<<
>>

§ 6. Представление о смерти в структуре мифо-эпической ментальности

Эпикурейское рассуждение: пока мы живы, смерти нет, а после - мы её уже не чувствуем - не удовлетворяет сегодняшнего человека. Появляются

книги типа Моуди (203) "Жизнь после жизни", где описывается то, что люди чувствовали и видели при летаргическом сне.

Но последняя не есть смерть, а есть псевдосмерть, повергающая в шок родных ожившего.

Наше исследование будет идти несколько в ином контексте. Мы бу­дем её рассматривать в контексте социальной психологии, под культурологи­ческим углом зрения, т.е. мы хотим создать своего рода философию культу­ры смерти на материалах культуры народов Северного Кавказа. Наше иссле­дование будет опираться на изыскания П.П. Гайденко, В.С. Малахова, В.А. Малахова и др. (50), (177), (178), но мы будем идти в русле исследований, которые предложены А.Я. Гуревичем и, особенно, Филиппом Арьесом (11), (19), (87).

По словам А.Я. Гуревича, главный тезис книги Арьеса "Человек пе­ред лицом смерти" состоит в том, что существует связь между установками в отношении к смерти, доминирующими в данном обществе на определенном этапе его развития, и самосознанием личности, типичной для этого общества. Поэтому в изменении восприятия смерти находят своё выражение сдвиги в трактовке человеком самого себя. Иными словами, обнаружение трансфор­маций, которые претерпевает феномен смерти "в коллективном бессозна­тельном", могло бы пролить свет на структуру человеческой индивидуально­сти и на её перестройку" (89. 118).

Человек как существо биосоциальное, живое, есть своего рода залож­ник смерти. От нее ему никак не уйти. Человек со временем начинает думать и о своей кончине. Философское отношение к смерти - показатель мужест­венности и хладнокровия. Из истории известно, что Сковорода (украинский философ) заранее сам себе вырыл могилу, предчувствуя, что скоро умрет. Среди горцев существуют предания другого рода. У каждого народа были личности, которые зная о своей близкой кончине, приглашали эфенди, с ним вместе они читали молитву, потом закрывали глаза и уходили из этого мира. Рыцари Средневековья, эпические герои, считали знаками и знаменьями яв­ление им во сне родных. В таком случае надо было срочно дать милостыню, садака, так как считалось, что умерший требует свою долю: "ЛІам и Іыхьэ щІонэцІ, тын хуей я Іыхьэ", - говорят и сейчас адыги. Если в Европе внезап­ная смерть считалась позорной (11. 38-43), то горцы к этому относились спо­койно: "Къытехуэри лІащ" - "упал и умер", - говорили лишь. Конечно, у всех народов считалось престижным умереть у всех на виду, т.е. красиво кончить жизнь при людях. Конечно, умереть безвестно, без свидетеля везде считалось абсурдной смертью. В последнем случае адыги говорили: "Хьэм хуэдэу зы щІыпІэ къуэлІыхьащ, уэсият имыщІыжу, и нэхэри зыми зэтрипІэжакьым, хьэдэри ягъэдахэжакъым", т.е. умер как собака где-то в углу, без наказа род­ным, никто не закрыл ему глаза, труп никто не украсил. Считалось красивой смертью умереть, объявив наказ (уэсят) и сказав при этом "сыфхуэаразыщ", т.е. доволен вами, подтекст - зло на вас не держу и обиду не уношу в могилу, т.е. простим друг другу обиды и умрем при уме.

Христианство (да и мусульманство) разрушало и разрушает представ­ление о "звериной" форме смерти.

Умереть теперь можно лишь по воле Бога, Христа, Аллаха (и Мухамеда). Считается, что жизнь - дар божий, данный человеку временно. В данном случае характерно, что сказал Кадафи, руково­дитель Ливии, по случаю смерти Л.И. Брежнева: "Все мы вышли из объятий Аллаха и возвращаемся к нему". Горцы в таких случаях говорят фаталисти­чески: "Тхьэм къыдитри - тхьэм тІихыжащ", т.е. "бог нам дал, бог и забрал".

