* Особый язык ирландских кельтов.

История будущего

139

Такие представления много говорят о напряженных отно­шениях в самом европейском обществе, но говорят немного или совсем ничего не говорят о местных культурах, которые мифологизировались в неразличимый блок.

Затем появились воображаемые острова, которые дали ме­сто первоначальной «Утопии», вполне ассоциируясь со стилем шестнадцатого-восемнадцатого столетий. Хотя они располага­лись в пространстве, а не во времени, сам факт, что такие ост­рова, очевидно, были местом продвинутых цивилизаций, под­разумевал, что они могли служить идеальными моделями бу­дущего. Одним из лучших примеров была «Новая Атлантида» Фрэнсиса Бэкона, изданная в 1627 году. Его мифический ост­ров Бенсалем объединял традиционные корпоративные поли­тические-идеалы мира и гармонии с революционными спеку­ляциями на тему преобразующей силы науки и техники.

В описании «Новой Атлантиды» Бэкон сумел предвидеть многие особенности нашего современного мира. Например: питание бессемянными растениями и сидение на специальных

140

Дэвид А. Уилсон

диетах, что производит более здоровое население; обладание «некоторыми возможностями полета в воздухе», а также «су­дами и лодками для того, чтобы плавать под водой», открытие «средств передачи звуков по магистралям и трубам на удиви­тельные расстояния». Среди наиболее примечательных изоб­ретений — «проективные дома», поразительно напоминающие кино и телевидение: «мы добились также всяческих световых эффектов, которые мы переносим на большие расстояния и делаем столь четкими, что можно различать мелкие точки и линии; а также — все цветовые оттенки, иллюзии и обманы зрения в фигурах, размерах, движениях и окрасках, всяческие теневые эффекты».³

Островитяне Бэкона способны предсказывать будущее пу­тем применения научной логики к естественным явлениям: «мы также обнародуем реальные прогнозы болезней, эпидемий, нашествий вредных тварей, дефицитов, бурь, землетрясений, больших наводнений, комет, температуры в течение года и раз­личных других вещей; затем мы даем советы, что люди должны предпринимать для своей безопасности и какими средствами».⁴ Среди не меньших достижений Бэкона было предвидение по­явления индустрии предсказаний и научной футурологии.

В то время как остров Бэкона характеризовался научными и технологическими новшествами, другие утопии функциони­ровали в качестве моделей революционных социальных мер. Среди них был известен «Равенство: политический роман» Джона Литгоу (1802), первая американская социалистическая утопия, которая располагалась на воображаемом острове Л ит-кония. И здесь, опять-таки, неясна граница между местом и временем. «Если такой остров и не существовал, — писали из­датели книги, — то вполне вероятно, что он рано или поздно мог бы возникнуть». Литкониане пришли к пониманию, что деньги «являлись корнем всяческого зла», и «система частной собственности» создала общество, в котором «девять десятых человечества стонут под самой репрессивной тиранией». Ради­кальная интеллигенция учила людей тому, что человеческие невзгоды произошли «от недомыслия человеческих учрежде-

История будущего

141

ний и что лечебное средство вполне доступно человеческому разуму». После «бурного периода раскола» «поборники равно­правия» преодолели «частных собственников» и установили общество, основанное на принципах Разума.⁵

В Литконии не было денег, земля была общей и люди ра­ботали четыре часа в день. Все регулировалось, вплоть до по­ловых отношений:

Декретом было установлено, что все молодые женщины каждого района, достигшие определенного возраста, в пер­вый день нового года должны внести имя своего избранни­ка в брачный реестр района. На следующий день все холос-тые.молодые люди идут, чтобы ознакомиться с этим реестром, и если их устраивают девушки, которые их избрали, объяв­ляют свое согласие регистратору. После этой процедуры как тяжкий проступок расценивался тот случай, если та или иная сторона была застигнута в признании или поощрении друго­го возлюбленного.

