<<
>>

РЕЧЬ ГОСПОДИНА БЁРКА B ГИЛЬДЕЙСКОМ ЗАЛЕ, B ГОРОДЕ БРИСТОЛЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ НАКАНУНЕ НЕДАВНИХ ВЫБОРОВ B ЭТОМ ГОРОДЕ ПО ПОВОДУ НЕКОТОРЫХ МОМЕНТОВ ЕГО ПАРЛАМЕНТСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ1


MR. BURKFS SPHEOl AT THE G UIl ЛЖАІЛ.,

IN BRISTOL PREVIOUS TO THE LATE ELECTION IN THAT CITY,

UPON CERTAIN POINTS RELATIVE TO HIS PARLAMENTARY CONDUCT

1780

Перевод

Леонида Полякова

Г-н Мэр, благородные господа,

Я испытываю огромное удовлетворение, выступая перед столь внушительным и уважаемым собранием.

Шаги, которые мне, быть может, придется предпринять, потребуют весьма авторитетной санкции. A потому, объясняя все, что может показаться сомнительным в моих поступках на общественном поприще, я естественным образом должен быть заинтересован в как можно более полной аудитории.

Я несколько запоздал с началом моей избирательной кампании. C роспуском парламента не было полной определенности, и было бы неподобающим для меня, проявив несвоевременную лихорадочную активность, предстать перед вами в виде человека, который как бы ставит под сомнение все те шесть лет, в течение которых он предпринимал всяческие усилия, дабы угодить вам. Я имел честь служить городу Бристолю, и у города Бристоля не было оснований полагать, что средства почетного служения общественности сделались для меня безразличны.

По моем прибытии сюда я обнаружил, что три благородных господина уже давно пред-

принимали недюжинные усилия по достижению той цели, до которой удастся дойти лишь двоим из нас. Я обнаружил, что все они встретили радушный прием. Состязательные выборы в таком городе как этот — вещь непростая. Я замер словно на краю крутого обрыва. Эти три благородных господина — каждый на основании своих заслуг и собственных титулов, — я не смею сомневаться, были достойны вашей благосклонности. Я никогда не стану пытаться возвысить себя за счет принижения достоинств моих соперников2.

B толчее и путанице этой предвыборной гонки мне хотелось узнать, что мои друзья как ответственные граждане в действительности думают об этом столь деликатном деле. Мне хотелось заручиться вашим мнением. И коль уж мне доведется выйти из соревнования в самом начале, мне не хотелось бы, чтобы мой отказ от поста воспринимался как результат непоследовательности, застенчивости, приступа гнева или отвращения, праздношатания или еще какого свойства характера, неподобающего тому, кто вступил на поприще общественного служения. Если же напротив, я стану участвовать в выборах, но проиграю, я буду крайне обеспокоен тем, чтобы такой исход засвидетельствовал перед всем миром лишь то, что покой этого города не был нарушен моей поспешностью, безосновательной суетой или пристрастной переоценкой собственных заслуг.

Я здесь не для того, чтобы завлекать вас на свою сторону с помощью поддельного и лживого поддакивания вам во всем. Я ожидаю вашего серьезного и беспристрастного суждения обо мне. Если ваше желание состоит в том, чтобы я ушел в отставку, я не стану рассматривать этот совет как порицание моему поведению или как перемену в вашем настроении. Я расценю это как разумное подчинение сложившимся обстоятельствам. Если же, напротив, вы решите, что мне следует продолжить мою избирательную кампанию и что вы, со своей стороны, готовы к связанным с этим передрягам, то, со своей стороны, я выражаю такую же готовность. Претензии мои таковы, что вам не будет стыдно за них и в случае успеха, и в случае неудачи.

Если вы призываете меня, я должен буду снискать благосклонность этого города с мужественным достоинством. Я предстою перед вами, как честный слуга, исполненный совершенного доверия к справедливости прямодушного и рассудительного хозяина. Я здесь для того, чтобы услышать ваше одобрение, а не для того, чтобы развлекать вас своими тщетными оправданиями или еще более тщетными и бессмысленными исповедями. Я немало пожил, чтобы довольствоваться оправданиями или нуждаться в них. Я играл свою роль при свете дня, и я никогда не стану эти мои дела и поступки, — явленные вам при ясном и ровном свете со всем тем, что в них есть хороше- 15-4215

го и дурного — пытаться подсвечивать слабеньким свечным мерцанием извинений и обещаний. Дым от курящихся свечек может затемнить мои деяния, но их пламени совершенно недостаточно, чтобы заставить засиять ярче солнечный свет.

Я прекрасно сознаю, что ничто не осталось не испробованным из того, что могло бы настроить вас против меня. Ho выдержка должна защитить меня от злобных наветов. Без сомнения, я должен был бы желать (когда бы праздные пожелания не были самыми праздными из всех вещей на свете), чтобы каждый мой поступок совершался в полном согласии с каждым моим избирателем. Ho в столь большом и в столь многосоставном городе, как ваш, на это есть лишь очень слабая надежда.

При такой разноголосице настроений лучше заглядывать в сущность вещей, нежели следить за разнообразием человеческих характеров. Само стремление угодить всем обнаруживает характер взбалмошный и при том нередко напускной и неискренний. Поэтому, подобно тому, как последовательно разворачивалась моя деятельность, я и в отчете о ней сосредоточусь на тех ее моментах, которые больше всего этого требуют. Ho первоначально я должен испросить вашего позволения, чтобы лишь намекнуть на то, что огромный вред может проистекать от того, что мы внимаем всякому советчику. Невозможно пред-

ставить себе, сколько полезных дел не совершено теми, кто энергичен и деятелен, кто напористо устремляется вперед, нацеленный на решение великих и важнейших задач, — лишь потому, что мы заставляем их постоянно оглядываться назад. Вынужденные сосредоточиваться на защите данного полезного дела, они лишают вас сотни полезных дел. Хлопайте нам, пока мы бежим; утешайте нас, если мы падаем; приветствуйте нас, когда мы встаем, — но пропустите нас, Бога ради — пропустите нас!

Думаете ли вы, благородные господа, что каждое общественное деяние за время, истекшее с тех пор, как я впервые шесть лет назад предстал перед вами на этом самом месте, что все тяжелейшие свершения, которые пришлись на этот бурный период (буквально втиснувший в пространство немногих лет революции нашего времени), — что все это может быть представлено вам в истинном свете в получасовой беседе?

Ho неподходящие условия для исследования — не достаточная причина для того, чтобы от него отказываться совсем. Яснее ясного, что провести такое исследование — наша обязанность. Ho в этом же заключается и наша выгода. Ho исследование должно быть весьма разборчивым: с должным вниманием ко всем привходящим обстоятельствам, с учетом всех намерений и побуждений, вызвавших тот или иной поступок. Провести мы его должны как 15*

рассудительные судьи, а не как придиры-адво- катишки или сутяги-словоблуды, которые старательно выискивают малейшие погрешности и рыщут в поисках чего-либо исключительного.

Вглядитесь, благородные господа, в общую направленность всех действий вашего члена парламента. Проверьте, не сбился ли он с прямого пути исполнения своих обязанностей из- за своих амбиций или своей алчности? He оказался ли он вялым и бездеятельным, поддавшись этому величайшему врагу всех начинаний активной жизни, этому верховному пороку в деловых людях — низкой и позорной лени? Вот задача нашего исследования. Если поведение нашего члена парламента выдерживает такую проверку, ставьте на нем серебряную пробу. Он мог ошибаться — он наверняка ошибался. Ho мы совершаем более тяжкую ошибку, и наша промашка окажется гибельной для нас самих, если мы не терпим, даже более — не приветствуем аплодисментами этот характер во всей его сложности и противоречивости. He поступать так — ошибочно; я едва не сказал — неблагочестиво. Осуждает Бога тот, кто воюет с человеческим несовершенством.

Благородные господа, мы не должны быть мелочно-раздражительными по отношению к тем, кто служит народу. Ибо лишь люди прекрасных и завидных достоинств пойдут служить нам, при том, что имеется выбор при-

дворной службы. Te, кто полагает, что в сравнении с этими достоинствами все остальное — лишь прах и пепел, ради сохранения их в целости и непорочности не потерпят того, чтобы они оказались измаранными и попорченными теми же, ради кого люди, посвятившие себя общественному служению, идут на бесчисленные жертвы. Тогда мы должны либо убрать этих людей с общественной сцены, либо послать их под защиту двора, где, в случае, если они будут вынуждены пожертвовать своей репутацией, то, по крайней мере, они сделают это с выгодой для себя. И от этого зависит, будут ли свободны те, кто возлюбил свободу.

Никто не пойдет против своей совести, поступая нам в угоду, ради того, чтобы затем облегчать эту поруганную совесть, служа нам верой и правдой. Если мы унизим и испоганим их души рабством, то было бы абсурдным ожидать, что те, кто унижаются и пресмыкаются перед нами, когда-либо окажутся смелыми и неподкупными борцами за нашу свободу в противостоянии с самой соблазнительной и самой грозной из всех властей. Нет, не такова человеческая природа! И с нашим вернейшим рецептом по созданию лжецов и лицемеров, мы не разовьем способности и не улучшим нравы тех, кто отдает себя общественному служению.

Позвольте мне, поскольку я в данное время не являюсь общественным деятелем, ска- рассудительные судьи, а не как придиры-адво- катишки или сутяги-словоблуды, которые старательно выискивают малейшие погрешности и рыщут в поисках чего-либо исключительного.

Вглядитесь, благородные господа, в общую направленность всех действий вашего члена парламента. Проверьте, не сбился ли он с прямого пути исполнения своих обязанностей из- за своих амбиций или своей алчности? He оказался ли он вялым и бездеятельным, поддавшись этому величайшему врагу всех начинаний активной жизни, этому верховному пороку в деловых людях — низкой и позорной лени? Вот задача нашего исследования. Если поведение нашего члена парламента выдерживает такую проверку, ставьте на нем серебряную пробу. Он мог ошибаться — он наверняка ошибался. Ho мы совершаем более тяжкую ошибку, и наша промашка окажется гибельной для нас самих, если мы не терпим, даже более — не приветствуем аплодисментами этот характер во всей его сложности и противоречивости. He поступать так — ошибочно; я едва не сказал — неблагочестиво. Осуждает Бога тот, кто воюет с человеческим несовершенством.

Благородные господа, мы не должны быть мелочно-раздражительными по отношению к тем, кто служит народу. Ибо лишь люди прекрасных и завидных достоинств пойдут служить нам, при том, что имеется выбор придворной службы. Te, кто полагает, что в сравнении с этими достоинствами все остальное — лишь прах и пепел, ради сохранения их в целости и непорочности не потерпят того, чтобы они оказались измаранными и попорченными теми же, ради кого люди, посвятившие себя общественному служению, идут на бесчисленные жертвы. Тогда мы должны либо убрать этих людей с общественной сцены, либо послать их под защиту двора, где, в случае, если они будут вынуждены пожертвовать своей репутацией, то, по крайней мере, они сделают это с выгодой для себя. И от этого зависит, будут ли свободны те, кто возлюбил свободу.

Никто не пойдет против своей совести, поступая нам в угоду, ради того, чтобы затем облегчать эту поруганную совесть, служа нам верой и правдой. Если мы унизим и испоганим их души рабством, то было бы абсурдным ожидать, что те, кто унижаются и пресмыкаются перед нами, когда-либо окажутся смелыми и неподкупными борцами за нашу свободу в противостоянии с самой соблазнительной и самой грозной из всех властей. Нет, не такова человеческая природа! И с нашим вернейшим рецептом по созданию лжецов и лицемеров, мы не разовьем способности и не улучшим нравы тех, кто отдает себя общественному служению.

Позвольте мне, поскольку я в данное время не являюсь общественным деятелем, сказать со всей ясностью следующее. Если со всей справедливостью, снисходительностью и благородством по отношению к нашим представителям мы не наделим их нашим всецелым доверием, не предоставим им полную свободу в принятии решений, не позволим нашим членам парламента действовать на основе обобщенного взгляда на положение вещей, мы неизбежно, в конечном счете, превратим наш орган национального представительства в беспорядочную толкучку представителей с мест. Когда народный представитель ограничен в своих воззрениях, а в делах своих вынужден вести себя робко и с оглядкой, то служба при дворе окажется единственным местом воспитания государственных мужей. Среди всех своих развлечений двор может найти, наконец, развлечение в том, чтобы заняться своим делом. Тогда монополия могущества мысли добавится ко всем тем формам могущества, которыми он уже обладает. И тогда на стороне народа не останется ничего, кроме бессилия. Ибо невежество — это бессилие, душевная ограниченность — это бессилие, робость — сама по себе есть бессилие, и она делает бессильными и бесполезными все остальные качества характера.

B настоящий момент в планы двора входит лишить всякой значимости тех, кто ему служит. Если народ станет действовать в том же духе и решится избирать своих слуг на тех же принципах беспрекословного повиновения, угодливости, полнейшего отсутствия собственного мнения или совершенного равнодушия K таковому во всех общественных делах, тогда здоровье государства будет окончательно подорвано, и тщетны окажутся все надежды на его спасение.

Я полагаю, что этот мой откровенный совет исключительно своевременен именно в настоящий момент. Я бы охотно на этом и закончил, если бы сюжеты, по поводу которых в этом городе неоднократно высказывались возражения в мой адрес, затрагивали только меня и мое собственное избрание. Всего этих обвинений, как я полагаю, четыре: пренебрежительное невнимание к моим избирателям, выразившееся в не очень частых визитах в город; моя позиция по вопросу о законодательных актах, впервые регулирующих ирландскую торговлю; моя точка зрения и мой образ действий в деле о законопроекте лорда Беша- на (lord Beaushamp) по поводу должников; мое голосование по недавно обсуждавшемуся вопросу о сторонниках римско-католической церкви. Bce это (может быть за исключением первого) имеет весьма существенную общественную значимость, и я решаюсь обеспокоить вас в первую очередь не потому, что хочу сам избежать напрасного осуждения с вашей стороны, а потому, что хочу уберечь вас от неверного представления о делах, далеко для вас не безразличных. Вопрос обо мне — вопрос несущественный.

