<<
>>

Г. Т. Бокль ЧТО ТАКОЕ ИСТОРИЯ КАК ОПЫТНАЯ НАУКА?

Всякое совершившееся событие имеет перед собой целый ряд фактов, которые ему предшествуют или внутренним, или внешним образом; отсюда ясно, что все разнообразие событий, или, другими словами, все перемены, которыми преисполнена история, все превратности, постигшие род человеческий, его успехи и его падение, его благополучие и его бедствия,- все это должно быть результатом двоякого действия: действия внешних явлений на дух человека и духа человеческого на внешние явления.

Только из такого материала может быть построена научная история. С одной стороны, перед нами человеческий дух, который повинуется законам своего собственного естества, и если только он не подвергается внешнему влиянию, идет своим путем. С другой стороны, мы имеем перед собой так называемую природу, которая тоже повинуется своим законам, но беспрестанно приходит в столкновение с человеческим духом, будит страсти людей, подстрекает их ум и дает таким образом их действиям то направление, которого они не приняли бы без постороннего вмешательства. Итак, мы всегда имеем перед собой человека, действующего на природу, и природу, действующую на человека; вот то взаимодействие, из которого должны вытекать все события.

Таким образом, непосредственная задача историка состоит в нахождении способа открытия законов этого двойственного обоюдного влияния, а это, как мы сейчас увидим, приводит его к предварительному решению вопроса: которое из этих двух влияний важнее - влияние ли физических явлений на мысли и желания людей, или же влияние этих последних на физические явления. Конечно, более действенное влияние должно быть и прежде исследовано, отчасти потому, что результаты его рельефнее выступают наружу и, следовательно, удобнее могут быть наблюдаемы; отчасти же и потому, что, открыв законы более сильного деятеля, мы на первых порах будем иметь менее необъясненных фактов, чем когда бы мы начали с исследования законов второстепенной силы. Но прежде, нежели кто- нибудь приступит к такому исследованию, ему нелишне будет вспомнить некоторые из самых разительных доказательств правильности, с какой следуют одно за другим явления духа. Это значительно подкрепит приведенное нами выше воззрение и даст нам, в то же время, возможность видеть, что было сделано до сих пор наукой для уяснения этого важного предмета.

Великое значение добытых уже наблюдением результатов явствует не только из обширности круга самих наблюдений, на который простирается обобщение явлений, но и из крайней осмотрительности, с кото

рой при этом действовали. Ибо между тем как большая часть исследований внутренних явлений основывалась до сих пор на какой-нибудь теологической или метафизической гипотезе,- те исследования, о которых я говорю, исключительно основаны на наведении данных. Они опираются на сбор, можно сказать, бесчисленных фактов, объемлющих многие страны и представленных в самой ясной форме - форме арифметических таблиц; наконец, они собраны людьми (большей частью обыкновенными чиновниками), не отстаивавшими никакой теории и не имевшими потому интереса в том, чтобы искажать истину в требуемых от них донесениях.

ГЕНРИ ТОМАС БОКЛЬ (1823-1862). Сын английского банкира, составил себе громкую славу первоклассного историка первым и единственным сочинением, которое осталось неоконченным (History of the civilization in England.

