<<
>>

§ 2. Смерть в философско-религиозном измерении

Сознание Розанова В.В., одного из глубоких мыслителей России кон­ца ХІХ - начала ХХ веков, разрывалось между сильной сыновней любовью к его мысленно построенной идеальной России и действительностью, которую он видел (241.

37, 66, 75, 104-107, 326, 394). С одной стороны, он бичует нравы богатых и их детей, идущих в революцию; с другой стороны, он нахо­дит общие ментальные черты поведения и мышления у всех народов России: это их задушевность и интимность (241. 40-42, 112-179, 269, 42o-466). С од­ной стороны, он против официальной церкви; с другой - он постоянно гово­рит о боге, о религии, о любви к ним (241. 79, 88, 159, 270), (218. 87-89). Но в одном нельзя отказать Розанову: он честен до конца с самим собой. Своими мыслями он доводил свою совесть до нигилистического самобичевания. Своими думами он доводил себя до самоистязания своего духа.

Особый интерес для нас представляют его взгляды на смерть. Эссеи- стический стиль изложения идей позволял Розанову счастливо сочетать в своих произведениях образное и мыслительное.

Так, он печально замечает: "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание - моя жизнь" (241. 38). И христи­анство, и ислам знают эти образы: на правом плече сидит ангел добра и жиз­ни, в данном случае - смеха, на левом плече сидит ангел смерти, зла, в дан­ном случае - слез. Здесь Розанов говорит о борьбе двух начал в человеке, что состояние борьбы и составляет жизнь. "Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь" (241. 89), - замечает жизнелюбивый Звезда декаданса конца ХІХ века Розанов.

Смерть, по поэтическому (=белые стихи) видению Розанова, есть "арктический полюс, пелена снега, и ничего нет", "смерть - это конец схож­дению параллельных линий, смерть одолевает даже математику", - делает глобалистическо-космологические выводы Розанов (241. 89), т.е. это то, что

мы называем превращеним вселенной в момент его сжатия в одну точку.

Ужасные вопросы, как считает Розанов, он ставит пред собою: "Смерть - это ноль" - "Кому нужна эта ноль? - Богу? - Тогда смерть сильнее бога. Тогда смерть есть сам Бог" (241. 89). Розанов, по принципу соответст­вия, подводит нас к мысли о бессилии бога перед смертью и о том, что бог=ноль, что для него, по-своему глубоко религиозного человека, очень больно это осознать. Смерть близких навевает грусть. Получается, что "смерть - это тоже религия. Другая религия" (241. 89).

По Розанову, "настоящей серьезности человек достигает только, когда умирает" (241. 142), т.е. на смертном одре человеку нечего лука­вить, и смысл жизни как озарение приходит к нему в этот момент. Когда человек понимает, что умирает, яркие жизненные события, как островки памяти, как образы, всплывают в его сознании чередой, друг за другом. Говоря о сыновней любви к матери, он замечает: "Если она умрет - моя душа умрет" (241. 245), и только такое великое горе откроет нам великое и святое, и религию. И совсем уже по-русски Розанов замечает: "Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка" (241. 103).

Здесь Розанов говорит о традиционной привязанности русских дворян к могилам предков, уважении к ним.

Хотя в другом месте он, бичуя своих соплеменников, жестко замечает: "У русских нет сознания своих предков и сознания своего потомства" (241. 326).

Имя, по Розанову, вскрывает и онтологию мистерии, но ему, т.е. явле­нию, дали имя: смерть. Но разве можно дать имя такому ужасу? (241. 40, 107).

Если смерть - это окончательный холод, то могила - это причал, венец терновый, конец пути, замечает грустно Розанов. И потому "могила. .. смысл ее победит целую цивилизацию" (241. 81). Здесь Розанов тонко замечает, что в конце концов целые цивилизации ушли в могилу, т.е. земля как бы "съела" их, и что шар земной - это кладбище ушедших цивилизаций. Продолжая свою мысль, он замечает: "Да, может быть, мы всю жизнь живем, чтобы за­служить могилу. Но узнаем об этом, только подходя к ней: раньше и на ум не приходило" (241. 82).

Философски со стороны наблюдая за поколениями, Розанов как бы читает их мысли, пишет: "Счастье в усилии", - говорит молодость. "Счастье в покое", - говорит смерть". "Все преодолею", - говорит молодость. "Да. .. но все кончится", - говорит смерть" (241. 55). Сам Розанов о своей личной смер­ти рассуждает так: "И au revoir - до встречи на том свете" (242. 3), что вы­глядит как явление вполне по законам рыцарства. Продолжая свою мысль, он замечает: "О своей смерти: "Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира. И вот, когда настанет это "нужно", я умру" (241. 51). И он просит своих род­ных, близких, друзей: не лицемерьте надо мною, над моей могилой: "Умер, несите, не очень трясите, хочу покурить. Закапывайте, пожалуйста, поскорее и убирайтесь к черту с вашей официальностью" (241. 83). И после он же грозно замечает: "Если кто будет говорить мне похвальное слово над рас­крытою могилою, то я вылезу из гроба и дам пощечину". И заканчивает он шутливо-трезво: "Вместо похвалы - лучше и уместнее (в тот момент) - жа­лость" (241. 86). Ставя точку над своей судьбой, он просит, если уж любить его, так любить молча, про себя, факультативно: "Если кто будет любить меня после смерти, пусть об этом промолчит" (241. 61).