Что касается первого обвинения, то мои друзья дружески попеняли мне, не столько ставя в вину сам факт, сколько сожалея о его последствиях. Другие, менее ко мне расположенные, не особо церемонились, объясняя мотивы моего нечастого появления здесь. Я признаю, что от члена парламента естественным образом ожидают уважительного обхождения со своими избирателями. И если бы мне было совершенно ясно, что удовольствия и развлечения или низкие недостойные занятия воспрепятствовали моим визитам к вам, я бы охотно признал свою промашку и беспрекословно принял наказание.

Ho, благородные господа! Я живу в ста милях от Бристоля, и по окончании заседаний я возвращаюсь в свой дом лишь для того, чтобы хоть немного отдохнуть и чтобы уделить хоть кроху внимания моей семье и моим личным заботам. Приезд в Бристоль — это всегда своего рода избирательная кампания, а просто визит сам по себе скорее повредит, нежели принесет хороший результат. Переход от трудов на парламентской сессии к трудам на ниве избирательной кампании есть все, что угодно, но только не отдых. Едва ли я мог послужить вам лучше, нежели я служил, и вряд ли мог быть более обходителен с вами, нежели был. Большинство из вас слышали, что я не особо-то щадил себя, занимаясь делами общественными. A что касается частных дел моих избирателей, то здесь мне довелось сделать практически столько же, сколько сделали те, кто ничем, кроме этих дел не занимается.

Я проводил свою избирательную кампанию не на бирже, не на специальных районных собраниях и не в клубах вашего города. Она шла в палате общин, в таможенном комитете, в совете, в казначействе и в адмиралтействе. Я агитировал вас, занимаясь вашими делами, а не вами лично. Я не был лишь тем, кто представляет вас в целом. Я был порученцем и ходатаем каждого из вас, я всегда оказывался там, где ваши дела требовали моего присутствия. И хлопоча по вашим делам, я частенько выглядел скорее как посредник-судо- торговец, нежели как член парламента. He было такой хлопотной или такой низкой работы, за которую бы я не брался. Невзрачность таких занятий компенсировалась достойной целью. И если некоторые менее важные дела утекли у меня сквозь пальцы, то лишь потому, что слишком полной пригоршней я черпал их и в моем ревностном стремлении быть вам полезным набирал столько дел, что никакие руки удержать их не в состоянии.

Некоторые из здесь присутствующих благородных господ — мои добровольные свидетели. Есть еще другие, и их присутствие было бы еще лучше, поскольку они засвидетельствовали бы истинность мною сказанного даже сами того не желая. B самой середине летних заседаний в Лондоне, посередине переговоров в Адмиралтействе относительно прав и условий вашей торговли, меня вызвали в Бристоль. И этот визит именно в этот день вероятно повредил бы вашим делам.

Уж коль скоро я коснулся этой темы, TO позвольте мне сказать, благородные господа, что, имей я намерение или право жаловаться, я нашел бы повод для жалобы и со своей стороны. Имея на руках петицию этого города, принятую собранием корпорации единогласно, петицию, говорящую практически в унисон с голосом всего королевства (а я был завален формальными выражениями благодарности, сыпавшимися на меня со всех сторон), я начал работать над не менее чем пятью законопроектами, посвященными общественной реформе. Мне приходилось биться за каждую клаузулу и за каждое слово в важнейшем из всех этих биллей с весьма искусной и могущественнейшей оппозицией. И все это время в Бристоле преспокойно шла избирательная кампания — так, будто меня вообще не существовало. Co мной поступили как с человеком, которого вообще не принимают в расчет. Пока я был начеку, постился и потел в палате общин — меня должны были потихоньку вытеснить из моего парламентского кресла c помощью самых легких и заурядных приемов избирательной кампании: с помощью обедов и визитов, с помощью «Здравствуйте, как поживаете» и «Мои достопочтенные друзья». Уже были даны обещания и взяты взаимные обязательства безо всяких исключений и оговорок — как будто бы мое ревностное прилежание в исполнении моих обязанностей было привычным проявлением отказа идти навстречу вашим ожиданиям.

Говоря об этом совершенно чистосердечно, я признаюсь, однако, что, помимо этих двух лет, бывали и другие времена, и я приезжал сюда, когда у меня выдавался небольшой досуг для того, чтобы вновь и вновь выразить вам свое почтение в такой форме. Ho я не мог собраться с духом, чтобы встретиться с вами. Вы помните, что в начале этой американской войны (этой эпохи величайших бедствий, позора и падения, эпохи, которую ни одна чувствующая душа не вспомнит без того, чтобы не оплакать Англию) вы разделились внутри себя. И очень сильная, если не сильнейшая корпорация противостояла безумию, которое хотели сделать популярным, прибегая к любым уловкам, используя всю имеющуюся власть — лишь для того, чтобы в своем ослеплении нация не смогла различить ошибки правителей. Эта оппозиция держалась вплоть до нашей великой, но и самой злополучной победы при Лонг Айленде3. Тогда все насыпи и редуты нашей стойкости были подвергнуты решительной атаке, и бешенство американской войны хлынула на нас словно потоп.

Эта победа, которая, как казалось, должна была тут же положить конец всем нашим затруднениям, еще более укрепила в нас тот дух господства, который столь долго взращивался нашим беспримерным процветанием. Мы были столь могущественны и столь богаты, что даже самые последние среди нас опустились до пороков и дуростей королей. Мы утратили всякое различие между средствами и целями, и наши запредельные желания определяли нашу политику и наши нравы. Bce те, кто желал мира или сохранил хоть какое-то чувство умеренности, были подавлены или принуждены к молчанию. A этот город был особенно искусно (и, вероятно, со значительно большими усилиями, поскольку я являлся одним из ваших членов парламента) подведен к тому, чтобы отличиться особым рвением B этом роковом деле.

При таковом вашем настроении и при том, что я думал по этому поводу, я должен был скорее бежать на край земли, нежели показываться здесь. Я, видевший в каждой победе в Америке (а тогда вам выпал длинный ряд этих несчастий) зародыш и зерно морского могущества Франции и Испании, которое мы всячески вызывали к жизни своим жаром и распа- лением против Америки, — я не мог быть желанным гостем, выражая взглядом и словом такие чувства. Когда затем ваша великая беда повернулась к вам другим лицом, явив себя поражением и разочарованием, я избегал вас как только мог. Я остро переживал этот новый род наших напастей и не желал ни в ма- лейіпей степени оскорбить вас тем видом превосходства, который, может быть даже невольно, обычно усматривают во времена великих бедствий в тех, чьи предупреждения в свое время были презрительно проигнорированы. Мне было бы невмоготу предстать перед вами в качестве представителя, на лице которого написаны чувства, совершенно противоположные тем, что выражают лица его избирателей. Ha лице которого вы — радуясь — не найдете выражения радости, а горюя — не найдете выражения горя. Ho время, в конце концов, привело нас к единому мнению, и у нас у всех открылись глаза на истинную природу американской войны, на истинную природу всех ее успехов и всех ее провалов.

Посреди этой общественной бури BO мне бурлили глубоко личные переживания. Ha моих глазах были разрушены и втоптаны в грязь некоторые из тех домов, которым я был главным образом обязан той честью, которую этот город оказал мне. Я признаюсь, что покуда раны тех, кого я любил, были еще свежи, мне было бы невыносимо появляться с гордым видом триумфатора в том месте, куда меня привело их участие во мне. Невыносимо было бы появляться на празднествах и увеселениях в самый момент скорби и бедствий моих задушевных друзей, моих благородных благодетелей, ревностно во всем поддерживавших меня. Таково истинное — без маски и без прикрас — положение дел. Теперь вам судить.

Это единственное из всех обвинений, которое затрагивает меня лично. Что же касается остальных сюжетов, которые выставляются против меня и о которых я еще буду говорить, то прошу помнить — я не намереваюсь ни преуменьшать их значимость, ни оправдываться. K чему мне это, коль скоро BO многом на том, что мне ставят в вину, основывается моя репутация? Что же осталось бы от меня, если бы я сам стал смягчать, смешивать, разбавлять и ослаблять все яркие краски, отличающие мою жизнь от всех остальных, с тем, чтобы в моих поступках невозможно было усмотреть никакой последовательности и определенности?

Утверждалось — и в этом состоит второе обвинение, что по вопросу об ирландской торговле я не принял в расчет интересы моих избирателей или что, говоря более резко, я скорее действовал как ирландец, а не как англичанин — член парламента.

Я конечно же питаю самые теплые чувства по отношению к земле, на которой родился. Ho моей истинной страной является сфера моих обязанностей. B этом случае, как и во всех остальных, я действовал, как человек, блюдущий ваши интересы и ревностно относящийся к сохранению вашего могущества и вашего достоинства. Вы были втянуты в американскую войну. Открылся совершенно новый мир политических перспектив, в котором нам волей-неволей приходилось искать свое место. И моей единственной заботой было так приспособиться к этой новой ситуации, чтобы присоединить к этому королевству — не нарушая процветания и не охлаждая симпатий — все то, что осталось от империи.

Я остался верен моему старому, непоколебимому и неизменному принципу, согласно которому все, что исходит из Великобритании, должно выглядеть как дар ее великодушия и как благодеяние, а не как то, что исторгнуто у нее в результате проигранного судебного разбирательства. A в случае, если ваши уступки невозможно будет расценить как акт благодеяния, то чтобы они выглядели как нацеленные на будущий благоприятный результат проявления вашей мудрости и дальновидности, а не как кровоточащие куски, выдранные из вас звериной хваткой жестокой необходимости.

Первые уступки, будучи (совершенно против моей воли) изуродованы и усечены в тех частях, которые были необходимы, чтобы установить справедливое равновесие в торговле, оказались совершенно бесполезными. B следующем году была предпринята слабенькая попытка улучшить ситуацию. Эта попытка (поддержанная министром) при первых же признаках некоторого народного недовольства была в момент, когда она уже почти прошла через палату общин, им отвергнута.

Что за этим последовало? Bce ирландское королевство моментально воспламенилось. Видя угрозу со стороны чужеземцев и будучи, как они полагали, оскорбленными Англией, они решили одновременно противостоять власти Франции и избавиться от вашей. Что же до нас, то мы были не в состоянии ни защитить, ни сдержать их. Сорок тысяч человек были призваны и соединены в регулярные полки без поручения короны. Две незаконные армии появились под своими флагами в одно и то же время в одной и той же стране. Ни исполнительная, ни судебная власти в Ирландии не признали бы законность армии, созванной по поручению короля. И ни закон, ни даже видимость закона не признали самозванную армию.

При таком беспримерном положении вещей, когда малейшая ошибка, малейшее уклонение вправо или влево повлекли бы за собой стремительное соскальзывание по крутому склону в пропасть кровавого мятежа, народ Ирландии потребовал свободы торговли с оружием в руках. Они прервали всякую торговлю

между двумя странами. Они отказались от всех новых поставок для Палаты Общин несмотря на военное время. Они сократили прежний срок взимания подоходного налога, предоставленный всем предшественникам короля с двух лет до шести месяцев.

Британский парламент, ранее на своей сессии под воздействием ирландской угрозы вынужденный пойти на ограниченные уступки, затем запуганный угрозами, исходившими уже из самой Англии, теперь вновь испугался ирландской угрозы и полностью уступил все, что считалось особыми, нерушимыми, непередаваемыми правами Англии. Bce исключительные права торговли с Америкой, Африкой, Вест-Индией4, все параграфы всех навигационных актов, все мануфактуры — железо, стекло и даже последний залог зависти и гордости, интерес, упрятанный в тайная тайных наших сердец, закоренелый предрассудок, врезанный в само наше существо — само священное руно — все ушло одним чохом. Никаких оговорок, никаких исключений, никаких споров, никаких обсуждений. Внезапный свет низошел на нас. Он ворвался не через правильно спланированные и правильно расположенные окна, а через щели и трещины, через зияющие провалы наших руин.

Претерпев унижение, мы стали мудрее. Ни один город в Англии даже и не думал иметь собственное мнение и не смел подать проше-

16-4215

ние о чем-либо. Ho что еще хуже, весь английский парламент, авторитет которого теперь не распространялся ни на что, кроме решения о сдаче, был обобран до нитки в смысле контрольных полномочий. Эта постыдная и позорная сцена завершилась продолжающимся установлением военной власти во владениях этой короны без согласия законодательного органа Британии, вопреки политике нашей конституции, вопреки декларации прав. A тем самым все ваши свободы сметены вместе с вашим верховным авторитетом, и я боюсь, что теперь они, будучи неразрывно связаны с самого начала, погибли навсегда.

Как же, благородные господа, разве не должен был я предвидеть, а предвидев, не приложить усилий к тому, чтобы избавить вас от всех этих многочисленных бедствий и бесчестий? Разве вся эта жалкая, глупая ребяческая избирательная болтовня о подчинении инструкциям, о том, чтобы не иметь никакого иного мнения, кроме вашего, и все эти пустые бессмысленные сказки, услаждающие праздный слух безмозглых глупцов, разве все это спасло вас от «ударов той беспощадной бури», в которую непредусмотрительная халатность, трусливая поспешность тех, кто не имеет смелости смотреть опасности в лицо, чтобы вовремя принять меры предосторожности, а потому подвергает себя наибольшей опасности, вовлекла эту униженную нацию? Нацию побитую и распростертую на земле, беззащитную, безоружную и неспособную к сопротивлению?

Был ли я ирландцем в тот день, когда я смело противостоял вашей гордыне? Или в тот день, когда, склонив голову, я оплакивал в стыде и молчайии унижение Великобритании? B первом случае я стал непопулярным в Англии, во втором — в Ирландии. Hy и что? Что обязывает меня быть популярным? Я был обязан служить обоим королевствам. Быть удовлетворенными моей службой — их дело, а не мое.