Арьес отмечает (но это принято и во всех религиях всех народов), что антисоциальных элементов Средневековья, а также даже рыцарей, погибших во время их незаконных, несанкционированных церковью сражениях, не хо­ронили на кладбище, ибо у всех у них была позорная смерть (11. 43-44). И сейчас у горских народов эфенди может пригрозить отступнику от морали, что не похоронит его на кладбище, и это действует очень отрезвляюще на людей.

Смерть приговоренных тоже считалась позорной. И лишь позже, с появлением процедуры отпущения грехов, их смерть гражданизировали. Ес­ли в христианстве, по преданию, Христос победил своей смертью смерть, при этом заново воскреснув, и теперь каждый христианин, следуя примеру Христа, должен был благостно и радостно ожидать смерть, то у жизнелюби­вых горцев каждая смерть - трагедия, большая потеря для малочисленных народов. Получается поистине как у Ремарка: "Смерть одного человека - со­бытие, смерть миллионов - статистика" (236. 120). Хотя, по существу, смерть каждого человека - потеря для Человечества целого духовного мира, круше­ние особого художественного восприятия мира. Даже простые горцы это осознают. Так адыги говорят: "Дэнэ къитхыжын апхуэдэ? Игу къабзэри, и щэн-ІэдэбыфІри - псори, хьэдрыхэ здихьащ", т.е. "Где мы найдем такого? И свою чистую душу, и прекрасный характер, и поведение - все он унёс с со­бой".

И на Западе, и на Востоке умершего в могилу кладут лицом на Вос­ток. При этом северокавказцы-сунниты говорят,что кладут лицом к "Каблэ", т.е. лицом к Богу. Т.е.душа умершего и его тело предстают с отчётом перед ликом Аллаха: "Аллыхьым уфІэлІыкІкъэ, абы и пащхьэ диувэжынущ псо- ри". Давая перед смертью наказ родным (уэсят), умирающий вспоминал свою жизнь, друзей. Часто дружески, стоически подшучивал над собой, же­ной, детьми, говоря: "Я не умру, я ещё встану и покомандую над вами; я за­ново женюсь и заведу новую семью".

Смерть всегда страшна, но считается, что она всё исцеляет: все болез­ни как бы уже бессмыслены после неё. Абазины и адыги говорят в таких случаях: "ЛІэри тыншыжащ, и гум зигъэпсэхужащ", т.е. умер и отдохнул, ус­покоился, кончились его страдания, душа его начала отдыхать.

Но при всём этом никто не стремится быстро и добровольно в загроб­ный мир (ахърэт). Так, говорят, что "псэр ІэфІщ", т.е. душа сладка, жизнь сладка, и человек до последней возможности цепляется за этот мир. У ады­гов в этом отношении интересны слова: псэ=душа, псэун=жить,

псэукІэ=образ жизни. В подтексте, в ментальности адыгов мы замечаем, что говорить о жизни и об образе жизни имеет смысл лишь тогда, когда душа человека жива, т.е. она центральный определяющий орган человека и миро­здания. Душа считается непременным атрибутом всех элементов мирозда­ния: от песчинки до макротел. Даже у умершего, считалось, есть душа, и первые 40 или 52 дня она разговаривает с близкими умершего, и лишь потом трогается в путь к Богу. По ментальности других, через 9 дней, после раздачи одежды умершего его душа окончательно уходит из дома. На 40 или 52 день, считается, у умершего расходятся кожа и кости, они прощаются друг с дру­гом, умершему очень тяжело (больно!), и потому ему необходимы молитвы и пища, т.е. поминовения. Годичные поминки объясняются тем, что органы те­ла прощаются друг с другом, притом - симметрично: глаз с глазом, рука с рукой, нога с ногой и т.д. Считается, что такое тяжело и трудно перенести умершему, и отсюда - необходимы дуа, молитвы и поминовение родными. Видимо, по такому образу мышления предполагается, что душа как бы сто­рожит тело, будит родных, становится сгустком всех органов чувств, мышле­ния, т.е. одним словом, всего духовного, идеального в умершем теле челове­ка.

