<<
>>

С. А. Котляревский ПРЕДПОСЫЛКИ ДЕМОКРАТИИ

Искусство социального прогноза не принадлежит к числу тех, которые пользуются в настоящее время особым доверием; но история XX века завещала западноевропейским народам несколько предположений об их будущей судьбе, которых не поколебали разочарования и уроки скептицизма.

Эти предположения основаны уже на слишком очевидных показаниях нашего социального опыта: они уже стали уверенностями. Самым прочным из таких предположений является идея, что будущее развитие западноевропейских народов всецело совершится под знаком демократии: это слово является как бы достовернейшим лозунгом. Мысль представляется большинству наших современников настолько несомненной, что наряду с ней можно было бы поставить лишь уверенность в будущем безостановочном развитии положительного знания. Насколько обширен и прочен тот материал, на котором строятся эти заключения? Надо сознаться, он внушителен и по времени, и по пространству, которое он охватывает: политическая демократия уже завоевана или предполагается завоеванием завтрашнего дня.

Когда Токвиль в своем гениальном анализе американской демократии обращал внимание современников на неизбежность этого процесса, Гизо с парламентской трибуны еще не колебался характеризовать всеобщее право голоса как бессмысленную утопию, созданную с агитационными целями. «Никогда не наступит день для всеобщего права голоса,— говорил он.— Никогда не настанет день, когда все человеческие существа, каковы бы они ни были, могут быть призваны к осуществлению политических прав». Этот день не заставил себя долго ждать, он наступил на другой день после низвержения Июльской монархии; всеобщее право, на этот раз не оправдавшее надежд его сторонников, не исчезло с политического горизонта Европы; оно сделалось принадлежностью политического устройства Франции и Германии. Аристократическая Англия открыла свободный доступ в парламент и в местное самоуправление рабочему классу; гегемония джентри, столь характерная для Англии начала XIX века, разрушена до основания. Всякое неравенство начинает рассматриваться как несправедливость; к бельгийскому «множественному праву» (vote plural), обеспечивающему добавочные голоса представителям достатка и образования, относятся как к институту буржуазному, несовместимому с духом демократии. Еще смелее в организации политической демократии новые страны, подобные Австралии, которым нечего разрушать и можно созидать на девственной почве. Даже юная конституция Японии потерпела существенное изменение: там значительно понижен первоначальный ценз и введено всеобщее пассивное право голоса. C каждым годом широкие массы населения ложатся все большим и большим весом на чашку политических весов.

Эти соображения вполне подтверждаются, если мы от организации политической власти перейдем к ее деятельности, к ее законодательству. Социальная политика XIX века быстро и неизменно шла в направлении все большей демократизации. Рабочий вопрос и аграрный вопрос стоят на первом месте в программах всех партий, всех оттенков: консерваторы и либералы, клерикалы и свободомыслящие не отстают друг от друга в обещаниях направить социальную заботливость государства на интересы трудящихся масс. Программа либеральных экономистов, требовавших от государства лишь полного простора для естественной игры интересов и сил, не способна уже никого привлекать.

Надо сознаться, что если существующее в разных странах Западной Европы социальное законодательство далеко не дает всего, что обещают обыкновенно перед выборами депутаты, то дает весьма многое: нормальный рабочий день, страхование от несчастий, пенсии престарелым, охрану рабочего труда, заботу о поддержании мелких землевладельцев-крестьян, защиту арендаторов от собственников,— все это и стало и признано нормальными обязанностями государственной власти, и если последняя запаздывает с ними, она быстро встречается с проявлениями опасного недовольства. Никакая партия, никакая группа не могут обеспечить себе жизнеспособности, если они не считаются в достаточной мере с интересами масс.