Я был ирландцем в ирландском деле столь же, сколь я был американцем, когда, исходя из тех же принципов, я желал, чтобы вы пошли на уступки Америке в то время, когда она молила об этих уступках у ваших ног. Точно также я был американцем, когда желал, чтобы парламент предложил наши условия после одержанной победы, а не дожидался назначенного часа поражения, чтобы извлекать благо из слабости и выставлять в качестве мольбы требование прерогатив, главенства и авторитета.

Вместо того, чтобы вменять мне в обязанности подогревание ваших страстей, будь все вы столь же хладнокровны как я, вы избежали бы этого невыразимого позора и разочарования. Вы помните, как это было? Мы отправили через Атлантический океан торжественное посольство c тем, чтобы сложить корону, пэрство и палату общин к ногам американского Конгресса. Чтобы убедиться в том, что наш позор не нуждался в дополнительной подсветке и полировке, взгляните на те имена, что составляли это знаменитое посольство.

Милорд Карлайл5— один из первых среди нашей знати. Именно этому человеку всего лишь два года назад поручили на открытии сессии палаты лордов поставить на голосование высокомерное и крайне жесткое послание против Америки. И ему же было поручено возглавить делегацию, посланную с известием о подчинении.

М-р Иден был взят из канцелярии лорда Саффолка, где он служил помощником государственного секретаря. Того самого лорда Саффолка, который лишь за несколько недель перед тем, заседая в парламенте, не собрался с духом поинтересоваться, где нужно искать наших бездомных скитальцев. Этот лорд Саф- фолк послал м-ра Идена найти этих скитальцев безо всякого представления о том, где находятся эти королевские генералы, уже включенные в состав посольства, отправленного смиренно просить тех, кого эти генералы были ранее посланы подчинить. Они вступили в столицу Америки только для того, чтобы тут же оставить ее. И эти упрочители и представители достоинства Англии ретировались в хвосте бегущей армии, побросав в беспорядке свои парфянские копья упреков и грозных предупреждений. Их обещания и их предложения, их лесть и их угрозы были встречены с равным презрением, и мы избежали позора этой церемонии лишь потому, что Конгресс счел ниже своего достоинства принять их. A в это время государственный офис независимой Фи- ладельфии6открыл свои двери для публичного приема посла Франции.

От войны и крови мы перешли к подчинению, а затем вновь погрузились в кровавую бойню, чтобы разрушать и подвергнуться разрушению — без конца, без меры и без надежды. Я роялист, и я стыжусь при виде этого унижения короны. Я виг, и я стыжусь при виде бесчестья парламента. Я истинный англичанин, и позор Англии ранит меня в самое сердце. Я человек, и я печалуюсь о превратности дел человеческих, наблюдая падение первой державы в мире.

Читать по черно-кровавым буквам американской войны о том, к чему дело идет в Ирландии, составляло мучительную, но необходимую часть моих общественных обязанностей. Ибо, благородные господа, ни вашим, ни моим заветным желаниям не под силу изменить природу вещей. A борясь с ней, что мы уже получили и что всегда будем получать, кроме поражения и позора? Нет, я не следовал вашим наставлениям. Я сообразовался с наставлениями истины и природы и утверж- ное посольство c тем, чтобы сложить корону, пэрство и палату общин к ногам американского Конгресса. Чтобы убедиться в том, что наш позор не нуждался в дополнительной подсветке и полировке, взгляните на те имена, что составляли это знаменитое посольство.

Милорд Карлайл5— один из первых среди нашей знати. Именно этому человеку всего лишь два года назад поручили на открытии сессии палаты лордов поставить на голосование высокомерное и крайне жесткое послание против Америки. И ему же было поручено возглавить делегацию, посланную с известием о подчинении.

М-р Иден был взят из канцелярии лорда Саффолка, где он служил помощником государственного секретаря. Того самого лорда Саффолка, который лишь за несколько недель перед тем, заседая в парламенте, не собрался с духом поинтересоваться, где нужно искать наших бездомных скитальцев. Этот лорд Саф- фолк послал м-ра Идена найти этих скитальцев безо всякого представления о том, где находятся эти королевские генералы, уже включенные в состав посольства, отправленного смиренно просить тех, кого эти генералы были ранее посланы подчинить. Они вступили в столицу Америки только для того, чтобы тут же оставить ее. И эти упрочители и представители достоинства Англии ретировались в хвосте бегущей армии, побросав в беспорядке свои парфянские копья упреков и грозных предупреждений. Их обещания и их предложения, их лесть и их угрозы были встречены с равным презрением, и мы избежали позора этой церемонии лишь потому, что Конгресс счел ниже своего достоинства принять их. A в это время государственный офис независимой Фи- ладельфии6открыл свои двери для публичного приема посла Франции.

От войны и крови мы перешли к подчинению, а затем вновь погрузились в кровавую бойню, чтобы разрушать и подвергнуться разрушению — без конца, без меры и без надежды. Я роялист, и я стыжусь при виде этого унижения короны. Я виг, и я стыжусь при виде бесчестья парламента. Я истинный англичанин, и позор Англии ранит меня в самое сердце. Я человек, и я печалуюсь о превратности дел человеческих, наблюдая падение первой державы в мире.

Читать по черно-кровавым буквам американской войны о том, к чему дело идет в Ирландии, составляло мучительную, но необходимую часть моих общественных обязанностей. Ибо, благородные господа, ни вашим, ни моим заветным желаниям не под силу изменить природу вещей. A борясь с ней, что мы уже получили и что всегда будем получать, кроме поражения и позора? Нет, я не следовал вашим наставлениям. Я сообразовался с наставлениями истины и природы и утверждал ваши интересы вопреки вашим мнениям с постоянством, благодаря которому я стал тем, кто я есть. Достойный вас представитель должен быть воплощением стабильности.

Я и в самом деле должен прислушиваться к вашим мнениям. Ho только к таким, каковы они непременно будут и у вас, и у меня через пять лет. Я знал, что вы избрали меня наряду с другими, чтобы я служил опорой государства, а не флюгером, водруженным на крыше здания благодаря моей легковесности и вертлявости и не годным ни на что иное, кроме как отмечать поворот очередного модного поветрия. И пусть судит Господь о тех моих чувствах к Ирландии и Америке, которые сегодня стали предметом сомнений и дискуссий! Независимо от того, что довелось мне претерпеть ради сохранения авторитета этого королевства, я желал крепить его с помощью дальновидной предусмотрительности и справедливой сдержанности в использовании своего могущества.

Следующий пункт обвинения в адрес моего поведения как общественного деятеля, который я нахожу самым существенным из всех, это законопроект лорда Бешана. Я имею в виду его законопроект о правовой реформе процедуры заключения в тюрьму, представленный на последней сессии. Утверждалось, дабы усугубить оскорбление, что я презрительно обошелся с прошением этого города даже тогда, когда представлял его в палате и демонстрировал свое нарочито неуважительное отношение. Будь эта последняя часть обвинения истинной, никакие достоинства моей позиции, занятой в данном вопросе, не могли бы, вероятно, меня извинить. Ho я не в состоянии относиться к этому городу с неуважением.

K великому счастью в эту минуту — если только мое слабое зрение не подводит меня — достойный благородный господин7, которому вы поручили вести это дело, стоит прямо напротив меня. K нему я обращаюсь за подтверждением: не изложил ли я прошение — хотя оно идет прямо вразрез с моими прежними и самым недавними взглядами на общественные дела — с гораздо более настойчивой (чем принято в таких случаях) рекомендацией для рассмотрения его в палате, исходя из характера и значимости тех, кто подписал его. Я полагаю, что достойный благородный господин скажет вам, что в тот самый день, когда я получил его, я подал заявление поверенному — теперь он генеральный атторней (attorney general) — чтобы рассмотрение прошения началось немедленно. И он в высшей степени любезно и охотно согласился посвятить значительную часть своего драгоценного времени написанию сопроводительного объяснения к законопроекту.

Я посещал заседания комитета со всей возможной тщательностью и прилежанием, дабы всякое возражение с вашей стороны нашло соответствующее решение или произвело какое-то изменение. Я привлек к этим посещениям вашего писаря, всегда готового участвовать во всяком интересующем вас деле. Ho что вы скажете тем, кто ставит мне в вину поддержку законопроекта лорда Бешана как доказательство неуважительного отношения к вашему прошению, если вы услышите, что из уважения к вам, я самолично стал причиной того, что законопроект был провален? Ибо благородный лорд, который вносил его на рассмотрение палаты и в заслугу которому, я должен прибавить, нужно поставить эту и некоторые другие меры, по моему запросу согласился отложить рассмотрение на неделю, что превратилось в две из-за болезни спикера. A потом неистовства по вопросу о папстве надолго исключили возможность рассмотрения этого дела и вообще всякого разумного ведения дел в палате.

Так что если бы я стал защищаться на основе жалких принципов обвиняемого, требующего своего оправдания, я бы не только был оправдан, но еще мне бы поставили в заслугу, что я был на стороне противников этого законопроекта. Ho я не стану этого делать. Правда заключается в том, что я действительно стал причиной провала законопроекта — и именно с помощью его откладывания, вызванного моим уважением к вам. Ho это никак не входило в мои намерения. И я настолько далек от того, чтобы принимать как заслугу поражение этой меры, что не найду слов сожаления, коли стрясется такая беда, что хотя бы один человек, который должен быть на свободе, провел из-за меня год в тюрьме.

Я — должник должников. Я заслуживаю осуждения. Я задолжал, и я — коль скоро это будет в моих силах — непременно выплачу этот долг. Я внесу щедрую искупительную жертву и с лихвой заплачу по процентам свободе и гуманности за мой досадный промах. Ибо, благородные господа, законопроект лорда Бешана был законом справедливым и политически взвешенным на стадии рассмотрения. Я сказал — на стадии рассмотрения, так как его недостатком являлось то, что в части, касающейся возмещения, он был ужасающе плох.

B нашем законодательстве, касающемся гражданских долгов, есть два фундаментальных недостатка. Один — это предположение, что каждый человек платежеспособен. Предположение, как свидетельствует бесконечное количество примеров, прямо противоположное истинному положению дел. Поэтому, на основании предположения платежеспособности и рассмотрения неплатежеспособности как хитрой уловки, в отношении должника применяется мера насильственного ограничения его свободы до момента выплаты им долгов. Тем самым во всех случаях гражданской неплатежеспособности, должник, не получив прощения от кредитора, будет содержаться в тюрьме пожизненно. И таким образом жалкое ошибочное изобретение искусственной науки превращает гражданский приговор в уголовный и бичует невезение или нерасчетливость наказанием, которое закон не предусматривает для величайших преступлений.

Другой недостаток состоит в том, что присуждение такого наказания происходит не на основании мнения беспристрастного и публичного судьи, а предоставлено на произвол частного, да нет — заинтересованного и раздраженного! — индивида. Тот же, кто формально является и по существу должен быть судьей, оказывается не более чем служебным, исполнительным органом частного лица, которое выступает в роли и судьи, и тяжущейся стороны. Сама идея судебного порядка подрывается этой процедурой. Если неплатежеспособность не является преступлением, почему же она карается произвольным заточением в тюрьму? Если же она — преступление, то почему в частные руки передано помилование без разбирательства или наказание без жалости и без меры?

B законопроекте лорда Бешана заключался превосходный принцип, нацеленный на исправление этих двух огромных и плодящих жестокость недостатков. Я знаю, что кредитование как таковое должно быть сохранено, но точно также нужно хранить и справедливость. Невозможно, чтобы те, кто ведет торговлю, были вынуждены нарушать правопорядок. Ho принцип кредита вовсе не был ослаблен этим законопроектом — избави Бог! Просто процедура возвращения кредита передавалась в те же руки публичного правосудия, которому мы вверяем наши жизни и все, чем мы в этой жизни дорожим.

Ho нужно признать, за это дело взялись с излишней горячностью как здесь, так и повсюду. Законопроект был в высшей степени ошибочен. Предполагалось ввести такие нормы, которые ранее никогда не вводились, и жалобы раздались в связи с тем, что благородный лорд в своем законопроекте предлагает своими нововведениями заменить то, что существовало даже до его рождения. Bce эти возражения основывались на одной общей ошибке. Благородные господа, выступавшие против законопроекта, строили свои возражения так, будто бы существовал выбор между этим законопроектом и старинным законом. Ho это — огромное заблуждение!

Ha практике выбор существует не между этим законопроектом и прежним законом, а между этим законопроектом и теми случайными законами, которые именуются актами помилования. A так как прежний закон столь дик и столь неудобен для общества, то уже в течение длительного времени каждый состав парламента хотя бы раз, а последний парламент — дважды, должен был прибегнуть к всеобщей амнистии, и одномоментно, пользуясь своим суверенным авторитетом, выпустить на свободу всех, кто содержится в тюрьмах Англии.

Благородные господа, я никогда не симпатизировал актам помилования и каждый раз смирялся с ними лишь ввиду отсутствия чего- либо лучшего. Они являют собой позорное изобретение, посредством которого мы, — отнюдь не по соображениям гуманности и не по политическому расчету, а просто из-за отсутствия достаточного количества тюремных площадей для содержания жертв наших абсурдных законов — подбрасываем обществу три или четыре тысячи жалких оборванцев, развращенных обычаями и деморализованных унижениями тюрьмы.

Если кредитор имеет право на эти ходячие трупы как гарантию его безопасности, я уверен, что у нас нет прав лишать его этой гарантии. Ho если несколько фунтов плоти не нужны ему в качестве гарантии безопасности, то у нас нет права держать в заключении несчастного должника безо всякой выгоды для того, кто отправил его в заключение. Как вам угодно — но мы творим несправедливость! И ныне законопроект лорда Бешана намеревается после всестороннего рассмотрения, с величайшим вниманием и предосторожностью, лишь в некоторых случаях и с полным учетом справедливых требований кредитора, делать то, что акты помилования проделывают со значительно большим размахом, почти беззаботно, безо всякой осторожности и рассмотрения.