Женатые пары продолжали жить в отдельных квартирах «и никогда не спали вместе, лишь только каждую седьмую ночь»: по-видимому, у Литгоу было низкое либидо. Все дети, которые родились в результате таких соглашений, были «собственнос­тью государства, воспитывались и получали образование за счет общества».^{6 1}

Таким образом, Литкония существовала как фантастичес­кое воплощение радикального Просвещения. Для Литгоу буду­щее означало возвращение в прошлое. «Литкониане. — писал он, — не являются людьми, которые развиваются из природного состояния к тому, что обычно именуют цивилизацией; напротив, они развиваются от гражданского общества к природному со­стоянию». Время, когда «господство равенства будет установ­лено повсюду во всем мире», будет также временем, когда бу­дет восстановлена «эпоха невинности». Литкония была чем-то большим, чем остров: это была точка конвергенции мифичес­кой географии, мифического прошлого и мифического будуще­го — которые все представляли отклонение и бегство от здесь и сейчас.⁷

142

Дэвид А. Уилсон

Проецирование наших надежд и опасений на острова по­вторяется во всей истории, хотя и весьма различными спосо­бами в различные времена. В древней кельтской мифологии острова представляют абстрактные сущности, такие как смех, радость и горе. «Остров женщин», например, был квинтэссен­цией эротического удовольствия. Заглянув в конец XX века, мы обнаружим, что острова перенесены в космос и переименова-нывпланеты. Ко времени 1970-х годов «Остров женщин» ско­рее всего стал отдельной лесбийской утопией, где не найдется живого мужчины.

Независимо от того, как изображен остров, однако, про­странство вообще преобладает над временем. Преломляемое через мифическую географию, воображаемое будущее пред­ставлено в скрытых формах так, что оно не стоит перед нами непосредственно. В течение восемнадцатого столетия это состо­яние дел оставалось в значительной степени нормой. Из семи­десяти пяти британских утопических и антиутопических произ­ведений, изданных между 1700 и 1802 годами, все они, кроме трех, ориентировались на острова или на неизведанные терри­тории.⁸ Однако положение дел начало изменяться: постепен­но и нерешительно намечалась концептуальная революция, в которой утопия явно проецировалась в будущее. Кконцу восем­надцатого столетия время стало бросать вызов пространству. Центральным в этом процессе было светское понятие прогрес­са. История, казалось, вела людей из хаоса — к порядку, из ти­рании — к свободе и из бедности — к процветанию.

Первая книга, переносящая в будущее, пришла из необыч­ного источника: неизвестный ирландский протестантский свя­щенник по имени Сэмюэль Мадден в 1733 году написал свои «Мемуары двадцатого века». Будучи скорее сатирой на поли­тическую жизнь начала восемнадцатого столетия, чем наброс­ком утопии, работа Маддена все же обозначила начало нового литературного жанра, как он сам это осознавал. Автор пишет о себе как о «первом историке», который «с помощью надеж­ного проводника рискнул вступить в темные «пещеры будуще­го» и все же прийти к открытию «тайн эпох»». «Надежный про-

История будущего

143

водник» был его «гением», который располагал корреспонден­цией праправнука автора, премьер-министра при короле Геор­ге VI в 1997 году.⁹

В целом книга потерпела прискорбную неудачу. Централь­ной темой была борьба англичан против международного за­говора иезуитов, целью которого была власть над миром, за­говора, который был прямым результатом отказа правительства от решительных мер против католицизма в 1730-е годы. Хотя и не всегда ясно, высмеивал ли Мадден антикатолические по­зиции или санкционировал их, но вскоре весь его пыл угас под грузом его собственного многословия.