Если смерть была неотвратимой, и каждый видел, что она надвигает­ся, её принимали стойко: "ЛІэныгъэми лІыгъэ хэлъщ!"- говорили горцы, т.е. "И в смерти есть мужество". Перед смертью просили прощения у товарищей, соседей, близких. И человек умирал раскрепощенно. При этом говорили, что они взаимно довольны ("дызэхуаразыуэ дунейм сохыж"). Умирающий про­сил: "СылІа нэужь, сывгъэдахэ, сывмыгъэпуд, си кхъэм фынакІуэурэ сыфлъ- агъу, фигу сивмыгъэху!" т.е. "когда я умру, сделайте мои похороны краси­выми, не продешевите меня перед людьми, приходите на мою могилу пови­даться со мной, из души не выбрасывайте". И вообще, у горцев считается, что человек жив (в переносном смысле), если даже он умер, если хоть один человек его добрым словом вспоминает. При этом считалось, что дед жив столько лет, сколько его помнил внук. Следует добавить, что в дореволюци­онной горской семье теплые дружеские отношения были скорее между дедом и внуком, чем между отцом и сыном. И сейчас, если мы даём нищему мило­стыню, и при этом называем имя, в честь кого отдаём, то считается, что она, милостыня как доля умершего доходит до него. Если же мы ничего не сказа­ли, а презрительно бросили нищему деньги, то считается, что они потеряны, не доходят до умершего.

Считалось, что умерший после смерти вверял богу свою душу, т.е. " и псэр алыхьталэм нищтэжащ", т.е. Аллах забрал опять его душу. Если после молитвы к умирающему запаздывала смерть, то он, умирающий, с миром живых уже не хотел общаться. Видимо, хотел уходить чистым, не запачкан­ным мирскими делами, слухами, сплетнями, разговорами. Он весь отдавался богу, становился выше людей, становился как бы объектом божественно­го наивысшего измерения, членом когорты избранных, дружины бога. В со­ответствии с военно-демократическим строем адыгов до революции 1917 го­да умерший воин как бы уходил, примыкая к воинству бога, т.е. "Тхьэм и дзэм хэхьэжащ".

Считалось престижным умереть прилюдно (11. 49-50). У черкесов по этому поводу говорили: "И сабий быныр щхьэщыту, и Іэхьлы-Іэулэдыр зэху- эсауэ, и лъэпкъыр гузавэу, и псэр хэкІащ, сыт дгъэхъэфынт атІэ бетэмал? ТІэщІэкІащ ар", т.е. и дети стояли над ним, и родственники все собрались, и весь его род волновался, когда его душа уходила. Нам кажется, что в данном случае, горцы мысленно моделируют переход от жизни к смерти, как пере­ход невесты от одного дома к другому, т.е. как свадьбу. Это суждение может, на первый лишь взгляд, показаться парадоксальным. Но жизнь и смерть не­разлучны для древних, одно моделирует здесь другое. Невеста считалась по­четной, важной персоной, если её сопровождали как можно больше родных. То же самое и умирающий: он хочет, чтобы встречающая его сторона (бог, ангелы, святые) видела, что у него большая родня, что он не простой рядовой землянин, а уважаемый отец, глава семьи или рода. У Пушкина молодой по­веса Евгений Онегин мчится увидеть умирающего дядю Последний тем са­мым "уважать себя заставил, и лучше выдумать не смог", - говорит поэт о людях и нравах ХІХ века.