Нельзя, конечно, ожидать, чтобы эти социально закономерные процессы рассматривались наблюдателями современного общества с тем холодным академическим беспристрастием, с которым натуралист созерцает вечные процессы природы. Менее всего здесь возможно было в чистоте соблюсти завет Спинозы1, убеждавшего не плакать и не радоваться, а понимать. Выступление на авансцену современной истории связывалось с целым рядом исторических ассоциаций и личных переживаний. Классическое воспитание сохранило столько образов, воплощавших неприглядные стороны демократии; вспоминаются Терсит2 и Клеон3 и не освобождается даже Перикл4 от упреков в вульгарной демагогии. He меньше образов дает римская древность, а переходя к более новым временам демократии, ее привлекают к ответственности за Жакерию5 и движение лигеров6, за якобинцев7 и Коммуну 1870 г.8 Создается представление о ее громадной разрушительной силе, которой нисколько не соответствует способность к положительному творчеству.

Навстречу этим историческим воспоминаниям идет и социальная наука. Она предостерегает видеть в этих явлениях нечто временное и случайное; по многократно повторявшемуся взгляду ее многих представителей не последнего калибра, дело лежит в роковых свойствах человеческой толпы, попадая в которую индивидуум обречен на ослабление умственной жизни и одичание нравственного чувства. Толпа безрассудна и жестока; в ней сохраняются психологические переживания первобытного человека, которые давно искоренены в сознании культурного индивидуума; толпа, наконец, по существу, легко становится преступной. A что есть демократия, как не господство толпы? И вот социальная наука призывает к суровому ответу все учреждения человеческого общества, так или иначе отражающие демократическое начало; она склонна отказывать в смягчающих обстоятельствах и парламентаризму, и всеобщему праву голоса, и суду присяжных. C крайним скептицизмом смотрит она и на народную школу, от которой в ее глазах лишь дилетантский оптимизм или метафизический предрассудок могут ожидать просвещения этой массы. Эти чувства и мысли, рассеянные во многих образцах современной социологической литературы, получили наиболее яркое выражение у Ренана9: грядущая демократия есть грядущее царство Калибана. Сказка великого поэта изображает его в рабском служении у мудрого Просперо10: в действительности сам Просперо будет всецело зависеть от благосклонности Калибана. Демократия угрожает всем возвышенным историческим воспоминаниям, всякой умственной тонкости и оригинальности; но ее гегемония — несомненный факт, и человеческая культура должна суметь ужиться с ней, как она — худо ли, хорошо ли — уживалась, например, с католической церковью.

Много боящихся, много сомневающихся, но несравненно больше надеющихся. Обвинениям, которые высказывают против масс историки и социологи, они противопоставляют ту простую истину, что лишь массы являются субъектами исторического процесса. Свобода и благосостояние миллионов, а не отдельных привилегированных групп, это и есть общечеловеческая свобода и благосостояние. Раздавленный беспощадными внешними силами раб должен постепенно обратиться в человека — таков нравственный смысл истории, которого не должен затемнять блеск аристократических цивилизаций. Всякая декларация прав, устанавливая принципы человеческой свободы, должна устанавливать их для всех. C этой точки зрения всякая историческая привилегия осуждена на гибель — не только нивелирующим социальным процессом, HO и растущим нравственным сознанием людей: демократия есть не только господствующий факт современной жизни, но и незыблемая норма. Когда падут социальные преграды между отдельными классами и останется лишь неравенство духовных дарований, тогда только проявятся массы пропадающих во мраке нужды талантов и гениальностей. Поэтому кто искренно дорожит человеческим прогрессом, тот должен приветствовать победы демократии: эти победы возвещают невиданный расцвет духовных сил в человечестве. Важен каждый шаг на этом пути, и первая необходимость для современного государства — это раскрыть широко дверь всем своим согражданам, дать им всеобщее право голоса. Власть должна принадлежать избранникам масс — ибо как иначе она может обеспечивать их интересы?

Как ни различны идеи и чувства, которые лежат в основе каждого из этих воззрений, в одном отношении последние сходятся — именно, в признании бесповоротного, так сказать, характера за современным демократическим движением. И противникам, и защитникам демократии представляется одинаково невероятным, чтобы из существующей демократии выросла новая олигархия, чтобы всеобщее право голоса уступило место узкому цензовому порядку. Это едва ли более вероятно, чем возвращение крепостного права или цеховой системы. Между тем нет ничего более трудного для воображения, чем представить себе поток будущего текущим как бы в противоположную сторону сравнительно с настоящим. Обладаем ли мы достаточно долгим опытом действия и развития демократических учреждений, чтобы позволить себе с некоторой уверенностью прогноз? He влияет ли и на нас трудность мыслить это противоположение существующего и грядущего?