Я подозреваю, что если мы решимся выступить против этого законопроекта, то мы окажемся в положении тех, кто воюет с природой вещей. Ибо, становясь просвещеннее, общество не потерпит того, чтобы хоть какое- то время оплачивать содержание целой армии заключенных. И не смирится с тем, чтобы за свой собственный счет содержать тюрьмы в качестве гарнизонов просто для того, чтобы укреплять абсурдный принцип превращения людей в судей в своих собственных делах.

Ведь кредит сам по себе не имеет практически никакого отношения к этой жестокости. Я говорю в торговом собрании. Вы знаете, что кредит предоставляется, поскольку капитал должен работать, что шансы невозврата кредита просчитываются, и что кредит либо отзывается, либо должник принуждается оплачивать кредит по более высокой ставке. И расчетная контора вовсе не состоит в союзнических отношениях с тюрьмой.

Голландия смыслит в торговле не меньше, чем мы, и она сделала значительно больше того, что намеревался сделать этот, вызвавший столько нападок, законопроект. B то время, когда м-р Говард посетил Голландию, в огромном городе Роттердаме лишь один человек содержался в тюрьме за долги. И хотя закон лорда Бешана (предшествоваший этому законопроекту и предназначенный для того, чтобы прощупать почву) уже уберег тысячи людей на свободе, а с момента последнего акта помилования прошло менее трех лет, все-таки согласно последнему отчету м-ра Говарда в тюрьмах за долги опять содержится что-то около трех тысяч человек.

Я не могу, упоминая этого благородного господина, не отметить, что его труды и сочинения много сделали для того, чтобы открыть глаза и сердца человечеству. Он объездил всю Европу — не для того, чтобы обозревать пышность дворцов или величественность соборов; не для того, чтобы точно измерить останки древнего великолепия; не для того, чтобы представить нам курьезы современного искусства; не для того, чтобы собирать медали или тщательно подобрать рукописи. Нет, он сделал это, чтобы нырнуть в глубины темниц, погрузиться в заразу госпиталей, обозреть приюты печали и страдания, установить размеры безысходности, подавленности и презрения, вспомнить о позабытых, предстать перед находящимися в небрежении, посетить оставленных, и систематически сопоставить страдания всех людей во всех странах. Его план беспримерен, и он столь же гениален, сколь гуманен.

Это было путешествие, состоявшее из сплошных открытий — кругосветное плавание милосердия. Уже сейчас благодетельные результаты его трудов более или менее ощутимы в каждой стране. Я надеюсь, что свою высшую награду он получит в тот день, когда увидит все результаты своего труда полностью воплощенными в его собственной стране. Он получит — и не в розницу, а оптом — награду в лице тех, кто посещает узников. И он оказался столь дальновидным в своей деятельности и столь монополизировал этот вид милосердия, что B будущем, я уверен, окажется крайне нелегко отличиться такими актами благодеяния.

Теперь мне осталось обеспокоить вас лишь четвертым обвинением против меня — делом римо-католиков. Это дело очень тесно связано со всем предыдущим. Они все исходят из одного и того же принципа. Простая схема моего поведения полностью перед вами. Я не мог поступить иначе, чем поступил, не нарушив стройной согласованности моих идей и не приведя в беспорядок всю мою жизнь. Благородные господа, я должен извиниться перед вами за то, что мне кажется необходимым вообще что-либо говорить по этому вопросу. Злому навету, недостойному даже упоминания в цивилизованном обществе, место на стенах и дверях домов истовых католиков, на которых торопливой рукой полуночного поджигателя накарябано мелом «Папству нет».

Я слыхал, что дух крайнего недовольства по этому поводу здесь господствовал повсеместно. Я с удовольствием нахожу сейчас, что меня весьма основательно дезинформировали. Если вообще этот дух существует B этом городе, то законы пресекли его проявления, и при наших нравах он стыдится открыто обнаруживать себя. Я следовал по пятам этого духа везде, где мог обнаружить его следы, но он постоянно ускользал от меня. Это призрак, о котором все слышали, но никто не видел.

Никто бы не признал, что он считает публичные слушания в связи с нашими диссиден- тами-католиками чем-то постыдным. Ho некоторые весьма сожалели о том, что эти слушания произвели дурное впечатление на остальных и что мои интересы пострадали из-за моего участия в этом деле. Я с удовлетворением и гордостью нахожу, что не более четырех-пяти жителей этого города (да и те, я осмеливаюсь утверждать, просто введены в заблуждение совершенно неверным истолкованием всего этого дела) подписали этот символ заблуждения и залог возмущения, эту клевету на национальную религию и английский характер, на Протестантскую Ассоциацию.

A потому, благородные господа, не дожидаясь необходимости лечить, но действуя превентивно, дабы ухищрения злокозненных людей никому из нас не причинили морального ущерба, я полагаю необходимым раскрыть пе-

ред вами достоинства этого дела в самом общем виде и очень надеюсь на ваше терпение. Ибо, хотя доводы, приведенные с целью обесценить этот закон, весьма слабы, а авторитет людей, вовлеченных в этот злополучный умысел не так уж и внушителен, все же наглость этих злоумышленников против национального достоинства и сугубая вредоносность их происков, придала облику людей малозначимых некую величавость зла и наделила неким зловещим достоинством деяния, подлинный исток которых — всего лишь презренная и слепая злоба.

При объяснении парламентских слушаний, по поводу которых были высказаны сожаления, я представлю вам, во-первых, то, что было сделано, затем — тех, кто это сделал и, наконец, основания и соображения, из которых законодатели исходили, совершая этот сознательный акт общественной справедливости и общественного благоразумия.

Благородные господа, в силу неотъемлемых свойств нашей природы, мы должны платить за все ниспосылаемые нам блага. Реформация8— один из величайших периодов человеческого усовершенствования — была временем смут и бедствий. Грандиозная конструкция невежественных предрассудков и тирании, возводившаяся в течение многих веков, прочно связанная с интересами великих мира сего, а также весьма и весьма многих, втиснутая в 17-4215

законы, нравы и гражданские учреждения народов и смешанная с устройством и политикой государств, не могла быть обрушена без ожесточенной борьбы, а ее падение не могло обойтись без страшных потрясений для нее самой и для остального мира.

Когда эту великую революцию каким-то более упорядоченным способом пытались проводить правительства, им противодействовали заговоры и восстания народов. Когда же она осуществлялась усилиями народов, то рука власти подавляла ее как бунт, и кровавые казни (отмщенные еще большей кровью) стоят как вехи на всем пути ее неуклонного шествия. Дела религиозные, о которых больше ничего не слышно в шуме нынешних столкновений, в те времена служили основным ингриди- ентом войн и политики. Религиозный энтузиазм отбрасывал мрачную тень на политику, а политические интересы отравляли и извращали религиозный дух всех участников борьбы.

Протестантская религия, в этой яростной борьбе зараженная, подобно тому, как ранее религия папистская, мирскими интересами и мирскими страстями, в свою очередь превратилась в притеснителя: временами — новых сект, которые доводили свои собственные принципы до выводов, неприемлемых для первых реформаторов, но всегда — того тела, от которого эти секты отделялись. И этот притеснительный дух явился порождением не только

горечи обиды, требующей возмездия, но и безжалостной политики страха.

Bce это происходило еще задолго до того, как дух истинной набожности и истинной мудрости, содержащийся в принципах Реформации, мог быть очищен от отбросов и нечистот той борьбы, в которой она утверждала себя. Однако до тех пор, пока это не сделано, Реформация не будет завершена, а те, кто считают себя настоящими протестантами на том основании, что враждебно относятся ко всем остальным, в этом смысле протестантами вообще не являются. Сначала предполагалось, вероятно, противопоставить папству другое папство, взяв все лучшее от этого учреждения. По разным причинам в различных странах, и, в частности, в этом королевстве были приняты законы против папистов столь же кровавые, как и любые из тех, которые были введены государями и государствами, сохранившими верность Папе римскому. A там, где эти законы не были кровавыми, они, по моему мнению, оказались еще хуже, ибо они санкционировали методичное и жестокое надругательство на нашей природой, оставляя людей в живых лишь для того, чтобы подвергать оскорблению все права и чувства человеческой личности. He упоминая этих статутов, дабы избавить ваш благочестивый слух от напоминания об этих ужасах, я перехожу к этому конкретному закону, отмена которого по- 17*

влекла за собой столь противоестественные и неожиданные последствия.

B 1699 году был изготовлен статут, который приравнивал совершение мессы (церковное богослужение на латыни, не во всем сходное с нашей литургией, но весьма близкое к ней и не содержащее никакого оскорбления ни законам, ни добрым нравам) к преступлению, караемому пожизненным тюремным заключением. Школьное обучение — занятие полезное и добродетельное, и даже частное семейное обучение, если оно велось католиком, подлежало тому же совершенно несоразмерному наказанию. Ваше предпринимательство и хлеб ваших детей были обложены налогом, который составил денежное вознаграждение, призванное подвигнуть алчность на совершение того, что противно природе — на доносительство и преследование на основании этого закона.

Каждый католик должен был по этому закону передать в распоряжение всю недвижимость своему ближайшему свойственнику-про- тестанту до тех пор, пока публично не исповедовав того, во что он не верит, он не возвратит посредством собственного лицемерия то, что закон передал его родственнику в качестве компенсации за его приспособленчество. Отлучив его, таким образом, от родительского дома, его лишили возможности приобрести новый, воспользовавшись либо плодами своей предприимчивости, либо в качестве дара, либо в качестве акта милосердия. Его превратили в чужеземца на своей родной земле лишь за то, что он сохранил религию вместе с собственностью, переданной ему теми, кто населял эту землю задолго до него.

Одобрит ли хоть кто-нибудь из слушающих меня такое положение вещей? Согласится ли считать, что во всем этом есть нормальная человеческая справедливость, здравый смысл и обычная порядочность? Если таковой найдется, дайте ему высказаться, и я готов обсуждать этот вопрос спокойно и откровенно. Ho вместо одобрения, я чувствую, как благочестивое возмущение начинает подыматься в ваших душах в ответ на простое изложение содержания этого статута.

Ho что вы почувствуете, когда узнаете из истории, как этот статут был принят, каковы были побудительные причины для этого и каким способом он был подготовлен? B те времена партия, стоявшая во враждебных отношениях к системе Революции, находилась в оппозиции к правительству короля Уильяма9. Они знали, что наш славный избавитель был врагом любых гонений. Они знали, что он пришел, чтобы освободить нас от рабства и от папства из страны, в которой треть населения составляли католики, вполне довольные своей судьбой подданных протестантского правительства.

Он прибыл с армией, часть которой составляли не кто иные, как католики, чтобы отстранить от власти государя-паписта. Таков результат действия духа терпимости, и в такой же степени служение свободе оказывается доступным любому и любым путем, коль скоро она стойко придерживается ее собственных принципов. Когда свобода верна себе, ей все повинуется, и даже сами ее противники превращаются в инструмент в ее руках.

Партия, о которой я говорю, решила (подобно некоторым из нас, кто стал бы поносить лучших друзей своей страны) либо заставить короля нарушить свои принципы терпимости, либо навлечь на себя дурную славу покровителя папистов. Поэтому они поставили на обсуждение этот законопроект, намеренно сделав его зловредным и абсурдным в расчете на то, чтобы его отвергли. Тогдашняя партия двора, раскрыв эту игру, сама сделала сильный ход, вернув им законопроект, нашпигованный еще большими нелепостями, в расчете на то, что вина за его непрохождение ляжет на его же авторов. Te же, обнаружив мяч на своей стороне, отбили его обратно на половину поля противника.

И таким образом этот закон, нагруженный двойной несправедливостью обеих партий, ни одна из которых не намеревалась принимать то, что, как каждая из них надеялась, другая сторона будет принуждена отвергнуть, прошел через законодательный орган вопреки реальному желанию всех его частей и всех партий, которые в него входили. Таким вот способом эти бесстыжие и беспринципные фракции, словно играя мячами и ракетками, превратили в спорт благосостояние и свободы своих собратьев по человечеству. Другие акты гонений стали актами злобы. Так склочность и желание порезвиться привели к подрыву справедливости. Взгляните на историю епископа Бернета10 — он свидетель, не подлежащий отводу.

Последствия этого акта оказались столь же вредоносны, сколь смехотворно и постыдно было его происхождение. C тех пор каждый человек этого исповедания, и мирянин, и церковнослужитель, вынужден был бежать света дня. Клирики прятались в мансардах частных домов, либо вынуждены были укрыться (что едва ли обеспечивало безопасность им, но зато представляло огромную опасность для их страны) под защитой привилегий священников-ино- странцев, становясь их слугами и пользуясь их официальным покровительством. Bce сообщество католиков, приговоренное к нищенству и невежеству в своей родной стране, оказалось вынужденным изучать первоосновы грамотности с риском для всех остальных своих первооснов по милости своих врагов. Их задавили налогом, к удовольствию их обнищавших и не особо разборчивых свойственников, в соответствии с мерой их нужды и неразборчивости.

Примеры этому многочисленны и поразительны. Некоторые из них известны моему другу, стоящему рядом CO мной в этом холле. Всего шесть или семь лет назад прошло с тех пор, как церковнослужитель по имени Мэлони, человек высокоморальный, никогда не совершавший ничего предосудительного против государства и ни в чем подобном никогда не обвинявшийся, был приговорен к пожизненному заключению за исполнение обрядов своей религии. A после того, как он провалялся на тюремных нарах два или три года, правительство помиловало его, заменив пожизненное заключение на пожизненное изгнание.

Брат лорда Шрюсбери, Тэлбот11— имя, почитаемое в этой стране, покуда ее слава хоть кому-то не безразлична — был посажен на скамью подсудимых в Олд Бэйли (Old Bailey)12 вместе с заурядными преступниками и избежал той же судьбы то ли из-за процедурной ошибки, то ли потому, что мерзавец, упекший его под суд, не смог правильно описать его личность — сейчас не вспомню. Короче говоря, преследования не прекращались бы ни на мгновение, если бы судьи, поставляя обязательства своей совести выше непременных правил своих искусственных обязанностей (хотя и подавая этим самым сомнительный пример), не городили постоянные преграды на пути подобного рода доносителей.