Шокирует Розанова отношение священников к смерти. Так, он заме­чает: "Между прочим, ни в ком я не видал такого равнодушного отношения к смерти, как у попов", и нам, простым людям,"эта метафизика нипочем" (241. 159), т.е. люди всегда остаются людьми: видя смерть, они жалеют умершего, плачут, а попы в это время занимаются своей обычной работой, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. С другой стороны, Розанов поражен мудро­стью церковников, которые находят в эти трагические дни и часы "удиви­тельные слова об умершем, каких мы не умеем произнести об умершем отце, сыне, жене, подруге. Т.е. она (церковь - М.Ш.) всякого вообще умирающего, умершего человека почувствовала так близко, так "около души", как только мать может почувствовать свое умершее дитя" (241. 270). И заканчивает свою мысль философ кратким, но горьким выводом: "Жизнь - лишь поуче­ние" (241. 174), т.е. она - лишь пропедевтика к смерти.

Говоря о равенстве людей при рождении и похоронах, адепт русского декаданса замечает иронически и вместе с тем серьезно: "Нагими рождаемся, нагими сходим в землю. Что же такое наши одежды? Чины, знатность, по­ложение?" И сам себе отвечает: "Для прогулки" (241. 311). И тогда смерть предстает как христианско-средневековая прогулка в лес, в темноту: "Уме­реть - уйти в лес, далеко-далеко" - чисто по-русски пространственно, безмер­но и безоглядно. "Помолиться и умереть" (241. 310), - завершает свою мысль Розанов как истинный христианин, как апологет Ветхого Завета.

Подводя итоги, можно заметить, что у Розанова своеобразный, непо­хожий на официально-православный взгляд на смерть. Для него это глубоко духовное, индивидуальное, психологически и психически переживаемое яв­ление. Смерть - это феномен личностного сознания, а не всенациональной скорби. Славословия в честь умерших философ не признавал, считая их ли­цемерием. Скорбь семьи - это личное дело только семьи, полагал он, исходя из этики раннего христианства.

Мысли Розанова по-своему, строго философско-христиански продол­жает Лосский.

Н.О. Лосский, пожалуй, - единственный из русских философов зару­бежья, создавший целостную философскую систему. В этой системе особое место занимают его мысли о смерти.

Прежде всего он с болью и горечью в сердце наблюдает за тем, что происходит с его Родиной: "Смерть действует в царстве Вражды", - пишет мыслитель о СССР.

По-философски и по-христиански осмысливая происходящее в Совет­ской России, он замечает: "Член царства вражды сам стремится стать Абсо­лютным" (169. 414), т.е. любой чиновник становится своего рода местным божком, а сам Сталин - богом народа. При этом происходит движение соз­нания масс вспять, т.е., по Лосскому, отменяется любая прогрессивная дея­тельность. Она переводится в прошлое, а это и есть смерть.

В царстве вражды люди, самоосуждая себя, ведут себя к самоотрица­нию, т.е. к смерти, говорит Лосский, выявляя основную причину смерти, ви­тавшей в его время над Россией. Он различает понятия "смерть в широком смысле" и "смерть в узком смысле". Он сам пишет об этом: "Термину "смерть" здесь придано весьма широкое значение, т.е. переход любой сферы жизни в область прошлого (например, когда чувственная любовь лица Х к У исчезла и отошла в область прошлого - это одно из явлений смерти)" (169. 414-415).

Физическую смерть организма Лосский воспринимал в термине "уз­кое понимание смерти". Так он писал: "Смертью в узком смысле принято на­зывать резкий переворот в жизни существа, имеющего материальный орга­низм; переворот, связанный, по-видимому, с разрушением организма. Разни­ца между этим видом смерти и другими ее видами, соответствующими ши­рокому значению термина, главным образом - количественная, а не в самом существе переворота" (169. 415).

По Лосскому, вторым источником смерти является наличность проти­воборствующей противоположности в царстве вражды (169. 415), т.е. само царство вражды (СССР) внутри себя будет иметь постоянно оппозицию, так как это царство неразумия и вражды. И только борьба освободит, раскрепо­стит это царство вражды, и это, к сожалению, возможно лишь через жертвы, через смерть. "Наконец, в-третьих, смерть, т.е. отпадение переживаемого в область прошлого", по Лосскому, "нередко является не прямым, а косвенным следствием противоборствующей противоположности" (169. 415). Т.е. смерть явится как косвенная причина внутрисоциальной борьбы в России, мыслил он в философских терминах. Говоря о силе любви, о ее победе над смертью, он заявляет: "Семейная связь может стать интимной, что и по смерти она не разорвется, и умерший член семьи может невидимо продол­жать свою жизнь в ней" (170. 191).