Lond. 1858). Оно издавалось в 1860-х гг в русском переводе; в подлиннике вышло 2 тома, и оба были переведены на немецкий язык Арнольдом Руге. Основная идея Бокля состоит в мысли о необходимости сделать историю точно такой же правильной по своему методу наукой, какими уже давно являются опытные естественные науки. В 14 главах первого тома автор излагает критику господствовавших до него методов в истории и план своего метода; применяет свой метод к изучению хода и развития исторических идей в течение Средних веков; затем делает с той же точки зрения обзор прогресса и различного направления в цивилизации Франции и Англии от XVI до конца XVIII в.; и наконец, во втором томе помещает подобное же сравнение в судьбах двух таких стран, как Испания и Шотландия, совершенно различных по своему направлению, - одна строго католическая, другая строго протестантская, но пришедших почти к одинаковым результатам вследствие общего их фанатизма. Таким образом, эти 2 тома могут быть только рассматриваемы как введение в громадный труд, написанное с целью не только объяснить новый опытный и физиологический метод, но и применить его к частным вопросам. Метод Бокля в своем основании не нов и составляет только определенное и ясное развитие общих идей Бэкона, какого и можно было ожидать в XIX в. при громадных успехах, сделанных другими вспомогательными науками истории. Необыкновенная начитанность Бокля позволила ему всесторонне обследовать каждый частный вопрос, а его светлый и гениальный ум предохранил его от тех преувеличений и легких выводов, которые, при принятом им физиологическом методе, представляют столько опасности для всякого посредственного ума. Метод Бокля прост, ясен, общедоступен, а потому подвержен наибольшим злоупотреблениям. По-видимому, на основании этого метода нужно всегда говорить настолько, насколько видишь, то есть всему предпосылать опыт; но в этом-то и состоит вся бесконечная трудность физиологического метода: нет ничего проще для посредственного ума, как принять свое первое наблюдение, сделанное иногда без всяких условий критики, за основание для дальнейших выводов, и считать свои выводы добытыми физиологическим путем. В таком опытном приеме будет больше метафизики, чем во всей метафизике вместе взятой. Точный опыт есть самый тяжелый труд, в котором человек осужден сомневаться в своих силах до тех пор, пока для сомнения не останется причин.

Самые обширные выводы относительно деятельности людей, неопровержимые истины, которые признаются такими одинаково всеми сторонами, заимствованы именно из этих или подобных им источников; они опираются на статистические данные и выражаются языком математики. Всякий, кто только знает, как много сделано открытий одним этим путем, должен не только признать единообразие, с которым следуют одно за другим явления духовной природы, но и питать надежду, что нам предстоят еще более важные открытия, как скоро будут употреблены в дело те новые действительные средства, которые появляются в изобилии даже при нынешнем состоянии наших знаний. Но здесь дело идет, конечно, только о доказательствах существования единообразия в делах человеческих, которое впервые было подмечено статистиками.

Действия людей разделяются легко и естественно на два класса: на добрые и порочные; так как эти два класса находятся во взаимной связи между собой и, взятые вместе, составляют весь итог нашей нравственной деятельности, то отсюда следует, что увеличение одного класса влечет за собой соответственное уменьшение другого. Таким образом, если нам удастся в какой-нибудь период времени заметить единообразие и некоторую последовательность в проявлении пороков какого-нибудь народа, то должна существовать соответствующая тому правильность в проявлении его добродетелей; или, если бы мы могли доказать правильность в проявлении его добродетелей, то мы с уверенностью могли бы заключить о такой же правильности и в проявлении его пороков; ибо эти две категории действий, согласно нашему подразделению их, служат дополнением одна другой. Выражаясь яснее, мы должны сказать, что если бы можно было подтвердить, что дурные действия людей видоизменяются согласно переменам окружающего их общества, то мы тогда имели бы право отсюда вывести, что и хорошие действия их, составляющие как бы остаток за вычетом дурных, видоизменяются таким же образом: итак, мы придем далее к тому заключению, что эти изменения составляют результат широко распространенных общих причин, которые своим влиянием на все общество должны произвести известные последствия, невзирая на волю отдельных людей, составляющих общество.

Такой-то именно правильности мы и ожидаем в действиях людей, если только эти действия зависят от состояния общества, среди которого они совершаются; если же, напротив, мы не будем в состоянии найти такой правильности, то мы должны верить, что действия людей зависят от какого-то произвольного, личного принципа, усвоенного каждым человеком для себя в виде свободы, воли или чего-то подобного. Потому для нас в высшей степени важно удостовериться в том, существует ли, или не существует правильность во всей нравственной деятельности данного общества; а это и есть именно один из тех вопросов, для разрешения которых статистики дают нам драгоценный материал.

Из главной задачи законодательной власти - ограждения невинного от виновного - естественно следует, что европейские правительства, убедившись раз в важности статистики, стали собирать данные относительно тех преступлений, которым угрожало известное наказание. Сведения эти все более накоплялись, и в настоящее время составили сами по себе обширную отрасль литературы, которая, вместе с необходимыми объяснениями, содержит огромную массу фактов, столь тщательно собранных и так хорошо и наглядно приведенных в порядок, что из них можно более узнать о нравственной природе человека, чем из всей совокупности опытов предшествовавших веков. Но так как в настоящем случае я не могу даже и приблизительно представить вполне выводы, которые мы вправе были бы сделать при настоящем состоянии статистики, то я ограничусь разбором двух или трех важнейших из них и указанием находящейся между ними связи.