Ho правовые уловки столь неэффективны против законно творимых злодеяний, что лишь буквально на днях одну даму преклонного возраста едва не лишил всего ее состояния один ее ближайших родственников, которому она приходилась другом и благодетелем. И она бы лишилась абсолютно всего без возможности пересмотра дела или смягчения приговора в судах всех инстанций, если бы на выручку не поспешил сам законодатель и с помощью специального парламентского акта не спас ее от несправедливости своих собственных статутов. Один из актов, узаконивающих подобные вещи, мы, понимая, в чем состоят наши обязанности, частично отменили. Мы считали, что это — обязанности людей чести и добродетели, добрых протестантов и порядочных граждан. Пусть же выйдет сюда тот, кто не одобряет совершенное нами!

Благородные господа, плохие законы — наихудший вид тирании. B такой стране, как эта, они — самое худшее из всего, что может быть, хуже, чем где бы TO ни было. И они приобретают особую зловредность благодаря мудрости и здравости всех остальных наших установлений. По совершенно очевидным соображениям вы не можете доверить короне власть, превышающую власть любого из ваших законов. Однако правительство, сколь бы плохим оно ни было, в случае наделения его широкими полномочиями, будет принимать во внимание конкретное время и конкретных людей и, как правило, не станет преследовать человека, если он не представляет для него никакой угрозы. Наемный доноситель не принимает во внимание никакие обстоятельства. При такой системе люди, вызывающие раздражение, превращаются в рабов — и не только правительства. Их жизнь оказывается в зависимости буквально от каждого. Они одновременно — рабы всего общества и каждой его составной части, а наихудшими и наиболее безжалостными оказываются те, от чьей доброты они в наибольшей степени зависят.

B этой ситуации люди не только съеживаются под неодобрительным взглядом сурового магистрата, но принуждены чураться себе подобных. Семена разрушения брошены на почву повседневного общения граждан, посеяны в общественные нравы. Польза кровнородственных связей оказывается подпорченной. Дом родственников, где вы ищете крова и пищи, весь уставлен ловушками. Bce средства, предоставленные Провидением, чтобы сделать жизнь безопасной и удобной, превращаются в орудия запугивания и мучений. Эти воплощения абсолютного раболепства, превращающие даже слугу, стоящего за вашим креслом, в судию вашей жизни и собственности, столь пагубным образом унижают и попирают человечество, лишая душу его той уверенности и свободы, которая одна превращает нас в то, чем мы обязаны быть, что перед Богом клянусь, я бы скорее приговорил человека к немедленной смерти за мнения, которые мне не нравятся, чтобы уж сразу избавиться от него и его мнений, чем медленно изводить его тревожным прозябанием, окрашенным тюрьмобоязнью заразительного рабства, принуждая его влачить существование одушевленной массы разлагающегося гнилья, разлагающего все вокруг себя.

Отмененный закон был именно такого свойства и его создавали именно так, как я вам об этом рассказал. Теперь я расскажу вам о том, кто внес на рассмотрение парламента законопроект об его отмене. Я обнаруживаю, как старательно в этом городе распространялась молва (бесспорно — из-за доброго ко мне отношения), что законопроект об отмене либо внес я сам, либо поддержал такое предложение. Факт же состоит в том, что я ни разу не открыл рта за все время прохождения его через парламент. Я говорю это не для того, чтобы откреститься от всякого участия в этом деле. Отнюдь и отнюдь нет. Я сообщаю вам об этом факте, чтобы вы не подумали, будто я хочу приписать себе заслуги, принадлежащие другим. Быть человеком, избранным для избавления наших сограждан от рабства, для очищения наших законов от абсурда и несправедливости, для очищения от позора гонений, — было бы для меня честью и счастьем, которые, несомненно, присутствуют B моих мечтах, но которые, вероятно, лишь в моих мечтах и останутся. Этот великий труд — дело рук, во всех отношениях более умелых, нежели мои. Законопроект внес сэр Джордж Сэ- вайл (George Savile)13.

Когда должен был быть совершен акт величайшей и выдающейся человечности, и совершен со всем подобающим ему весом и авторитетом, мир не мог обратить свой взор ни на кого иного. Я надеюсь, что немногое из того, что может составить блаженство и украшение нашей жизни, полностью ускользнуло от моего внимания. Я искал знакомства с этим человеком и видел его во всех ситуациях. Он — истинный гений, обладающий рассудком энергичным, проницательным и утонченным, выдающимся до степени необычайной. K тому же наделенный неограниченным, лишь ему присущим и незаурядным воображением. Наряду с этим он обладает многими внешними и весьма способствующими ведению дел преимуществами, которыми он умело пользуется. Он обладатель одного из самых больших состояний, но это состояние, которое не в чем уличить, кроме разве что роскоши, тщеславия и избытка, бледнеет на фоне щедрости ее обладателя. Эта частная благотворительность переходя в патриотизм, превращает все его бытие в общественное достояние, в котором OH не обговорил для себя даже пекулия14 прибыли, развлечения или отдыха.

Bo время сессии, первоначально в Палате Общин, а затем вне ее, он переходит из сената в военный лагерь, и редко занимая кресло своих предков, он всегда в парламенте, чтобы служить своей стране, или на поле боя, чтобы ее защищать. Ho во всякой хорошо сложенной композиции некоторые части более заметны, нежели остальные, и то, благодаря чему его имя сохранится в потомстве, — это два его законопроекта. Я имею в виду тот, который ограничивает посягательства короны на земельные поместья, и этот, имеющий целью избавить от преследований римо-католиков. Посредством первого он освободил собственность, с помощью второго — он успокоил совесть. И посредством их обоих он преподал великий урок правительству и подданному — никогда больше не воспринимать друг друга в качестве враждебных партий.

Таков был инициатор закона, по поводу которого высказывали сожаление люди, менее добродетельные, чем он. Закона, который был внесен им на рассмотрение не из какого-либо пристрастия — что абсолютно несомненно — к той секте, которая является его объектом. Ибо среди его ошибок я действительно не могу не насчитать большей степени предубеждения против этих людей, нежели проявление столь высокой мудрости. Я знаю, что он склонен к своего рода отвращению, соединенному со значительной степени суровости, по отношению к этой системе, и его мало что, а скорее — ничего не связывает с теми, кто ее исповедует. То, что он сделал, сделано им из совсем иных побуждений. Побуждения ЭТИ OH изложил B своей превосходной речи при представлении законопроекта, и это — ревностнейшее отношение к протестантской религии, которая, как он полагал, была совершенно опозорена актом 1699года. A кроме того — прирожденная ненависть ко всем видам угнетения, под любым цветом и под каким бы то ни было предлогом.

Человек, поддержавший законопроект, был достоин и инициатора, и самой инициативы. Им был не я, им был г-н Даннинг, архивари- ус15этого города. O нем я буду говорить меньше, поскольку его близкие отношения с вами — залог того, что вам в особенности знакомы все его достоинства. Ho я выглядел бы малознакомым с ними, либо неспособным их оценить, если бы я мог произнести его имя по этому случаю без того, чтобы выразить мое уважение к его характеру. Я не побоюсь обидеть наиученейшую корпорацию и тех, кто завидует ей ввиду ее учености, если скажу, что он — первый в своей профессии. Это пункт, установленный теми, кто устанавливает все, а я должен добавить (на что дает мне право мое собственное длительное и близкое наблюдение), что не найдется человека — в любой иной профессии, или иной ситуации — более стойкого и независимого духа, более гордого достоинства, более смелого ума, более несокрушимой и решительной честности. Поверьте, что имена этих двух людей достаточно много значат на чаше весов, чтобы их легко можно было перевесить.

C инициаторами проекта согласилась вся палата общин, вся палата лордов, все епископы, король, министры, оппозиция, все наиболее известные служители англиканской церкви, все выдающиеся светила (ибо с ними советовались) диссидентских церквей. Необходимо с почтением прислушаться к этому согласно звучащему выражению мудрости нации. Утверждать, что англичане всех этих разрядов и положений оказались единодушны в замысле ввести католическую религию, или, что никто из них не понимал смысла и последствий того, что они делали — как будто это какие-то неприметные собрания людей, имена которых вы никогда не слыхали — было бы постыдным абсурдом. Уж определенно было бы сомнительным комплиментом религии, которую мы исповедуем, предположить, что все значимое в этом королевстве либо к ней равнодушно, либо даже ей противно, и что ее безопасность целиком отдана на откуп рвению тех, кто ничем, кроме этого рвения, отличиться не может. Взвешивая это единодушное согласие тех, кем нация должна гордиться, я надеюсь, вы припомните, что все эти соглашающиеся партии никоим образом не любят друг друга настолько, чтобы согласиться хотя бы по одному пункту, — если только он сам по своей самоочевидности и важности не допускает никаких двойственных толкований.

Чтобы доказать это, доказать, что мера была самоочевидной и по существу уместной, я, далее, изложу вам (как и обещал) политические основания и соображения в пользу отмены этого уголовного статута, а также и причины, побудившие отменить его именно B TOT момент.

Благородные господа, когда казалось, что английская нация угрожающе и невосстановимо разделена; когда ее самая цветущая ветвь — Америка — была оторвана от родительского ствола и привита к властному древу Франции, — тогда ужасающий страх охватил это королевство. Мы вдруг очнулись от наших снов, рисовавших приятные картины завоевания, и обнаружили, что нам грозит вторжение, отразить которое в то время мы были совершенно не готовы. Вы помните те мрачные облака, которые нависли над нами. B тот час нашего смятения, из глубин своих укрытий, в которые загнала их неразборчивая строгость наших статутов, восстала корпорация римо-католиков. Они предстали перед ступенями шатающегося трона с одним из самых трезвых, взвешенных, основательных и верноподданных обращений, которые ког-

да-либо были представлены короне. Это не была праздничная церемония, не парад и не зрелище, приуроченные в качестве поздравления с определенной годовщиной. Обращение подписали практически все благородные господа этого исповедания, известные в Англии своей высокой репутацией или богатством.

Bo время такого кризиса ничто, кроме предельной решимости выстоять либо погибнуть вместе со своей страной, не могло продиктовать этого обращения, прямой целью которого являлось исключение любой возможности отступления и превращение их в особо неприятный фактор для захватчиков их же исповедания. Обращение показало то, в ожидании чего я так долго томился — что все подданные Англии отринули все свои иностранные воззрения и связи, и что каждый человек в любой своей беде ожидал помощи лишь только от руки своего собственного естественного правительства.

C нашей же стороны было необходимо, чтобы естественное правительство показало, что оно достойно своего имени. Было необходимо во время кризиса, о котором я говорю, чтобы высшая власть государства заинтересованно отнеслась к примирительному жесту подданного. Откладывать акт покровительства означало отвергнуть присягу на верность. A почему же ее нужно было отвергать или принимать холодно и с подозрением? Если любое не-

18-4215

зависимое католическое государство решит принять сторону этого королевства в войне против Франции или Испании, то вряд ли станут воспринимать всерьез фанатика (если таковой вообще найдется), возмечтавшего предъявлять претензии по поводу религии союзнику, которого нация воспримет не только с искреннейшими изъявлениями благодарности, но и оплатит его помощь из последних запасов своей обнищавшей казны. Такому союзнику да не дерзнем прошептать даже слога из той унизительной и оскорбляющей несправедливостью темы, обращаясь к которой некоторые несчастные станут убеждать государство отвергнуть службу и приверженность его собственных членов. He от того ли, что иностранцы способны противостоять нашим проискам, мы норовим именно с ними вступать B дружеские соглашения и соблюдать их неизменно и честно? И не потому ли, что мы считаем, будто некоторые категории наших соотечественников недостаточно сильны, чтобы покарать нашу зловредность, мы не позволим им отстаивать наши общие интересы? He полагаем ли мы, что наш гнев должен возгореться еще сильнее в ответ на проявление доброй воли с их стороны? He полагаем ли мы, что они должны подвергнуться наказанию, поскольку они стремятся посредством реальных заслуг очистить себя от вменяемых им преступлений? И чтобы причастностью к делу защи-

ты своей страны они не обрели права на честное и справедливое отношение, решимся ли мы дать им повод для вечной вражды и скорее снабдим их справедливыми и обоснованными причинами для неприязни, нежели откажемся от этой неприязни как предлога для угнетения, на которое мы пошли не по соображениям политики, а по стечению обстоятельств?

Есть ли хотя бы крупица здравого смысла в том, чтобы отказаться от союза с нашими собственными соотечественниками-католика- ми ради самосохранения в тот момент, когда самая протестантская часть этой протестантской империи сочла выгодным для себя союз с двумя главными папистскими государствами и решила установить теснейшие связи с Францией и Испанией с целью нашего разрушения? Должны ли мы, подобно сумасшедшим, срывать пластыри, наложенные заботливой рукой благоразумия на раны и порезы, которые мы сами себе нанесли в приступе безумной гордыни? Никто не проклинал американскую войну так, как я — ни в прошлом, ни теперь, ни когда-либо. Ho я никогда не соглашусь с тем, что мы должны сами же дополнительно наказывать себя за ошибку, которая сама по себе уже в значительной мере является карой.