У народов Кавказа: абазин, абхазов, адыгов - есть не столько страх перед смертью, а сколько страх остаться беспомощным живым ("Іэрызехьэу"). Не потерять честь перед смертью, не потерять лицо - вот, что важно и сейчас. Если раньше считалось постыдным умирать старым, боль­ным, то и теперь также старые люди просят бога, чтобы он их взял к себе деятельными, стоящими на ногах. Просят: "Іэрызехьэу, пІэм сыкъинауэ, сыкъыумыгъанэ. Си лъакъуэм сытету, тыншу дунейм сегъэхыж", т.е. бог, не оставь меня беспомощным, сидящим на постели, руками детей и родных пе­реносимым. Прошу дать мне уйти на тот свет спокойно, на своих ногах стоящим!. Видимо, человек хотел предстать перед богом не немощным. Аба­зины просили бога: "Сышбзу сыумырпсын", т.е. не дай, бог, живым умереть. Таким образом, мы видим, что человек стоического горского характера хотел управлять и своей смертью: приблизить или отдалить её, встретить её во все­оружии разума и при всём внешнем великолепии и с главным богатством то­го времени, что давало ему смысл жизни и смерти. Во время смерти человек как бы уходил из дома людей в дом небожителей, богов. Происходила как бы перемена местожительства. Следует добавить также, что жизнелюбием гор­цев объясняется почти полное отсутствие суицида. И лишь изредка неизле­чимые болезни (туберкулёз и другие) и нежелание остаться обузой для семьи и посмешищем для злопыхателей толкают людей к самоубийству здесь.

С тех пор, как человек осознал себя, он, видимо, остро воспринимает смерть родных, не может примириться с потерей родственных душ. Но, ви­димо, наибольшие чувства по этому поводу доминировали в эпоху Средневе­ковья, когда люди жили скорейшим эсхатологическим ожиданием Конца света. Гуревич по этому поводу пишет: "Именно в эпоху доминирования ре­лигиозного типа сознания внимание людей было сконцентрированно на "по­следних вещах" - смерти, посмертном суде, воздании, аде и рае. При всей своей поглощенности повседневными заботами и делами человек Средневе­ковой эпохи (homo Viator, "странник", "путник") не мог упускать из виду ко­нечного пункта своего жизненного странствия и забыть о том, что ведётся точный счёт его грехам и добрым делам", и вообще для людей Средневеко­вья"... смерть была великим компонентом культуры, "экраном", на который проецировались все жизненные ценности" (87. 9).

По Арьесу, в истории человечества было пять типов, пять представле­ний ментальных подходов к осмыслению проблемы смерти.

Первый тип - состояние "прирученной смерти". Девизом такого типа является: "Все умрем", т.е. нет такого человека, кто не умрет, т.е. по-адыгски: "МылІэжын щыІэкъым". Здесь ментально осознается, что человек - часть природы, потому смерть как инобытие, как переход в другой мир есть есте­ственное состояние природы. Исторически такой подход к смерти свойстве­нен первобытно-общинному и рабовладельческому строям. Видимо, Арьес здесь прав и неправ. Прав в том отношении, что люди в эти времена дейст­вительно более спокойно, бесстрастнее воспринимали смерть как часть кру­говорота природы. Неправ Арьес в том, что позже этот подход к смерти от­мирает, замирает. На самом деле такой подход живуч и до наших дней. Он как бы часть культуры наших дней, кондоминирован, вкраплён в общий пласт культуры.

Следующий, второй тип восприятия смерти, условно существовав­ший (наиболее ярко!) в Средние века, Арьес назвал "смерть своя” (la mort de Soi). В это время человек осознаёт смерть как свою личную ношу, как де­ло личного подвига, которую можно по-разному к себе повернуть. Человек все время думает о предстоящем Страшном суде. Для облегчения прохожде­ния души через чистилище заказывают заупокойную мессу. Составляя заве­щание, привязывают живых к себе, манипулируют их поведением с того све­та. Появление завещания " дало человеку возможность обеспечить собствен­ное благополучие на том свете и примирить любовь к земным богатствам с заботой о спасении души" (87. 14). Такой тип мышления имеется и у верую­щих адыгов, абазин и абхазов. И сейчас так говорят: "Спсра (абаз.), си лІэныгъэм (адыг.) зыхуэзгъэхьэзрын хуейщ, жэнэтым сыкІуэн щхьэкІэ, т.е. "надо подготовиться к моей (своей) смерти, чтобы попасть в рай". Третий этап эволюции восприятия смерти, по Арьесу, "смерть далёкая и близкая" характеризуется крахом механизмов защиты от природы. И к сексу, и к смерти возвращается их дикая, неукрощенная сущность" (87. 15).