Можно было бы предположить, что из всех преступлений самое произвольное и страшное есть убийство. Ибо если мы примем в соображение, что это преступление, хотя оно и составляет, так сказать, венец долгого преступного образа жизни, однако бывает часто непосредственным результатом, по-видимому, внезапного побуждения;

что предумышленное убийство, для того чтобы иметь хотя бы малейшую надежду на безнаказанность, требует редкого стечения благоприятных обстоятельств, которого преступнику часто приходится долго выжидать; что таким образом преступник должен дождаться времени и высматривать удобный случай, от него не зависящий; что в решительную минуту ему может недостать духа исполнить задуманное; что вопрос, совершить ли ему преступление или нет, может часто затрудниться равновесием противоборствующих побуждений, как то: боязни закона, страха наказаний, которыми угрожает религия, голоса собственной совести или опасения угрызений ее после совершения преступления, ревности, жажды мщения, отчаяния. Если же возьмем все это вместе, то тут выйдет такое сплетение причин, что мы вправе усомниться в возможности открыть какой-либо порядок или метод в проявлении тех тонких и неуловимых побуждений, от которых зависит совершение убийства или воздержание от него. Но как это бывает на самом деле? Опыт показывает, что убийства совершаются с такой же правильностью и находятся в таком же постоянном отношении к известным обстоятельствам, как и движение морских приливов и отливов, или смена времен года. Г. Кетле (Quetelet), посвятивший всю жизнь свою собиранию и приведению в систему статистических сведений о различных странах, представляет, как результат своих трудолюбивых изысканий, следующий вывод: «Касательно преступлений одни и те же числа повторяются с таким постоянством, что его нельзя не заметить; то же бывает и с такими преступлениями, которые, по-видимому, вовсе не зависят от человеческого расчета, как, например, убийства, которые совершаются обыкновенно после ссор, возникающих из обстоятельств, по-видимому, случайных. Однако мы знаем из опыта, что не только ежегодно совершается почти одно и то же число убийств, но что и сами орудия, служащие для совершения их, употребляются в тех же пропорциях[15]». Так говорил в 1835 году, бесспорно, первый статистик в Европе, и каждое последующее изыскание подтверждало справедливость его слов. Позднейшие исследования обнаружили тот необыкновенный факт, что равномерное повторение преступлений может быть указано яснее и предусмотрено легче, чем физические законы, от которых зависят болезнь и разложение нашего тела. Так, например, число лиц, обвиненных в преступлениях во Франции между 1826 и 1844 гг., по странному совпадению равнялось числу умерших мужского пола в Париже в течение того же периода времени, с той только разницей, что колебания в итоге преступлений были менее значительны, чем колебания в смертности; в то же время замечена подобная же правильность по каждому из преступлений; каждое следовало одному и тому же закону равномерного, периодического повторения.

Это в самом деле покажется странным для тех, кто полагает, что действия человеческие зависят более от свойств каждого лица, чем от состояния всего общества. Но есть и другое обстоятельство, еще более поразительное. Между официально заявленными преступлениями нет ни одного, которое казалось бы более зависящим от личности, как самоубийство. Покушения на убийство и грабеж могут быть предупреждены и постоянно бывают с успехом останавливаемы иногда сопротивлением самих лиц, подвергающихся нападению, иногда же блюстителями порядка. Покушения же на самоубийство гораздо труднее предупредить. Человек, решившийся убить себя, не встречает в последнюю минуту сопротивления борющегося противника; а так как ему легко уберечься и от вмешательства власти, то действие его становится как бы изолированным; оно устранено от внешних помех и представляется результатом собственной решимости, несравненно с большей очевидностью, чем всякое другое преступление. К тому же, оно редко совершается по внушению сообщников, как то бывает при других преступлениях; и влияние многочисленных внешних случайностей, стесняющих свободу воли, здесь не имеет места, поэтому-то может весьма естественно показаться невозможным подвести самоубийство под общие правила или открыть какую-либо равномерность в преступлении, которое так эксцентрично, так изолировано, так малодоступно законодательной власти, и которое не может быть предупреждено даже самой бдительной полицией. Затем нашим наблюдениям над случаями самоубийства мешает еще другое обстоятельство, а именно то, что и самые лучшие улики самоубийства всегда бывают далеко несовершенны. Так, в случаях утопления ненамеренная смерть легко может быть принята за самоубийство и наоборот. Таким образом, самоубийство представляется чем-то не только произвольным и неуловимым, но и весьма трудным в отношении доказательства; и по всем этим причинам позволительно было бы отчаяться в возможности подвести его под те общие начала, от которых оно может находиться в зависимости.