Меня ужасно обрадовало предложение внутреннего мира. Я воспринял этот благословен-

18*

зависимое католическое государство решит принять сторону этого королевства в войне против Франции или Испании, то вряд ли станут воспринимать всерьез фанатика (если таковой вообще найдется), возмечтавшего предъявлять претензии по поводу религии союзнику, которого нация воспримет не только с искреннейшими изъявлениями благодарности, но и оплатит его помощь из последних запасов своей обнищавшей казны. Такому союзнику да не дерзнем прошептать даже слога из той унизительной и оскорбляющей несправедливостью темы, обращаясь к которой некоторые несчастные станут убеждать государство отвергнуть службу и приверженность его собственных членов. He от того ли, что иностранцы способны противостоять нашим проискам, мы норовим именно с ними вступать B дружеские соглашения и соблюдать их неизменно и честно? И не потому ли, что мы считаем, будто некоторые категории наших соотечественников недостаточно сильны, чтобы покарать нашу зловредность, мы не позволим им отстаивать наши общие интересы? He полагаем ли мы, что наш гнев должен возгореться еще сильнее в ответ на проявление доброй воли с их стороны? He полагаем ли мы, что они должны подвергнуться наказанию, поскольку они стремятся посредством реальных заслуг очистить себя от вменяемых им преступлений? И чтобы причастностью к делу защи-

ты своей страны они не обрели права на честное и справедливое отношение, решимся ли мы дать им повод для вечной вражды и скорее снабдим их справедливыми и обоснованными причинами для неприязни, нежели откажемся от этой неприязни как предлога для угнетения, на которое мы пошли не по соображениям политики, а по стечению обстоятельств?

Есть ли хотя бы крупица здравого смысла в том, чтобы отказаться от союза с нашими собственными соотечественниками-католика- ми ради самосохранения в тот момент, когда самая протестантская часть этой протестантской империи сочла выгодным для себя союз с двумя главными папистскими государствами и решила установить теснейшие связи с Францией и Испанией с целью нашего разрушения? Должны ли мы, подобно сумасшедшим, срывать пластыри, наложенные заботливой рукой благоразумия на раны и порезы, которые мы сами себе нанесли в приступе безумной гордыни? Никто не проклинал американскую войну так, как я — ни в прошлом, ни теперь, ни когда-либо. Ho я никогда не соглашусь с тем, что мы должны сами же дополнительно наказывать себя за ошибку, которая сама по себе уже в значительной мере является карой.

Меня ужасно обрадовало предложение внутреннего мира. Я воспринял этот благословен- 18'

ный дар с благодарностью и восторгом. Я был воистину счастлив, обнаружив, что имеется один хороший результат наших гражданских неурядиц, а именно то, что они кладут конец всякой религиозной борьбе, избавляя, так сказать, от изжоги само наше нутро. Какой душевной организацией должен быть наделен человек, желающий продолжения домашней вражды, когда причина спора практически отпала? Человек, слезно умоляющий о мире с одной частью нации на самых унизительных условиях, но отказывающий в мире тем, кто предлагает свою дружбу безо всяких условий?

Ho если я не в состоянии примирить такой отказ с основополагающими принципами вполне конкретных обязанностей, то что же мне сказать в ответ на всеобщие требования общечеловеческой гуманности? Признаюсь вам совершенно искренне, что страдания и бедствия, выпавшие на долю американцев в этой жестокой войне, потрясли меня во много раз сильнее, чем я мог ожидать. Каждое газетное сообщение о наших победах пронзало мое сердце, которое сотни раз горестно сжималось от боли за тех, кто сносил тяжелейшие удары войны на своей родной земле. И, однако, американцы для меня — это чужеземцы, народ, среди которого у меня, похоже, даже нет ни одного знакомца.

Возможно ли, чтобы душа моя столь безотчетно надрывалась, чтобы я испытывал все эти мучительные угрызения совести, OT того, что сочувствовал тем, кто открыто восстал против власти, которую я уважаю, начал войну против страны, которая во всем должна быть и действительно является самой дорогой для меня, — а при этом оставался совершенно бесчувственным к тяготам и унижениям, сносимым людьми, живущими у нас под боком?! Теми людьми, которые вносят свою долю, да еще и сверх того, в дело нашего общего процветания? Людьми, которые исполняют обязанности, необходимые для жизни любого общества и подчиняются законам столь же неукоснительно, как я?

Благородные господа, ясно видя нависшую над государством опасность (которую, доложу я вам, государственные деятели сами по себе склонны воспринимать не слишком-то обостренно), я не могу подобрать ни одного довода справедливости, разума или чувства в пользу отказа от соучастия — и притом соучастия самого благожелательного, подобного, например, моему — в деле хотя бы частичного смягчения того постыдного рабства, под игом которого стонали некоторые из наших достойных сограждан.

Этот акт мудрости имел важные последствия. Они обнаружились и дома, и за рубежом, к величайшей выгоде этого королевства, а также, да позволено будет мне надеяться, — к выгоде человечества в целом. Он показал, что мы едины. Он продемонстрировал здравомыслие даже со стороны тех, кто гоним, что вооб- ще-то является слабым местом любого сообщества. Ho наиболее существенные последствия этого акта имели место не в Англии. Акт был немедленно, хотя и весьма несовершенно, воспроизведен в Ирландии. И этот несовершенный перевод несовершенного закона, этот первый слабый набросок терпимости, который всего лишь открыл самый принцип и обнаружил общий настрой, чудеснейшим образом завершил воссоединение с государством всех католиков этой страны. Он превратил нас в то, чем мы всегда должны были быть — в одну семью, одно тело с единым сердцем и единой душой, способным противостоять всем семейным и прочим комбинациям наших врагов. Мывдействительности много обязаны тем людям, которые получили столь небольшое вознаграждение со столь великой благодарностью и которые за свою благодарность и привязанность к нам, я боюсь, немало пострадали в других местах.

Осмелюсь предположить, что вы все слыхали о привилегиях, которые получили ирландские католики, проживающие в Испании. Вы также слыхали о том, какие строгие меры были недавно применены к ним при изгнании из портовых городов в глубь территории этого королевства, где они содержались как государственные преступники. У меня есть достаточные основания полагать, что именно ревностная приверженность нашему правительству и нашему делу (не совсем осторожно выказанная в одном из посланий католиков Ирландии) обрушила на их головы возмущение мадридского двора и уже привела к гибели нескольких человек, а в будущем обернется колоссальным вредом для всего их тамошнего сообщества.

Теперь взгляните: наших людей преследуют в Испании за их приверженность этой стране, а в этой стране их преследуют за предполагаемую враждебность к нам! Ho ведь это же столь дикое, столь насилующее слух примирение взаимоисключающих обвинений! Это одновременно столь чудовищно и столь смехотворно, что никакая, даже сравнимая с дьявольской, злоба не возжелала бы при таких условиях продлевать существование рода человеческого! Ho люди совести и чести не забудут ни их заслуг, ни их страданий. Есть люди (и, уверяю вас, их много), которые из любви к своей стране и к себе подобным проявили бы всю свою находчивость, лишь бы найти оправдание ошибкам своих собратьев и которые, чтобы исключить иное мнение, истолковали бы даже сомнительную видимость в самом благоприятном для них духе. И такие люди никогда не станут упражнять свою изобретательность и стараться выискивать отступничество и измену во вполне ощутимых знаках страдающей верности. Прибегать к гонениям столь для них противоестественно, что они с радостью используют первую же возможность, чтобы, отложив в сторону все трюки и уловки уголовной политики, возвратиться домой, после утомительных, исполненных всяческих напастей странствований, — в наше природное семейное жилище, к великому общественному первоначалу, которое единит всех людей всех прав и состояний под сенью равного для всех и беспристрастного правосудия.

Люди другого сорта, я имею в виду фанатичных врагов свободы, могут, по всей видимости, в своей политике не принимать во внимание благорасположенность или враждебность католиков в Англии — этой горстки людей (достаточной, чтобы их мучить, но недостаточной, чтобы их бояться), кажется, не превышающей пятидесяти тысяч человек обоих полов и всех возрастов. Ho, благородные господа, возможно вы не осведомлены O том, что люди этого исповедания в Ирландии составляют шестнадцать или семнадцать миллионов душ. Я отнюдь не преувеличиваю и вот — целая нация, подвергаемая преследованиям!

До тех пор, пока мы являемся хозяевами морей, соединяющих нас с Америкой, и пока мы в альянсе с половиной континентальных держав, мы, вероятно, могли бы себе позволить тиранствовать безнаказанно. Ho революция, совершающаяся в наших делах, заставляет нас осознать, что благоразумнее вести справедливую политику. Если бы в нашем недавнем нелепом торговом соперничестве с Ирландией вмешался бы еще и религиозный вопрос, недовольство приняло бы острые и массовые формы, а последствия оказались бы поистине ужасающими. Ho к великому счастью эта причина раздора была уже к тому времени устранена мудростью закона, который я вам всячески рекомендую.

Даже в Англии, где, я признаю, опасность, проистекающая из недовольства людей этого вероисповедания меньше, нежели в Ирландии, но даже здесь, прислушайся мы к советам фанатизма и глупости, мы могли бы серьезно поранить себя и, причем, поранить самые чувствительные места. Вам известно, что католики в Англии — это, главным образом, ваши лучшие мануфактуристы. И если бы законодатели предпочли повергнуть их в отчаяние вместо того, чтобы продемонстрировать добрую волю в ответ на их предложение верной службы, то буквально у нашего порога нашлась бы страна, которая пригласила бы их. Страна во всех отношениях не хуже нашей, с прекраснейшими городами, готовыми возникнуть по одному слову, чтобы принять их.

Таким образом фанатизм свободной страны и просвещенного века вновь населил бы города Фландрии16, которые в темные времена два столетия назад были опустошены суеверием жестокого тирана. Наши мануфактуры — это прямой результат гонений в Нидерландах. Что за зрелище явили бы мы Европе, если бы сегодня стали сводить баланс тирании с этой же страной и напали, посредством преследований, изгонять обратно в места их прежних поселений словно каких-то бродяг людей, развивающих торговлю и мануфактуры! Ho я верю, что нас минует сия позорнейшая участь.

Это — что касается последствий данного закона с точки зрения наших национальных интересов. Что же касается интересов человечества в целом, то я уверен, что благие последствия здесь весьма существенны. Задолго до этого закона дух терпимости стал распространяться в Европе. B Голландии треть населения — католики, они живут спокойно и составляют здравомыслящую часть государства. Bo многих частях Германии протестанты и паписты живут в одних и тех же городах, заседают в одних и тех же советах и даже посещают одни и те же церкви. Неограниченная либеральность политики прусского короля B этом вопросе известна всему миру и составляет одну из величественных максим его правления.

Великодушие имперского двора, порывая с узкими принципами предшественников, наделило своих подданных-протестантов не только правами собственности, отправления культа, свободой образования, но также почетными и высокими должностями в гражданской и военной службе. Достойный благородный господин протестантского исповедания ныне занимает, и занимает с полным доверием, высокий государственный пост в Австрийских Нидерландах. Даже лютеранское воздержание Швеции в конце концов оттаяло и теперь терпимо относится ко всем религиям.

Я самолично знаю, что во Франции жизнь протестантов становится спокойнее. Армия, которая в этой стране есть все, для них открыта, и некоторые военные поощрения и награды, недоступные для них по закону, дополнены другими, чтобы служба оставалась приемлемой и почетной. Первый министр финансов в этой стране — протестант. Двухлетняя война без взимания налогов — вот один из самых первых плодов их либеральной политики. И хотя слава этой нации поблекла, а тени заката уже накрывают ее, все же некоторые лучи ее прежнего сияния еще пробиваются на поверхность. И то, что сделано в Англии, воспринимается и как аргумент, и как пример.

Поистине верно, что ни один закон, принятый в этой стране, не был встречен такими всеобщими аплодисментами за рубежом и ни один закон столь не способствовал усовершенствованию духа терпимости, который, как я заметил ранее, уже давно распространялся по Европе. Ибо за границей все единодушно решили, что мы сделали то, что, мне очень жаль об этом говорить, мы на самом деле не сделали: они подумали, что мы гарантировали полную терпимость. Это мнение, однако, было столь далеко от того, чтобы нанести вред делу протестантизма, что я совершенно торжественно заявляю: я твердо верю, что за последние пятьдесят лет ничто не оказалось столь глубоко благодетельным для нашей религии в целом, как акт сэра Джорджа Сэвайла.

Ilo своим последствиям он оказался «Законом о терпимости и покровительстве протестантизму во всей Европе». И я надеюсь, что те, кто предпринимает меры для обеспечения спокойной жизни и расселения наших собра- тьев-протестантов в других странах, скорее станут принимать во внимание непоколебимую справедливость большей и лучшей части народа Великобритании, нежели тщеславие ее склонного к насилию меньшинства.

По вашему настроению, благородные господа, я чувствую, что вы с ужасом взираете на злобные вопли, которые раздались по этому поводу, и что вы ждете от меня не извинений за то, что было сделано, а скорее объяснений и отчета в том, почему осуществление принципа терпимости затронуло лишь часть первоначальных широких и либеральных намерений. Вопрос естественный и совершенно идущий к делу. A я вспоминаю, что великий и ученый магистрат, отличавшийся рассудком сильным и систематическим и в то время являвшийся членом Палаты Общин, высказал такое же возражение в ходе слушаний. Статуты, в том виде, как они существуют на сегодняшний день, без всякого сомнения совершенно абсурдны. Ho я прошу вас позволить мне объяснить причину столь великого несовершенства этого плана по введению терпимости со всей ясностью и краткостью, какая мне только доступна.

Тогда все полагали, что сессия не должна завершиться прежде, чем будет сделано хотя бы что-нибудь по этому вопросу. Было сочтено, что пересмотр всего корпуса уголовного уложения — задача слишком обширная для оставшегося времени. Поэтому для отмены был избран (избран, чтобы показать наше стремление к примирению, а не для усовершенствования терпимости) тот самый акт издевательской жестокости, историю появления которого я только что вам изложил. Этот закон, не будучи столь свиреп и кровав, как некоторые из остальных, относящихся к этому вопросу законов, был зато бесконечно более практичен. Именно этот закон всячески поощрял и плодил эти вредоносные для человеческого общества сорняки — наемных доносителей и своекорыстных нарушителей домашнего мира и покоя. И было справедливо отмечено, что уже многие годы все расследования, которые либо завершались установлением вины, либо запутывались во всяческих противоречиях, велись на основании этого закона.