Другие цели Маддена распознать легко. Он высмеивал тех, кто ставил частные интересы выше общественного блага, и под­шучивал над «прожектерами», которых его друг Джонатан Свифт высмеял в «Странствиях Гулливера». Но, хотя «Мемуары двад­цатого века» не лишены сатирического блеска, его автору явно недостает свифтовской тонкости и мастерства. Мадден, похо­же, об этом знает: говорят, он уничтожил почти весь тираж в 1000 экземпляров.¹⁰

Одна из самых интересных особенностей книги Маддена — ее чрезвычайно статичное представление о будущем. Нет ника­кого чувства научного прогресса или грядущих технологичес­ких перемен, политика остается уделом аристократии, а Бри­тания продолжает править морями. Ту же общую точку зр-^ия характеризует другая единственная англоязычная книга восем­надцатого столетия, направленная в будущее, — «Царствование Георга VI, 1900—1925 годы». Волей своего анонимного автора король Георг VI появляется как король-патриот, который еди­нолично отражает вторжение русских в Англию, затем вторга­ется во Францию и строит английский эквивалент Версальс­кого дворца, сокращая наполовину национальный долг. К1920 году сражающиеся британские парни завоевали почти все обо­зримое пространство от Латинской Америки до Европы. На­селение Северной Америки подскочило до одиннадцати мил­лионов лояльных колонистов, которые «никогда не предпри­нимали ни малейшей попытки избавиться от власти Великоб­ритании». Столь же благодарны были и французы, которые

144

Дэвид А. Уилсон

теперь наслаждались британской свободой, вместо того что­бы страдать от католического деспотизма. «Счастье для Фран­ции, — радовался автор, — что она завоевана таким королем-патриотом!»"

Хотя действие книги относится к началу XX века, реально в «Царствовании Георга VI» речь о будущем не шла вообще. Напротив, здесь налицо попытка продемонстрировать англи­чанам, какого рода выгоды могли бы их ожидать, если бы они отклонили коварную и обоюдоострую парламентскую полити­ку и избрали вместо этого лидера, который был бы «решитель­ным, мудрым и великодушным дома, бдительным, бесстраш­ным и удачливым за границей, успешно противостоящим внут­ренним фракциям и победоносным против внешних врагов; который был бы покровителем искусств и наук, религии и доб­родетелей, короче — был бы великим королем и добрым чело­веком» . В сущности, это — модель шовинизма британских тори восемнадцатого столетия.¹²

Итак, к середине восемнадцатого столетия мы имеем уко­ренившуюся традицию утопий, расположенных на островах, и возникающего жанра повествований, направленных в будущее. В 1771 году эти две формы объединились наконец в руках ав­тора с французской Граб-стрит*, радикального интеллектуала, которого тайный правительственный агент характеризовал как «жестокого, эксцентричного человека», впоследствии члена французского революционного Конвента в 1793 году. Его имя было Луи-Себастьян Мерсье и его книга «2440 год» была пер­вой когда-либо написанной футуристической утопией.¹³

Мерсье родился в 1740 году; 2440 год он получил просто, прибавив семьсот лет к дате своего рождения. Как приличе­ствует революционному республиканцу, Мерсье был обурева­ем глубоким чувством гнева по отношению к несправедливос­ти и притеснению во Фракции при прежнем режиме. Он напа­дал на «мерзкое стадо королей, которые были во всех смыслах мучителями человечества», и осуждал сочетание «чрезмерно-

, * На Граб-стрит в XVIII веке жили неимущие литераторы; синоним низ­копробного писаки. — Примеч. пер.

История будущего

145

го богатства и непомерной нищеты в Париже». «Ныне правит глупость, — писал он. — Безмятежность моей страны напоми­нает могильный покой. Я вижу вокруг себя ничтожества, рас­крашенные оболочки, которые двигаются и говорят, но в ко­торых активный жизненный принцип никогда не вызовет ни малейшей эмоции». Для Мерсье Париж 1771 года был суровым местом, которое характеризовалось городской отчужденнос­тью, было населенным человеческими зомби и разрушаемым бедностью, грязью, преступностью, жестоким безразличием и эндемическими расстройствами. Короче, это был кошмарный, лишенный разума мир.¹⁴