А.Я.Гуревич оспаривает этот этап, считая его выдуманным. Но, по нашему мнению, этот этап в истории человечества существовал: это эпоха великих географических открытий, раннебуржуазных революций, когда пришли в движение большие массы людей, которые ринулись на новые земли осваи­вать их, с не вполне адекватным их времени и желаниям духовным инстру­ментарием - наследием Средневековья, отсюда и гибель десятков тысяч лю­дей, т.е. смерть далекая (в далекой стране) и близкая (т.е. скорая от тропиче­ских болезней), быстрая в своей развязке. Смерть людей иных рас при воз­рожденном рабстве на плантациях чая, какао, кофе и т.п., гибель многих миллионов европейцев от чумы и других заразных болезней, конечно, пони­зили культуру умирания и смерти: отсюда, она стала также "далекая и близ­кая". И даже в наше время такая установка живуча: смерть далека (по приро­де человеку отведено от 60 до 100 лет), но в подсознании мы готовы её встре­тить в любое время, т.е. ежедневно, тем самым она близка. Это верно ещё и потому, что в конце 20 века обострились все глобальные проблемы человече­ства. Вторая природа человека ускоряет, разрушает первую его природу - на­туру.

Г орцы, по-своему интерпретируя такое состояние, говорят: "ЦІыхум и лІэныгъэр жыжэщ и ажал къэмысамэ, и ажал къэсамэ - гъунэгъущ", т.е. "смерть человека далека, если его ажал (роковая минута) не подошла, и близка - если ажал подошла". Но если человек по счастливой случайности избежал смерть, то говорят: "Алыхьым (тхьэм) къихъумащ, и ажалыр щхьэ- щихащ", т.е. "Аллах (Бог) сберёг; роковую минуту (ажал) Бог снял, перенес дальше", отсюда, в честь счастливого спасения горцы делают вечер, готовят угощение для друзей, родных и близких. Пища, потребляемая здесь, идёт как бы на угощение богу в благодарность за спасение, за отдаление минуты смерти.

По Арьесу, четвертый этап многовековой эволюции в пережива­нии смерти - "смерть твоя". Теперь, человек остро, "драматично воспринима­ет и переживает уход из жизни близкого, любимого существа, кончина кото­рого представляется ему более тягостной утратой, нежели его собственная смерть. Адыги говорят в таком случае: "Абы и лІэныгъэм ди лыр игъэузащ; абы и лІэныгъэм ди адэр иукІащ", т.е. "его смерть заставила болеть наше мя­со (тело), т.е. нас потрясло; его (её) смерть убила нашего отца". Эту тенден­цию ученый (Арьес -М.Ш.) связывает с изменившимся в Новое время харак­тером семьи, её эмоциональной ролью (89. 119). В семье, а не в обществе, человек 19 века снимает нагрузки, стрессы. Дом становится своего рода кре­постью для души и тела личности. Человек среди своих родных находил ду­шевный комфорт, понимание его устремлений. В таких условиях человек особенно привязывается к своим родным, создается своего рода единое ду­ховное пространство, где каждый из его составляющих элементов (людей) важен и уникален для целой системы. С потерей одного человека рушится духовная система, а значит, возрастает дискомфортность. Отсюда, и жажда самопожертвования ради другого: "Сара спсында ауи йацкІысгьи (абаз.)", т.е. "лучше бы я умер, чем он (она)". Эта фраза, а значит, и стиль мышления и сейчас часто в ходу у горцев. Её произносят, когда умирает молодой человек его дяди, мать, дед. Смерть и похороны всегда тягостны, но особенно тягост­ны они для родителей, переживших своих детей и своими руками их хоро­нящих. Некоторые родители, матери скорее всего, сознательно настраивают­ся на свою смерть после кончины своего ребёнка и часто от тоски и болезней уходят, по их мнению, на помощь, на духовное воссоединение с любимым существом, при этом мало принимаются в расчёт загробные кары. Считает­ся, что если молодой человек или ребёнок умер молодым, несогрешившим, или у человека было такое душевное благородство, что бог, узнав это всё, ос­вободит его от суда.