Тогда пришли к выводу, что в то время, как мы подыскиваем более совершенный план действий, дух времени никак не потерпит, чтобы остающиеся статуты практически применялись. Тем более, что для употребления их во зло потребовалось бы значительно больше мер и значительно более широкое сотрудничество различных людей и различных сил, нежели для процедуры отмены одного этого закона. Было решено, что лучше разрывать эту холстину снизу, чем сверху, начав с последнего акта, который в практике повседневной жизни оказался в высшей степени вредоносным. Было выдвинуто предположение, что неспешность этой процедуры обернется той выгодой, что будет виден положительный опыт и что люди все больше станут свыкаться с принципом терпимости, когда на практике будут убеждаться, что справедливость вовсе не является, как им казалось, непримиримым врагом удобства.

Таковы, благородные господа, причины того, почему мы оставили это благое дело в столь грубо-неоконченном виде, в том виде, в котором обычно остаются все благие дела из-за пугливой осмотрительности, с которой робкое благоразумие столь часто обессиливает благотворные порывы. Творя добро, мы как пра-

вило бываем холодны, вялы и неповоротливы и более всего опасаемся оказаться чересчур правыми. Ho совсем иначе творятся дела злобы и несправедливости. Они завершаются смелой рукой мастера, как будто бы осененные прикосновением духа тех необоримых страстей, которые вызывают приливы энергии всякий раз, когда мы угнетаем и преследуем.

Таким образом, рассмотрение этого вопроса было на время прекращено при единодушном мнении парламента о том, что остальные и худшие статуты не должны использоваться с целью компенсации тех благ, которые принесла отмена одного уголовного закона. Ибо никто тогда и не помышлял защищать совершенное благодеяние с помощью аргумента, что оно вовсе и не является благодеянием. Тогда мы еще не дозрели до такого низкого трюкачества.

Я не хочу воспроизводить ужасающую сцену, которая вскоре затем разыгралась. Лучше бы Господь навеки стер ее из анналов этой страны! Ho коль скоро она питает наш позор, пускай же она даст нам пищу и для поучения. B 1780 году среди нашего народа обнаружились люди, заблудшие до такой степени (а я отношу это целиком за счет их заблуждения), что под предлогом ревностного благочестия, безо всякого к тому подстрекательства с чьей- либо стороны, реального или вымышленного, они предприняли отчаянную попытку истребить всю славу и могущество этой страны в пламени Лондона и похоронить всякое право, порядок и религию под развалинами этой метрополии протестантского мира17. Были ли эти уже совершенные или еще совершаемые злодеяния изначально замышлены ими, я не знаю — я надеюсь, что нет. Ho это стало бы неминуемым следствием их деятельности, не будь пламя, которое они разожгли, погашено их же кровью.

Bo все время как эта ужасающая сцена разворачивалась, во время возмездия, а также за некоторое время до и затем все время после нее злобные подстрекатели этой несчастной толпы, виновные при всевозможных отягчающих обстоятельствах во всех своих преступлениях и трусливо прячущиеся от наказания под покровом тьмы, продолжали без перерыва, без жалости или раскаяния раздувать слепую ярость населения с помощью клеветы, которая, подобно чуме, заразила и отравила вдыхаемый нами воздух.

Основной смысл всех этих клеветнических выпадов и всех этих мятежей заключался в том, чтобы заставить парламент (а убедить нас было невозможно) совершить беспримерный акт национального вероломства. И, благородные господа, вам подобает знать, какого позора мы избежали, отказавшись отменить принятый нами закон, ибо, по-видимому, как раз этот отказ мне среди прочих других и вменяют

в вину то тут, то там. Когда мы отменили — по мотивам, о которых я имел честь вам сооб- щить — лишь немногие из многочисленных кар, тяготеющих над угнетенными и ущербными людьми, отмена эта не была абсолютной, но была обусловлена взаимообязывающим договором. Ибо римо-католики обязались, и заверили это самыми торжественными клятвами, хранить нелукавую верность нашему правительству, отказаться от признания земной власти какого-либо иного правительства и отринуть, подтвердив это такой же торжественной клятвой, доктрины о систематическом вероломстве, в исповедании которых они (я полагаю совершенно несправедливо) обвинялись.

И вот наши скромные ходатаи являются перед нами и смиреннейше молят нас о том, чтобы мы вероломно нарушили — ни больше ни меньше — наше соглашение без какой-либо на то причины! И когда подданные этого королевства со своей стороны полностью выполнили свои обязательства, мы, со своей стороны, должны, видите ли, отказаться от благ, которых мы ожидали по исполнении тех самых условий, которые мы выставили как обладающие соответствующей властью и которые были восприняты на основе полного к нам доверия. To есть, заманив их в дом искренними обещаниями, мы должны были захлопнуть за ними дверь и при этом, чтобы разъярить их, еще издевательски добавить: 19-4215

«Ну теперь вы поймались! Клятвой совести вы обязаны оставаться верными власти, намеревающейся вас уничтожить. Мы вынудили вас поклясться, что ваша религии обязывает хранить верность клятвенно данному слову. Глупцы! Сейчас вы увидите, что наша религия предписывает нам нарушать данное вам слово».

Te, кто советовал нам пойти на такие проделки, должен был определенно считать нас не только собранием вероломных тиранов, но и сбродом самого подлого и самого грязного отребья, которое когда-либо существовало ко стыду человечества. Поступи мы таким образом, мы на деле доказали бы, что есть на свете некоторые, чье клятвенное слово — пустой звук. И мы изобличили бы себя в следовании тому бесславному принципу, который вменяют папистам те самые дикари, что возжелали от нас, под предлогом этого же обвинения, выдачи этих людей им на растерзание. B разгар этого дерзкого мятежа, когда сама наша репутация буквально висела на волоске, когда самая идея благородства, вера и честь нации вот-вот готовы были рухнуть, я, весьма мало участвовавший в беспрепятственном прохождении законопроекта в парламенте, счел необходимым выступить вперед.

Так поступил не я один. Ho, хотя некоторые выдающиеся парламентарии с обеих сторон, и в особенности с нашей, весьма основательно укрепили свою репутацию благодаря

той роли, которую они сыграли в тот день (роли, которую будут помнить до тех пор, пока B мире ценится честь, стойкость и красноречие), я могу и буду гордиться тем, что, уступая многим в способностях, я никому не уступил B ревностном отношении к делу. C жаром и силой, вдохновляемый справедливым и естественным возмущением, я призвал на помощь все свои способности и пустил их в ход. Я трудился день и ночь. Я работал в парламенте и за его стенами. Поэтому, если резолюция Палаты Общин, отказывающая в совершении этого акта беспримерной подлости, должна считаться преступлением, я — среди наиболее виновных. Ho на самом деле, каковы бы ни были ошибки этой Палаты, ни один из ее членов не оказался до такой степени безрассудным, чтобы предложить вещь столь позорную. И в результате всестороннего обсуждения мы приняли резолюцию против петиций с тем же единодушием, с каким ранее был принят закон, отмены которого требовали эти петиции.

Было одно обстоятельство (справедливость не позволяет мне обойти его вниманием), которое, если необходимо еще что-либо в пользу доводов, мною приведенных, полностью оправдало бы этот акт избавления и сделало бы его отмену, или что-то подобное, делом невозможным и противоестественным. Это то, как вели себя преследуемыми римо-католики во время актов насилия и жестоких оскорблений, которым они подверглись. Я предполагаю, что в

19·

Лондоне живет четыре-пять тысяч выходцев из моей страны этого исповедания, которые выполняют большую часть самой трудоемкой работы в метрополисе. И они населяют именно те кварталы, в которых в наибольшей степени обнаружила себя ярость фанатичной толпы. Это люди, известные своей физической силой, вспыльчивостью и примечательные скорее решительностью и упорством, нежели ясным мышлением и предусмотрительностью. Ho, несмотря на всевозможные доводящие до кипения провокации, несмотря на поджоги их домов и часовен, на чудовищнейшие прилюдные оскорбления всех их святынь, ни одна рука не поднялась для отмщения и даже для защиты.

Случись хотя бы один конфликт, и гнев гонителей удвоился бы. Тогда ярость восстала бы на ярость, дома горели бы в отместку за сожженные дома, а церкви — за сожженные часовни. И я убежден, что не нашлось бы власти под небесами, которая смогла бы остановить всеобщее воспламенение страстей, а значит сегодня от Лондона остались бы лишь одни воспоминания. Ho мне хорошо известно, и все говорит само за себя, что их духовенство использовало все свое влияние, чтобы удержать народ в состоянии такого терпения и невозмутимости, что это, когда я гляжу назад, наполняет меня удивлением — и не только удивлением. Их заслуги в данном случае не должны быть забыты, и они не будут забыты, когда англичане в будущем предадутся воспоминаниям о старине. Я уверен, было бы гораздо более уместно призвать их и высказать благодарность обеих палат парламента, а не допускать того, что на этих достойных церковнослужителей и превосходных граждан охотились по всем углам и дырам, пока мы тупо вели расследование относительно точного числа этих людей. Как будто принцип терпимости мог получить всеобщую поддержку только под условием нашей уверенности, что лишь незначительное меньшинство сможет воспользоваться даруемыми им преимуществами. Ho и в самом деле, мы еще не вполне оправились от пережитого страха. Я уверен — чем безопасней мы будем себя чувствовать, тем разумней себя вести, а это злосчастное настроение улетучится словно облако.

Благородные господа, я изложил вам некоторые из доводов в пользу отмены уголовных наказаний по закону 1699 года и, соответственно, отказа восстановить их по требованию мятежников в 1780 году. Дабы не утомлять вас длинными рассуждениями, позвольте мне лишь слегка затронуть возражения, выдвинутые против нашего закона и наших решений и рассчитанные на то, чтобы оправдать насилие, примененное по отношению к обеим палатам парламента. «Парламент, — утверждают они, — действовал слишком поспешно, а должен был, в случае столь существенных и столь тревожных перемен, многократно обдумывать каждый свой шаг». Bce наоборот. Парламент был слишком медлителен. Ему понадобилось восемьдесят лет для того, чтобы приступить к рассмотрению возможности отмены закона, который не должен был бы продержаться дольше следующей сессии. Когда наконец, после почти столетней отсрочки, K делу все же приступили, оно велось абсолютно публично, с прохождением всех обычных стадий и столь неспешно, сколь было бы необходимо всякому закону, справедливому до такой степени, что против него некому возразить.

Даже прими мы этот закон за один день в трех чтениях сразу, мы бы лишь продемонстрировали крепнущую готовность признать, посредством акта покровительства, несомненно исполненное сознания долга поведение тех, кого мы слишком долго наказывали за преступления предполагаемые и гипотетические. Ho ради чего нужно было мурыжить сверх обычного срока законопроект, ни у кого не вызвавший возражений? Или слушание нужно было отложить до тех пор, пока сброд в Эдинбурге18 не продиктует английской церкви те карательные меры, которые необходимы для ее безопасности? A может откладывание требовалось, чтобы успеть собрать в Лондоне силы фанатиков, достаточные для запугивания нас то такой степени, что мы отреклись бы от всех наших понятий о политике и справедливости? Должны ли мы были дожидаться глубокомысленных лекций о церковных и политических основаниях государства, которые нам милостиво согласилась прочитать Протестантская Ассоциация?

Или же нам, т. e. семистам членам Палаты Лордов и Палаты Общин не было известно то, что тысячекратно слышали все обычные люди и что они тысячекратно же с презрением отвергли, а именно, что во всех этих протестах место доказательств занимает лишь похабная ругань? Bce слышали, что у этих людей имелось сказать, и сегодня все знают, на что они дерзают посягать. И я уверен, что все честные люди по достоинству оценивают и то, и другое.

Ho они говорят нам, что те наши сограждане, чьи оковы мы лишь немного ослабили, — это враги свободы и нашего свободного государственного устройства. Я предполагаю, однако, что они — не враги своей собственной свободы. Что же касается государственного устройства, то пока мы не допустили хоть ка- кого-то их участия в этом, я не понимаю, на каком основании мы можем исследовать их мнения ло делу, которое их и не интересует, и не заботит. Ho, в конце концов, наша уверенность в том, что наши статуты враждебны и губительны по отношению к ним, не порука в том, что они являются противниками нашего государственного устройства!

Я же, со своей стороны, имею основания полагать, что мнения и предпочтения их в этом вопросе весьма разнятся, точно также как и среди всех прочих. A если они возлагают свои надежды на корону в степени большей, нежели та, которую мы с вами считаем необходимой, то нам следует помнить, что покушающийся на чужую жизнь не должен удивляться тому, что жертва покушения воспользуется любым предложенным ей укрытием. Ласковость исполнительной власти — естественное прибежище для тех, против кого войну объявили законы. A жаловаться на то, что люди склонны ценить средства, обеспечивающие им безопасность, столь абсурдно, что здесь смешно даже самое упоминание какой-то несправедливости.

Я должен сказать вам открыто, что, поскольку речь идет о моих принципах (с которыми, как я надеюсь, я расстанусь лишь вместе с моим последним вздохом), то в моем представлении не существует свободы, не связанной с честностью и справедливостью. Равным образом я не верю, что любое благоустроенное свободное правление (any good constitutions of government or of freedom) может счесть необходимым ради собственной безопасности обречь часть народа на вечное рабство. Такое свободное устройство, если оно вообще возможно, есть на самом деле лишь не более чем иное название для тирании сильнейшей фракции, а фракции в республиках были и продолжают оставаться отнюдь не менее способными, нежели монархи, на самые жесточайшие гонения и несправедливости.

Увы, слишком верно, что любовь K подлинной свободе и даже сама ее идея — вещь исключительно редкая. Увы, слишком верно и то, что для многих свобода — это гордыня, извращенность и бесстыдство. Они ощущают себя рабами, они воображают, что их души пойманы и заключены в клетку, если нет человека, или какой-то группы людей, которые зависят от их милости. Это желание обязательно иметь хоть кого-нибудь ниже себя достигает самого низа, и сапожника-протестан- та, предельно униженного собственной нищетой, но высоко вознесенного принадлежностью к правящей церкви, распирает от гордости сознание того, что, исключительно лишь из-за его великодушия, английский пэр, у слуги которого он замеряет подметку, может уберечь своего капеллана от тюрьмы.