При таких особенностях этого странного преступления представляется, конечно, весьма удивительным тот факт, что все данные, какие мы имеем о нем, приводят к одному важному заключению и не оставляют в нас ни малейшего сомнения, что самоубийство есть не более, чем продукт известного состояния всего общества, и что каждый отдельный преступник осуществляет только то, что составляет необходимое последствие предшествовавших обстоятельств. При известном состоянии общества, известное число лиц лишают себя жизни. Это общий закон; частный же вопрос о том, кому именно суждено совершить это преступление, зависит, конечно, от частных законов, которые, однако, в совокупном своем действии должны следовать общему закону, которому все они подчинены. А сила главного закона так непреодолима, что ни привязанность к земной жизни, ни опасения в жизни загробной не в силах оказать и малейшего влияния на его действие. Причины этой замечательной правильности я рассмотрю особо, существование же ее хорошо известно всякому, кто знаком с нравственной статистикой. В различных странах, о которых мы имеем сведения, мы находим год за годом одну и ту же пропорцию лиц, добровольно лишающих себя жизни; и если примем в расчет невозможность собрать полные данные по этому предмету, то, не выходя из пределов самых ничтожных погрешностей, мы в состоянии предсказать число добровольных смертей для каждого последующего периода времени, предположив, конечно, что состояние общества не подвергнется в это время значительному изменению. Даже в Лондоне, несмотря на случайности, неизбежные в обширнейшей и роскошнейшей столице в мире, мы находим в этом отношении такую правильность, которой не мог бы ожидать и самый ревностный поклонник социальных законов; ибо политические волнения, движение меркантильное и бедствия, происходящие от дороговизны жизненных припасов, - все это причины самоубийства, постоянно изменяющиеся. Тем не менее в этой обширной столице ежегодно около 240 человек лишают себя жизни, причем годичное число самоубийств колеблется, под влиянием временных причин, между maximum 266 и minimum 213. В 1846 г., в год великого волнения, произведенного железными дорогами (railway panic), самоубийств в Лондоне было 266; в 1847 г. произошло незначительное улучшение, и число это понизилось до 256; в 1848 г. их было 247, в 1849-м - 213, а в 1850-м - 229.

Вот некоторые, и только некоторые, из тех доказательств, которые мы имеем в настоящее время, в пользу правильности, с какой при одинаковом состоянии общества необходимо повторяются те же преступления. Чтобы оценить все значение этих доказательств, мы должны припомнить, что это не произвольный набор частных фактов, а общие выводы из обильных показаний уголовной статистики, сложившейся из многих миллионов наблюдений, и распространяющейся на страны, стоящие на различных степенях цивилизации, имеющие различные законы, мнения, нравы и обычаи. Если мы прибавим, что эти статистические сведения собраны лицами, специально назначенными для этой цели, обладавшими всеми средствами для достижения истины и не имевшими никакого интереса в ложном представлении фактов, то нужно, конечно, допустить, что подчинение преступлений твердой и однообразной норме есть факт, доказанный очевиднее всякого другого факта в нравственной истории человека. Мы имеем длинные ряды доказательств, составленные с величайшим тщанием и при самых разнообразных обстоятельствах, и все они указывают в одном и том же направлении, все они ведут нас к тому заключению, что проступки людей происходят не столько от пороков отдельных преступников, сколько от состояния общества, в которое эти лица брошены. Заключение это опирается на многочисленные факты и доводы, доступные для всех, и поэтому не может быть опровергнуто, ни даже подвергнуто сомнению со стороны той или другой гипотезы, которыми метафизики и теологи запутывали до сих пор изучение истории.