Нельзя оспаривать законности этих вопросов и возможности этих сомнений. B своем «Опыте о народоправстве» Генри Мэн11 прямо указывал, что уверенность в будущей прочности демократии есть совершенный предрассудок. Демократический строй весьма недавнего происхождения, а относительно прочности его достаточно вспомнить историю южноамериканских республик, если не брать избитого примера калейдоскопической смены конституций, которую пережила Франция с 1789 г. Таких доказательств внутренней непрочности не давали ни абсолютная монархия, ни феодальная аристократия. И далее Мэн в своем анализе указывает на ряд политических потребностей и необходимостей, с которыми крайне трудно ужиться демократии. Bo всяком случае нельзя одной верой преодолеть эти сомнения. Исторический опыт с несомненностью показывает угрожающую близость демократии и деспотической диктатуры. Нивелировка общественных групп подготавливает среду, в которой власть цезарей не находит никаких преград. B политической истории Европы плебисцит связан с утверждением не народной свободы, а всемогущества Наполеона I и Наполеона III. Выбитое из рамок исторических традиций общество переживает глубокие нервные потрясения, и наступает момент, когда за покой и порядок оно готово передать и так трудно приобретенное право распоряжаться собственной судьбой. Если к этому присоединяется блеск военной славы, обаяние человека, побеждающего внешних врагов и в надеждах современников могущего победить внутреннее неустройство, то опасности для демократии бесконечно увеличиваются: она делается добычей того, кто захочет и сумеет ее взять. Инстинкт самосохранения — индивидуального и группового — глубже всех исторических традиций и наслоений, он лежит на дне человеческой природы и в известные минуты истории заглушает все. Вот почему не одна болезненная мнительность способна видеть над установившимися, казалось бы, формами демократического порядка угрожающий призрак цесаризма. Вопрос о том, при каких условиях основателен подобный страх,— это вопрос о предпосылках прочности демократического строя.

Нет отрасли психологии, более требующей разработки и менее разработанной, чем психология общественных состояний, связанных с той или другой организацией власти. Различные политические сочетания существуют не только как типы, подлежащие изучению государственной наукой, но и как известные, переживаемые каждым сочленом общества события. Более глубокое проникновение в эту область, может быть, дило бы путеводную нить и к разрешению того таин- ѵгвенного и основного вопроса о происхождении и сущности человеческой власти, без которого невозможно истинно научное изучение политической жизни. Мы не будем здесь пытаться дать исчерпывающую характеристику психологии демократического общества. Нам представляется важным лишь выяснить, так сказать, то преломление, которое претерпевают в атмосфере демократического и демократизирующегося общества потребности и интересы, присущие современному культурному человеку. Определяя точки возможных столкновений с этими потребностями и интересами, мы подготовляем ответ на вопрос об условиях прочности демократии.

B основе демократической концепции государства лежит идея народного суверенитета. XVIII век проявил ее разрушительный аспект; в XIX веке она стала созидающим началом. Каковы бы ни были теоретические возражения против этой идеи юристов и социологов, несомненно, с ней связаны такие могущественные и глубокие настроения, что без них остается совершенно непонятной жизнь современного демократического государства. Всякий политический деятель должен апеллировать к этим настроениям, он не должен подавать повод к подозрению, будто он не признает права народа руководить собственной судьбой. Самый деспотизм старается получить санкцию от суверенной демократии, и в борьбе партий решается вопрос, кому принадлежит полное и неискаженное истолкование воли народа-суверена. Эти чувства — соответствуют ли они политической реальности или опираются на фикции — гораздо несомненнее и сильнее, чем соответствующая теория народовластия, и, бесспорно, для демократических учреждений их наличность является незаменимой гарантией — тем, что заставляет рассматривать государственную форму не как нечто, наложенное сверху, вызванное игрой исторической случайности. Ho бесспорно и то, что в интересах самосохранения демократического государства это чувство нуждается в коррективах. Абсолютный суверенитет есть абсолютный произвол, прихоть момента; прошлое в нем бессильно связать будущее — и так как для каждой данной минуты настроения обладают несравненно большей способностью объединять человеческие массы, чем мысли, то пределом здесь является суверенитет общественных настроений. История Афинской демократии, как и история Французской революции дают примеры этой лихорадочной изменчивости общественных настроений, при которой как будто перестают действовать задерживающие центры. Демократическое правительство, более чем какое-либо другое, испытывает подобное психическое заражение, которое дает отдельным настроениям такую непреодолимую импульсивность; и притом эти настроения, как внушенные, могут вовсе не отражать истинного духовного облика народа. Демократия, подобно толпе у тела Цезаря12, может облечь санкцией своего суверенитета и слова Брута13, и слова Антония14.