Такой настрой и есть подлинный источник той страсти, с которой многие из низов восприняли американскую войну. Наши подданные в Америке! Наши колонии! Наши подопечные! Похоть властвования над партией меньшинства — вот та свобода, которой они алчут и жаждут. И эта песнь амбиции, подобно пению Сирены, околдовала слух тех, про кого и подумать было невозможно, что они чувствительны к музыке такого сорта.

Этот способ объявления вне закона целых групп граждан на основании их вероисповедания или социального положения, прикрываемый такими достойными соображениями как государственная необходимость, безопасность государственного устройства и государства в целом, есть, на поверку, ни что иное как гнусное изобретение душ низких и амбициозных, которые с радостью бы ухватились за власть и вверенные ей священные права, не имея на то ни соответствующих дарований, ни требуемой в таких случаях деловитости. Это рецепт превращения политики в отвратительную смесь злобы, трусости и безделья. Они бы правили людьми против их воли, но при таком правлении на них не были бы возложены обязанности проявлять бдительность, предусмотрительность и стойкость. A посему, дабы спокойно почивать на своих постах, они идут на то, чтобы вместе с одной частью общества тиранизировать остальных.

Ho пусть какое угодно правительство справедливо относится ко всем и сдерживает подозрительных своей бдительностью; пусть оно всегда будет начеку и на страже; пусть оно раскроет, благодаря своей проницательности, и накажет со всей строгостью любое преступление против собственной власти, где таковое преступление действительно совершится, — и оно будет в безопасности, предписанной ему законами, данными Богом и природой. Преступления — это деяния людей, а не вероисповеданий. A посему подводить людей под одну общую категорию ради того, чтобы поставить их вне закона и наказать по огульному обвинению всех скопом, при том, что виновными окажутся лишь некоторые, а может быть, и вообще никто, — это замечательный метод, избавляющий тех, кто им пользуется от необходимости доказывать обвинение. Ho этот метод не имеет никакого отношения к закону, а представляет собой противоестественное восстание против законного господства разума и справедливости. И этот порок, рано или поздно, приведет к падению всякое государственное устройство, взявшее его на вооружение.

Нам говорят, что это — не религиозное преследование, и громогласно открещиваются от того, что суровые меры ограничивают свободу совести. Hy и прекрасно — допустим, что это так и есть! Тогда они — не гонители, они всего лишь — тираны. C чем и поздравляю. Мне абсолютно все равно под каким предлогом мы будем мучить друг друга: и сохранения ли ради устройства англиканской церкви, или устройства английского государства люди предпочитают изводить своих собратьев по человечеству. Когда вы наделяете нас властным авторитетом, вы сами, при этом, можете дать нам всего лишь одно поручение. Вы не можете поручить нам творить несправедливость и угнетать. И более того — хотя бы в чем-то под каким угодно предлогом прибегнуть к угнетению и несправедливости. Это не может быть политическим предлогом — как B случае с американскими делами. Это не может быть торговым предлогом — как в случае дел ирландских. Это не может быть гражданским предлогом — как в случае с законом о должниках. Это не может быть религиозным предлогом — как в случае законов, направленных против инакомыслящих протестантов и католиков.

Разнообразная, но взаимосвязанная материя всеобщей справедливости столь крепко схвачена и пригнана во всех своих частях, что, во всем полагаясь на нее, я никогда не использовал и никогда не стану использовать тот властный механизм, который попадет мне в руки, для того чтобы разорвать эту материю на кусочки. Bce должно оставаться как есть и оставаться во взаимосвязи, коль скоро я могу здесь чем-то помочь. B конце концов, чтобы довести эту работу до конца, еще предстоит сделать многое — и на Востоке, и на Западе. Ho сколь ни трудна работа, при наличии воли нам она вполне по силам.

Раз уж вы позволили мне столь основательно побеспокоить вас в связи с этой темой, то разрешите, благородные господа, задержать ваше внимание еще немного. Я стремлюсь лишь представить вам наиболее полный отчет по этому делу. Я вижу, что есть люди, которые лучше и добрее тех, с кем, как я предполагал, мне доведется спорить. Эти люди никогда не думали плохо об этом акте избавления и ни коим образом не желали его отмены. Ho они, однако, не виня того, что было сделано, а лишь сожалея о том, что акт вызвал известные последствия, частенько высказывались в том смысле, что было бы лучше, когда бы этот закон вообще не был принят. Некоторых людей из этой категории, и людей весьма достойных, я встретил и в этом городе. Они полагают, что не должно пытаться действовать вопреки предрассудкам (каковы бы они ни были) большинства людей. Что нужно предварительно выяснить их мнение, максимально к нему прислушаться, и тогда бы можно было бы избежать тех чудовищных сцен.

Я признаюсь, что думаю на этот счет совсем иначе и из всего того, что мне довелось в этой жизни сделать, менее всего сожалею именно об этом. Мне нравится законопроект еще больше, когда я смотрю на то, что последовало за его принятием. Он принес избавление подлинным страдальцам, он укрепил государство. A благодаря последовавшим затем беспорядкам мы получили ясные доказательства того, что кое-где прячутся такие умонастроения, которые не должны быть усилены C помощью законов.

Сам по себе закон не ответственен за какие-либо вредные последствия. Мы заранее знали — или же нас плохо учили, — что терпимость отвратительна для нетерпимых, свобода — для угнетателей, собственность — для грабителей, а любой вид и степень благополучия — для завистников. Мы знали, что все эти люди с радостью бы дали волю своим злобным наклонностям под прикрытием религии и права. A не имей они такой санкции, они, ради достижения своих целей, приложили бы все свои силы к тому, чтобы подорвать всякую религию и всякое право. Мы знали это совершенно точно.

Ho при том, что мы это знаем, должен ли я сожалеть о том, что вы владеете магазинами и складами, что имеется законодательство, защищающее васивашу собственность, коль скоро существуют воры, которые похищают вашу собственность, наносят вред вам и несут погибель самим себе? Вы что же, не должны строить дома только потому, что имеются некоторые отчаянные, которые могут обрушить их на свои головы? A если злобный мерзавец перережет себе глотку при виде того, как вы творите милостыню тем, кто в ней нуждается и ее заслуживает, вы этот акт самоуничтожения должны будете приписать вашему милосердию или его безумию, о котором остается только сожалеть? Если мы каемся по поводу наших добрых дел, то что же остается на долю наших ошибок и глупостей?!

Сожалеть нужно не о благодетельных законах, а о таком противоестественном умонастроении, у которого возникает расстройство и огорчение при виде благодеяний. Именно это умонастроение нужно всеми силами стараться смягчить и исправить. И коль скоро своевольные станут отказываться от такого лечения, кому они повредят в первую очередь как не самим себе? He затем ли зло восстает против добра, чтобы не только задержать его распространение, но и изменить самую его природу? И будь оно в этом успешным, тогда добрые навсегда окажутся во власти злых, а добродетель, ввиду чудовищного извращения нормального порядка вещей, должна будет навеки оказаться в подчинении и рабстве у порока.

Теперь о мнениях людей, которым, как некоторые полагают, в таких случаях нужно негласно подчиняться. Почти два года спокойствия и тишины, последовавших за принятием данного закона и его немедленное повторение в Ирландии, доказывают с избытком, что тот жуткий выплеск явился результатом злобного коварства, извращенного прилежания и колоссального заблуждения. Ho предположим, что отрицательное отношение к закону было значительно более всеобщим и значительно более сознательным, нежели это полагаю я. Если мы уверены в том, что мнения огромной толпы являются моральным стандартом, то для себя я должен буду принять их в качестве велений моей совести. Ho уж если дозволено сомневаться в том, что и сам Всемогущий в состоянии устранить из мира фундаментальное разделение истины'и лжи, то я вполне уверен, что такие тварные существа, как они и я, такой властью уж точно не обладают.

Никто, кроме меня не идет столь далеко в требовании, чтобы правительство служило народу. Ho широчайший спектр мер этой политики удовлетворения народных чаяний заключен в границах справедливости. Я не только стану прислушиваться к интересам народа, но я стал бы веселиться от души, потакая его капризам. Bce мы по-своему дети, которым нужна похвала и руководство. Мне кажется, я по своей природе вовсе не черствый сухарь. Я бы вполне стерпел и даже сам бы принял участие во всяких невинных шалостях, чтобы развлечь их. Ho я никогда не стану тираном, чтобы позабавить их. И если они подмешают злобу к своим забавам, я никогда не соглашусь позволить им мучить любое живое, чувствующее существо, будь это хоть котенок.

Ho если я столь открыто и, в этом смысле, столь политически неосторожно заявляю O своих неизменных принципах, меня ведь могут и не избрать в парламент. Конечно, нет ничего приятного в том, что тебя отстранят OT служения обществу. Ho я хочу быть членом парламента, чтобы участвовать в творении добра и противодействовать злу. Поэтому было бы абсурдом отказаться от собственных принципов ради получения кресла. Для меня было бы величайшим самообманом, если бы я не предпочел провести остаток моих дней в полнейшем забвении, рисуя в своем воображении лишь образы чего либо подобного, вместо того, чтобы занять самый блистательный трон во Вселенной лишь для того, чтобы, подобно Танталу19, не иметь возможности сделать именно

то, что желаешь и, тем самым превратить это грандиознейшее величие в грандиознейшее проклятие.

Благородные господа, дни мои клонятся к закату. У меня не найдется слов, чтобы выразить вам мою благодарность за то, что вы открыли мне доступ к тому месту, где я мог внести свой сколь угодно малый вклад в замыслы великие и славные. И если есть моя доля в мерах по обеспечению спокойствия частной собственности и частной совести; если мой голос помог спасти самое драгоценное, чем обладает любая семья — мир; если я участвовал в примирении королей со своими подданными и подданных со своим правителем; если я способствовал тому, чтобы ослабить иностранные симпатии гражданина и приучить его искать защиты у законов своей страны, а для его же пользы — надеяться на добрую волю своих сограждан; если я, таким образом, принимал участие с лучшими из лучших в их наиблагороднейших деяниях, я могу закрыть книгу. Кое-какое желание прочесть еще парочку страниц все же есть, но по мне — достаточно. Я прожил жизнь не зря.

A теперь, благородные господа, в этот ответственный день, когда я прибыл как бы для отчета перед вами, позвольте мне сказать, что я горжусь самим характером обвинений, выдвинутых против меня. Я стою здесь перед вами не потому, что обвинен в коррупции или в небрежении обязанностями. Никто не сказал, что

20-4215

я в течение длинного срока моего служения хотя бы раз пожертвовал хоть самомалейшим вашим интересом своей собственной амбиции или своей выгоде. Никто не высказал предположения, что ради удовлетворения своего гнева или в отместку за себя, за свою партию я участвовал в несправедливостях или гонениях по отношению к какой-либо категории людей или хотя бы по отношению к одному человеку из любой категории.

Нет, все обвинения против меня сводятся K одному и тому же. A именно, меня ВИНЯТ B том, что я шел до конца в отстаивании принципов всеобщей справедливости и благожелательности. Что в этом я заходил слишком далеко с точки зрения обычной политической осторожности, дальше, чем могли бы пойти мнения большинства. B дальнейшем чтобы со мной ни случилось, в боли и горе, в подавленности и разочаровании я вспомню это обвинение и мне станет хорошо и спокойно.

Благородные господа, я целиком подчиняюсь вашему решению. Г-н мэр, я благодарю Bac за то, что вы взяли на себя все тяготы в связи с этой встречей — при известном состоянии Вашего здоровья это меня обязывает особо. Если это собрание полагает, что мне будет разумнее снять свою кандидатуру, я с уважением уйду в отставку. Если же вы считаете иначе, я отправлюсь прямо в городской Совет и на биржу и немедленно начну свою избирательную кампанию.

<< | >>
Источник: Леонид Поляков. Бёрк Э. Правление, политика и общество. 2001

Еще по теме РЕЧЬ ГОСПОДИНА БЁРКА B ГИЛЬДЕЙСКОМ ЗАЛЕ, B ГОРОДЕ БРИСТОЛЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ НАКАНУНЕ НЕДАВНИХ ВЫБОРОВ B ЭТОМ ГОРОДЕ ПО ПОВОДУ НЕКОТОРЫХ МОМЕНТОВ ЕГО ПАРЛАМЕНТСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ1:

  1. письмо OT МИСТЕРА БЁРКА K ДЖОНУ ФАРРУ И ДЖОНУ ХАРРИСУ, ЭСКВАЙРАМ, ШЕРИФАМ ГОРОДА БРИСТОЛЬ, ОБ АМЕРИКАНСКИХ ДЕЛАХ1
  2. Зарождение и развитие власти в варварском обществе Рабство в деревнях • Восстание укрепленных городов: их освобождение; их хартии • Гильдии • Двойственное происхождение свободного средневекового города • Его автономный суд и самоуправление. Почетное положение, занятое трудом • Торговля, производившаяся гильдиями и городом
  3. письмо Г-НА БЁРКА K ЧЛЕНУ НАЦИОНАЛЬНОЙ АССАМБЛЕИ B ОТВЕТ HA НЕКОТОРЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ B ОТНОШЕНИИ ЕГО КНИГИ O ПОЛОЖЕНИИ ДЕЛ BO ФРАНЦИИ1
  4. 14.3.4. Речь по специальному поводу
  5. Институт парламентского контроля за соблюдением и исполнением прав и свобод человека в регионах, как уже отмечено, возник сравнительно недавно.
  6. Некоторые выводы по поводу применения способов секретной работы
  7. § 2. Парламентские выборы 2012 г.
  8. Города в XI—XIII вв,
  9. ПАРЛАМЕНТСКИЕ ВЫБОРЫ 1929 г. ПОРАЖЕНИЕ КОНСЕРВАТОРОВ
  10. Немецкие города
  11. Феномен средневекового города.
  12. Города и сеньоры.
  13. ГОРОД
  14. Развитие городов
  15. КАСТИЛЬСКИЕ ГОРОДА
  16. ГОРОДА