Те из читателей, которые знают, как законы физической природы постоянно встречают препятствия в своих действиях, без сомнения, ожидают встретить такие же препятствия и в мире нравственном. Как в той, так и в другой сфере подобные уклонения происходят от второстепенных законов, которые в известных пунктах встречаются с главными и нарушают таким образом их нормальную деятельность. Хороший пример этого представляет механика в своей теореме, называемой параллелограммом сил, по которой силы относятся между собой, как диагонали их параллелограммов. Закон этот богат последствиями; он находится в связи с важнейшими вспомогательными средствами механики, с сочетанием и разложением сил; знакомый с доказательствами этого закона не усомнится в его справедливости. Но когда мы применяем этот закон на практике, то замечаем, что действие его нарушается влиянием других законов, например законом сопротивления воздуха и различной плотности тел, смотря по их химическому составу или, как полагают иные, по расположению их атомов. Под влиянием этих препятствий исчезает чистое и простое действие закона механики. Однако же сам закон, несмотря на беспрерывное нарушение его действия, все же остается неоспоримым. Так точно и тот великий общественный закон, что нравственные действия людей есть следствия не их воли, а предшествовавших причин, также подвержен нарушениям, которые изменяют его действия, но не вредят его справедливости. Этого совершенно достаточно для объяснения тех незначительных изменений, которые мы находим по годам в общем итоге преступлений, совершаемых в одной и той же стране. Действительно, имея в виду то обстоятельство, что мир нравственный гораздо изобильнее материалами, чем мир физический, можно удивляться разве только тому, что изменения эти не довольно значительны; из того же, что они так ничтожны, мы можем составить себе некоторое понятие о дивной силе, с какой эти многообъемлющие общественные законы, несмотря на постоянные помехи в их действии, торжествуют, по-видимому, над всеми препятствиями, и, при проверке в числах больших размеров, почти не обнаруживают никаких заметных уклонений.

И не одни только преступления отличаются такой равномерностью и последовательностью. Даже число ежегодно заключаемых браков зависит не только от согласия и наклонностей отдельных лиц, но и от великих, общих событий, на которые лица эти не могут иметь никакого влияния. Теперь уже выяснено, что браки имеют постоянное и определенное отношение к цене на хлеб; в Англии же опыт целого столетия доказал, что браки зависят не столько от личных чувств, сколько просто от средней величины задельной платы для массы народа; так что это важное общественное и религиозное учреждение находится не только в связи с ценами на хлеб и размером задельной платы, но и в полной от них зависимости. В других случаях жизни открыта такая же равномерность, но остаются еще неизвестными ее причины. В качестве отдельного замечательного примера мы в настоящее время можем указать на то, что даже ошибки памяти носят на себе тот же самый общий отпечаток необходимого и неизменного порядка. Почтовые конторы в Лондоне и Париже обнародовали недавно сведения о числе писем, на которых по забывчивости писавших их не были обозначены адреса; и если принять в расчет разницу, причиняемую случайными обстоятельствами, то все же оказывается, что каждый год как бы повторяются одни и те же цифры. Ежегодно одно и то же число лиц, пишущих письма, забывают соблюсти эту простую формальность, так что для каждого последующего периода времени мы теперь действительно можем предсказать, у какого числа лиц память откажется служить при этом ничтожном и по-видимому нечаянном случае. Кто спокойно наблюдает за такой правильностью явлений, кто твердо усвоил себе ту великую истину, что действия людей, под влиянием предшествовавших им причин, в действительности всегда строго последовательны, и при всей кажущейся произвольности своей составляют не более как часть одной обширной системы всеобщего порядка, который при настоящем состоянии наших знаний мы не можем представить только в одном лишь очерке; кто понимает эту истину и через то владеет ключом и основой истории, того приведенные нами выше факты так мало удивят, что они представятся ему самым обыкновенным явлением, которого следовало ожидать и которое давно уже должно было быть известно. Да, успехи исследований становятся до того поразительными и серьезными, что я почти не сомневаюсь, что не пройдет столетия, и ряд доказательств пополнится, так что будет даже трудно найти историка, отрицающего действие определенных законов в мире нравственном, как теперь трудно найти философа, отвергающего закономерность в мире материальном.