Пятую стадию развития восприятия и переживания смерти евро­пейцами и северо-американцами Арьес назвал "смерть перевёрнутая". Страх смерти заставляет нас отвозить больных, стариков в больницы. Здесь стари­ки и больные уходят из жизни, часто окруженные чужими людьми: медика­ми, сиделками. Уходят без наказов, без священников. Смерть стала "меди- кализированной", "извращенной", о ней стыдно стало много говорить. Суще­ствует табу, заговор молчания вокруг имени умершего. Люди из похоронного бюро хлопочут вокруг умершего. Его украшают, бальзамируют. Траур и оп­лакивание не выпячивают, воспринимая их как душевную болезнь. Сдер­жанность на людях компенсируется дома слезами, тихой печалью об умер­шем. Всё это делается наедине с собой.

И вообще, умереть в комфортной Европе и Америке - это значит сде­лать, по ментальности западного человека, нечто бестактное, т.е. выкинуть шутку или какую-либо глупость, т.е. показать нелучшую сторону характера.

В какой-то степени такой стиль мышления вошёл и в ментальность сегодняшних горцев. Так, теперь говорят: "плачь, не плачь, ему теперь всё равно", "умер и заставил нас за себя все хлопоты понести"; "умереть в наше время не надо много ума, а вот прожить жизнь. ..", "чья-то смерть - кому-то день". Люди черствеют душой, привыкая к многочисленным смертям в кино, воспринимая их через телевидение, а в наше сложное время - часто бывая на похоронах. И смерть близкого человека начинает казаться частью общей арифметики смерти, частью общего потока, неумолимого рока. Но кроме этого, здесь действует стоический принцип: горцы не должны были ни при каких условиях показывать чужим свое горе, свою растерянность. Даже в доме умершего не часто употребляют слово "смерть", а употребляют "ушел от нас," "ушёл из наших рук", "ушёл из дома". Слишком частое употребление слова "смерть", по мнению горцев, может его, умершего, спровоцировать появиться ещё раз в этом доме в виде "псэхэх". "Псэхэх" - "вынимающий душу", т.е. смерть воспроизводится в адыгской ментальности отнюдь не как мертвый с косой, как в Европе, а так, как в эпосе "Нарты": как прекрасная девушка, уводящая стариков в мир иной - в царство вечных снов, или как старуха- ведьма, колдунья, уносящая души женщин и детей, или как лесной человек, алмасты, появляющийся заполночь и убивающий мужчин. По ады­го-абазинской традиционной ментальности человек должен был умереть от равного себе античеловека. Было бы позором для мужчины умереть от ведь­мы, колдуньи.

Таким образом, как мы видим, пять типологий, ментальных устано­вок, присущие Европе, принадлежат не только ей, а они скорее всечеловече­ские, общепланетарные. И все они существуют сейчас как спрессованные у народов Кавказа, где традиционность и современность разительно взаимоот- крыты, взаимообогащают, но не взаимопоглощают друг друга. И последнее, какие бы формы, типологии, моды на смерть не возникнут в будущем, всё равно будут (тайно или явно) проявления чувств, т.е. слёзы, плач. И это все есть проявление человеческого, дань памяти об ушедшем. И мы будем ровно настолько человечны, т.е. будем в такой степени людьми, насколько поймем чужую боль умирания, чужой ужас перед смертью. Сострадание облегчает как душу умирающего, так и душу живых, и это делает нас всех людьми. Лишь человек способен на сострадание. Это делает его и слабым, и великим существом одновременно. И, видимо, страшна не простая естественная смерть, а смерть постоянная, медленное умирание, т.е. такое состояние, когда вечно умираешь и никак не умрешь, не можешь умереть. Это и есть ад и ад­ские муки (180. 12) для людей всех времен и всех народов.