Корректив против опасности был найден среди этих самых демократических обществ: именно там развилась мысль противопоставить всемогуществу суверенного государства совокупность защищенных личных прав. Декларация прав состоит в несомненном противоречии с идеей народного суверенитета, но политическое самосохранение, не останавливаясь перед этой формальной непоследовательностью, должно стремиться к их соединению. He случайно декларация получила свое первое выражение в американских государствах, которые на деле осуществили теорию демократического договора. B эпоху обсуждения национальным собранием прав «человека и гражданина» высказана была мысль, что не менее важна декларация обязанностей, чем декларация прав. Сознание обязанностей есть, бесспорно, один из необходимейших устоев демократии — но надо сказать, что права, перечисляемые в декларациях, и суть обязанности демократического государства — обязанности не переходить известных граней и обеспечить вообще неприкосновенность этих граней. B постоянной тяжбе между государством и индивидуумом силы слишком неравны: власть всегда сумеет вынудить у подвластного ей сочлена исполнения своих требований, и напоминание об обязанностях более необходимо для нее, чем для отдельного беззащитного гражданина.

Исследователи конституционного права неоднократ- iio указывали на тот факт, что в новейших конституциях декларация прав часто опускается: она стала слишком общим местом. Если бы такому теоретическому признанию вполне соответствовало искреннее проникновение общественными началами, провозглашенными н декларациях, мы могли бы без всякого опасения смотреть на возрастающее могущество государственного механизма в демократии. K сожалению, не всегда так бывает на деле: история борьбы с конгрегациями во Франции за последние годы слишком настойчиво напоминает, как трудно для демократии в пылу политической борьбы не переступать сферы, защищенной декларацией прав «человека и гражданина». И тем не менее im Grofien und Ganzen направление процесса несомненно: декларации эпохи Французской революции еще не знают такого насущного права, как права собраний и союзов: esprit de corps считается слишком опасным для беспрепятственной деятельности государственной власти, а не считалось опасным оставить членов государственного союза беззащитными, не сплоченными перед лицом власти. Изменились формы и изменились идеи: возрождающееся учение о естественном праве дает философское обоснование декларациям, и принципиальное отрицание свободы совести и слова, союзов и собраний представляется каким-то нарушением политического приличия.

<< | >>
Источник: Опыт русского либерализма. Антология. 1997

Еще по теме С. А. Котляревский ПРЕДПОСЫЛКИ ДЕМОКРАТИИ:

  1. § 1. Предпосылки возникновения электронной демократии
  2. В Рекомендациях Совета Европы выделены подразделы электронной демократии, которые также именуются формами реализации электронной демократии или видами, или проектами электронной демократии
  3. Принципиально, идеи совещательной демократии заложены в основу современного представления об электронной демократии.
  4. Постепенно мировая демократическая мысль начинает смещаться от представительной (опосредованной) демократии в сторону прямой демократии.
  5. Федеральная Конституция от 18 апреля 1999 г. закрепляет не только институт представительной демократии, но и институт прямой демократии.
  6. Демократия
  7. Э.Бенеш ДЕМОКРАТИЯ И ДИПЛОМАТИЯ*
  8. Полис и демократия.
  9. Греки изобрели демократию
  10. Модернизация механизмов реализации институтов непосредственной демократии
  11. Кризис демократии. Актуальность учения Сократа