Приведенные нами доказательства последовательности наших действий, основанной на законах, извлечены из статистики той отрасли знания, которая, несмотря на то, что сама находится еще в младенчестве, успела уже пролить более света на изучение человеческой природы, чем все науки, взятые вместе. Но хотя статистики первые стали исследовать этот важный предмет этим методом, который оказался столь успешным в других науках, и хотя они из своих чисел сделали весьма сильное орудие для раскрытия истины, мы не должны, однако, полагать, что нет кроме того никаких других вспомогательных средств для разработки того же самого предмета, и не должны заключать отсюда, что если методы естествознания не были до сих пор применены к истории, то они в самом деле неприменимы к ней. Действительно, ввиду беспрестанных столкновений человека с внешним миром, мы не можем не дойти до убеждения в том, что должна существовать связь между деяниями человеческими и законами природы, и что если естествознание еще не было применено к истории, то это или потому, что историки не заметили этой связи, или если они и заметили ее, то не имели достаточных познаний, чтобы доказать ее влияние. Отсюда произошло неестественное разъединение этих двух великих отраслей знания - разъединение изучения внутреннего мира от изучения внешнего; и хотя в настоящее время европейская литература обнаруживает некоторые несомненные признаки желания прорвать эту искусственную преграду, но все же нужно сознаться, что до сих пор еще не было сделано ничего существенного для достижения этой великой цели. Моралисты, теологи и метафизики продолжают свои исследования, обращая мало внимания на труды ученых, предмет исследования которых они относят к низшему разряду; часто они даже нападают на их исследования, как на что-то будто бы враждебное успехам религии и внушающее нам слишком большое доверие к человеческому разуму. С другой стороны, натуралисты, сознавая свои успехи, естественно гордятся ими; они ставят свои открытия рядом со сравнительным застоем своих противников и проникаются презрением к тем занятиям, бесплодность которых теперь всеми признана.

Историк должен стать посредником между этими двумя сторонами и примирить их враждебные притязания, указав пункт, на котором их изучения должны соединяться. Установить условия этого соединения - значит положить основание всякому историческому исследованию. Так как история занимается деяниями людей, а деяния эти есть не что иное, как результат столкновения между явлениями внешнего и внутреннего миров, то необходимо испытать относительную важность этих явлений, исследовать, до какой степени известны их законы, и отыскать вспомогательные средства для будущих открытий, находящиеся в распоряжении этих двух главных классов ученых: естествоиспытателей и исследователей человеческого духа.

Hist. of the civilization in England.

Lond. 1858, t. I, отд. I.

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: От падения Западной Римской империи до Карла Великого (476-768 гг.) 2001. 2001

Еще по теме Г. Т. Бокль ЧТО ТАКОЕ ИСТОРИЯ КАК ОПЫТНАЯ НАУКА?:

  1. Надо понять, что такое человек, что такое жизнь, что такое здоровье и как равновесие, согласие стихий его поддерживает, а их раздор его разрушает и губит.
  2. Почему день сменяет ночь? Что такое жизнь? Что такое смерть и что есть сон?
  3. Молитва — невероятно мощный инструмент, хотя я считаю, что нам нужно разобраться и понять, что это такое на самом деле и как это работает.
  4. ЧТО ТАКОЕ АГРЕССИВНОСТЬ И КАК ЕЙ ПРОТИВОСТОЯТЬ?
  5. Если окинуть взглядом весь ход наших предыдущих рассуждений по поводу arche и задаться вопросом, что такое философия, то получается, что она известна нам по крайней мере как учение о бытии — онтология.
  6. ЧТО ТАКОЕ СТРЕСС И КАК МЫ ЕГО ПЕРЕЖИВАЕМ
  7. Г. Т. Бокль О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ И О СОСТОЯНИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В СРЕДНИЕ ВЕКА
  8. Три вопроса «Что я могу знать?», «Что я должен делать?» и «На что я могу надеяться?», все без исключения представляющие интерес для Канта, он объединяет в один — «Что такое человек?».
  9. Вопрос 4. Что представляет собой корпоративное право как наука?
  10. История социалистических учений. Социализм как наука
  11. Идея прогресса. Наука и техника как новый фактор истории
  12. История политических и правовых учений как наука и учебная дисциплина
  13. Ho что такое «образ образа»? Как это понять?
  14. 3. РАССУДОК И СОЗЕРЦАНИЕ КАК УСЛОВИЕ ОПЫТНОГО ПОЗНАНИЯ
  15. Что такое свобода
  16. 1. Что такое собственность?