Сущность человека ХХ века невозможно понять без учета его отно­шения к символам смерти и без его сомкнутости с самим символом смерти, считал Мераб Мамардашвили (180. 12). Но, видимо, его слова верны

и для всех эпох.

Так, образ смерти для народов культуры стыда и страха, как мы отме­чали выше, являлся в виде прекрасной девушки.

В эпосе "Нарты" она является за глубокими стариками и уводит их в "адрещІ", т.е. в другие земли, где старики живут в удовольствии и здравии вечно, где за ними еще лучший уход, чем на земле. И лишь позже в адыг­ском эпосе появляется бог Смерти - "Псэхэх", т.е. буквально: "вынимающий душу". Но и такого бога побеждает простой герой - нарт. Для древних греков образы смерти - это Керы. Они одновременно и богини судьбы. Бог Ночи - Никта породила и Керы, и Мойр: Лахесиса, Клотиса и Антропоса. Никта по­родила также крылатых демонов: Гипноса, т.е. бога сна, и Танатоса, т.е. бога смерти. Мойры управляют Танатосом.

В Средние века, где от чумы вымирало иногда до 50% населения, по­является образ смерти в виде человека (или дьявола), одетого во все черное. Черное и теперь воспринимается как символ горя или смерти. Хотя для ки­тайцев и индийцев символом смерти и горя является белый или серый цвет одежды. Видимо, это связано ассоциативно с серовато-белым цветом пепла, остающимся после сжигания трупов у индусов. В 14-16 веках в Европе скла­дывается образ смерти, описанный Хейзингой. И тот жуткий образ скелета, что есть и поныне, появляется к ХѴІІ веку.

<< | >>
Источник: Шенкао М.А.. Основы философской танатологии. 2002

Еще по теме § 6. Представление о смерти в структуре мифо-эпической ментальности:

  1. ГЛАВА 5. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О СМЕРТИ В СТРУКТУРЕ МЕНТАЛЬНОСТЕЙ МЫСЛИТЕЛЕЙ РОССИИ
  2. ГЛАВА 2. ФИЛОСОФСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ ЭТНО­РЕЛИГИОЗНЫХ МЕНТАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СМЕРТИ
  3. Кроме этого, образами смерти, по-ментальности верующих, являлись призраки, живущие в замках.
  4. ГЛАВА 3. ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЕ ТИПЫ МЕНТАЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ СМЕРТИ: ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ
  5. 15.1. Представления о смерти как исходный пункт в рассуждениях о смысле жизни
  6. Глубинное представление и поверхностная структура
  7. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  8. 2.1.2. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  9. — Смерть Грациана. — Св. Амвросий. — Первая междоусобная война с Максимом. — Характер, управление и покаяние Феодосия. — Смерть Валентиниана II. — Вторая междоусобная война с Евгением. — Смерть Феодосия. (340–397 гг.)
  10. 1. Понятие и содержание криминалистической методики. Современные представления о структуре частной методики расследования
  11. Глава 10. Ментальное тело
  12. Смерть - явление естественное в цепи жизни. Смерть одного есть начало жизни другого.
  13. МЕНТАЛЬНОЕ ПОЛЕ ВЛИЯЕТ НА ВСЕ КЛАССИЧЕСКИЕ ПОЛЯ
  14. Философ не видит никакого таинства в рождении и смерти (39, с. 32); их чередование в этом мире есть только смешение и разделение элементов (В 52), а вовсе не рождение и смерть в традиционном понимании:
  15. Глава 11. Ноосфера (ментальный мир)
  16. § 1. Особенности развития теории ментальности в зарубежной литературе
  17. Введение. Телесное и ментальное
  18. МЕНТАЛЬНЫЕ ПРАКТИКИ
  19. ТЕЛЕСНОЕ И МЕНТАЛЬНОЕ B ЭПИСТЕМОЛОГИИ