперь, иметь что-либо общего с ними? Революционные доктрины тогда только могли бы пустить корни между русскими, когда бы правительство продолжало идти по прежней колее. Ho, по-видимому, оно поворачивает в другую сторону и наступает новая эпоха в нашей общественной жизни. Вы сами это поняли и написали к императору Александру IIе письмо, исполненное благородных чувств и горячей любви к народу. Hac радует, что вы можете писать другим тоном, нежели каким вы пишете все ваши социальные статьи. Ho для чего считаете вы нужным извиняться в этом письме? Неужели на вас так далеко влияние ваших западных друзей, что вы должны оправдывать перед ними единственную политическую статью, написанную с должным благоразумием? B письме своем вы изъявляете готовность прекратить свою пропаганду, лишь бы правительство сделало что-нибудь для России. Прекращать пропаганду нет надобности, но вам необходимо переменить ее тон и направление, и это вы должны сделать для России; вы должны даже принести в жертву свои убеждения, если хотите принести отечеству какую-нибудь пользу. России до социальной демократии нет дела; у нее другие интересы; животрепещущие вопросы, поглощающие ее внимание, вращаются в другой сфере. Укажите нам с должной умеренностью и со знанием дела на внутренние наши недостатки, раскройте перед нами картину внутреннего нашего быта так, как вы отчасти делаете это в своих «Записках», и мы будем вам благодарны, ибо свободное русское слово — великое дело. Вы удивляетесь, отчего вам не шлют статей из России; но как же вы не понимаете, что нам чуждо водруженное вами знамя? Начните издание сборника другого рода, нежели ваша «Полярная Звезда», и у вас больше найдется сотрудников, и самое издание будет лучше расходиться в России, и найдет даже со стороны правительства менее препятствий, нежели в настоящее время. Ho если вы хотите непременно продолжать на старый лад, то пишите лучше по-французски, ибо во всяком случае вы пишете для Франции, а не для России.

Вот вам наша откровенная исповедь, вот как мы понимаем дело.

И со всем тем, не сочувствуя теперешней вашей деятельности, решительно не становясь под ваше знамя, мы, через отсутствие всякой тени гласности в России, вынуждены искать для современной русской мысли пристанища и великодушного крова у вас. Я прибегаю к вам с просьбой напечатать и это письмо, и приложенные к нему статьи, без всяких перемен, на русском языке, и не в «Полярной Звезде», а отдельной книгой. Личное ваше благородство и честь послужат мне порукой, что вы не употребите во зло моего доверия и не захотите скрыть или исказить это письмо и приложенные к нему статьи, пользуясь преимуществами человека, имеющего право говорить и печатать все, перед тем, который в своем отечестве осужден на глубокое, безусловное молчание.

Русский либерал

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885) — публицист, историк, правовед и философ. Первоначальное образование получил в домашних условиях. C 1835 по 1839 г. учился в Московском университете, сначала на историко-филологическом факультете, а затем на юридическом. Слушал лекции П. Г. Редкина и гегельянца H. И. Крылова. Был знаком с П. Я. Чаадаевым и M. Ф. Орловым. Испытал сильное влияние славянофилов, с многими из которых был знаком (с И. В. и П. В. Киреевскими, А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным и др.). Впоследствии по многим вопросам вел со славянофилами полемику, что послужило основанием к зачислению его в лагерь западников, что по сути неверно, так как всю свою жизнь он придерживался идей, выдвинутых именно славянофилами. B 1846-1847 гг. формулирует основные принципы государственного направления в русской историографии («государственная школа»). B 1848 г. переезжает в Петербург, где вскоре становится профессором университета — сначала гражданского права, а затем — философии права. B 60-е годы сближается с Чернышевским и во многом разделяет позиции позитивизма.

B 70-80-е годы переключается как исследователь на изучение проблем психологии и этики. Однако, несмотря на свои позитивистские установки, доказывал наличие свободной воли у человека, признавал индетерминизм психической деятельности, полагал христианство вершиной нравственного развития человечества, а любовь к ближнему — высшим нравственным принципом.

По политическим взглядам — виднейший деятель русского либерализма 50-60-х годов XIX века/ Освобождение крестьян предполагал с землей, но за выкуп. Идеи «крестьянского социализма» не принимал, считал социалистическое устройство утопией из-за неискоренимости общественного неравенства. Развивал идеи мирового, эволюционного развития общества.

Соч.: Взгляд на юридический быт Древней России. СПб., 1847; Сочинения. Ч. 1-4. M., 1859; Мысли и заметки о русской истории. СПб., 1866; Задачи психологии. СПб., 1872; Задачи этики. СПб., 1885; Собр. соч. T. 1-4. СПб., 1897-1900; Наш умственный строй. Статьи по философии, русской истории и культуре. M., 1989.

Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — философ, публицист, правовед, историк и общественный деятель. Родом из знатной дворянской семьи. Учился в Московском университете, где слушал лекции Грановского. B 1861-1868 гг.— профессор права Московского университета. Был воспитателем наследника престола при Александре II. Активный участник земской деятельности в Тамбовской губернии. B 1882-1883 гг.— Московский городской голова. Представитель русского гегельянства, выступал как против мистицизма, так и против позитивизма. Гегелевскую диалектику понимал как метод систематизации полученного эмпирического знания и принцип логического развертывания знания. Чичерин как крупный теоретик права внес существенный вклад в развитие теории морали и права. Идеальной формой государственного устройства считал конституционную монархию. Идеи Чичерина оказали известное влияние на становление идеологии партии кадетов.

Соч.: Мистицизм в науке. M., 1880; Основания логики и метафизики. M., 1894; Kypc государственной науки. Ч. 1-3. M., 18941898; Философия права. M., 1900; Воспоминания. T. 1-4. M., 1929-1934.

ПРИМЕЧАНИЯ

«Письмо к издателю» печатается по изд.: Кавелин К. Д.у Чичерин Б. H. Письмо к издателю // Голоса из России. Сборники А. И. Герцена и H. П. Огарева. M., 1974. Вып. 1, с. 9-36. Об авторстве письма см.: Там же. Вып. 4, с. 44-53. [19]

4 Прудон Пьер Жозеф (1809-1865) — французский социалист, теоретик анархизма, реформатор-утопист.

5 Людовик Наполеон (Луи Наполеон Бонапарт), Наполеон III (1808-1873) — французский император в 1852-1870 гг. Племянник Наполеона I.

вАлександр II (1818-1881) — российский император с 1855 г. Отменил крепостное право (1861). После неоднократных покушений убит народовольцами (1881).

<< | >>
Источник: Опыт русского либерализма. Антология. 1997

Еще по теме ПИСЬМО K ИЗДАТЕЛЮ:

  1. ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ РУССКОЙ ВЕРСИИ
  2. 2.1.1. Деловое письмо
  3. Письма и телефонные звонки
  4. § 2. Ідентифікаційні ознаки письма
  5. АВТОМАТИЧЕСКОЕ ПИСЬМО
  6. ПИСЬМО 1
  7. Письмо первое
  8. Письмо второе
  9. ПИСЬМО ЛОРДУ***
  10. §2. Ідентифікаційні ознаки письма та їх класифікація
  11. Письмо к государю королю