В доказательство этого положения Лосский приводит цитату из книги доктора Бездека "Загадка болезни и смерти", где говорится: у человека умер­ла жена, но она являлась мужу во сне и говорила якобы слова: "Я не только не умерла, но живу в тебе самом. Я составляю теперь часть твоего духа: могу соединиться с душою и других людей, когда они вспоминают обо мне. .. но твоя и моя душа образуют теперь неразлучное единство" (170. 191).

Конечно, Лосский, воспитанный на основе культуры ХІХ века, куль­туры глубокого сопереживания к чужой боли, и как христианин верит в то, что души умерших не умирают, что они мечутся, ищут контакта с родными, и что сон - связующее звено, момент контакта живого и умершего. Итак, мы видим: Лосский, остро переживая за все происходящее в России, описывает это в терминах христианской философии. И как всякий русский человек и как максималист, он ищет условия абсолютного добра для России (170. 265) в силе народного духа, в его религиозности.

Идеи русской философской танатологии по-своему (=религиозно- экзистенциалистски) продолжил и развил один из великих философов ХХ века Бердяев Н.А. Выдающийся русский философ-христианин, он затрагивал тему смерти, когда выяснял вопросы сущности личности, сути экзистенций любви и творчества. Бердяев, как и Лосский, считал, что со смертью люби­мого человека не теряются духовные связи с ним. Так, после смерти Лидии, близкого ему человека, он писал: "Смерть Лидии была высокой, вследствие ее напряженной духовности. Она до конца сохранила ясность сознания и все, что говорила, вернее, писала перед смертью было прекрасно", "не могу при­мириться со смертью близкого, любимого существа. Не могу примириться с безвозвратностью, с образовавшейся пустотой, не могу примириться с ко­нечностью человеческого существования, которую Хайдеггер считает по­следней истиной. Не может не быть требования встречи и вечной жизни вме­сте" (24. 342). После смерти Лиды, по Бердяеву, обнаружилась всеобщая лю­бовь к ней. И тогда он понял, что смерть имеет две стороны, два лица: смерть не только предельное зло, но в смерти есть и свет. С потерей человека, его смертью появляется и откровение - любовь к нему. Так, Бердяев писал: "Только в смерти есть предельное обострение любви. Любовь делается осо­бенно жгучей и обращенной к вечности". И самая важная мысль Бердяева здесь же: "Духовное общение не только продолжается, но оно делается осо­бенно сильным и напряженным, оно даже сильнее, чем при жизни" (24. 343). Бердяев при жизни Лидии написал ей, что она была ему огромной духовной поддержкой. Женщина ответила запиской, "что будет продолжать (быть - М.Ш.) такой же поддержкой" (24. 343). И это верно, замечает он.

Смерть близкого человека потрясла лично философа, и потому у него появились мысли о значении смерти: "Об умерших близких людях обыкно­венно с трудом припоминают плохое, которое, может быть, и было в жизни, припоминают лишь хорошее" (24. 343). В данном случае Бердяев выступает как человек образованный, как традиционалист ХІХ века. Так, он продолжа­ет мягко говорить: "Общая мудрость утверждает, что об умерших не нужно говорить дурно, нужно или говорить хорошее, или молчать" (24. 343), т.е. надо выдерживать этикет. "Что это значит?" - задается вопросом философ. И отвечает, что здесь скрыт более глубокий смысл, чем думают: во время смер­ти лица покойников преображаются; они делаются на вид прекраснее, краси­вее, благороднее, чем при жизни. И это потому, по Бердяеву, что человек го­товится к вечности. И поэтому отпадает все дурное. И сами мы, живые, гово­ря хорошее о человеке, тем самым активно помогаем ему в духовном преоб­ражении (24. 343). Конечно, мы - материалисты и люди ХХ века - не верим в контакты с умершими, но для нас в ценностном плане умершие люди, как "горящие звезды" - идеалы. Они вроде бы и не живые, но и не мертвые, и по­ка наша память нормальна, она не упустит их образы.

Но Бердяев, как диалектик, замечает, что "когда в исторической пер­спективе начинают говорить и писать об умерших дурно и даже считают долгом так говорить во имя правды, то это потому, что умерший тут возвра­щается к земной истории, в которой добро перемешано со злом, свет с тьмой. Тогда человек рассматривается не в перспективе его преображения и про­светления" (24. 343), т.е. человека пытаются заклеймить и окончательно вы­черкнуть из памяти, из истории, представив его как человека с мелкой ду­шонкой, т.е. как недостойного внимания Клио: муза истории должна его за­быть. Как бы мы много не знали о смерти, она, по мысли экзистенциалиста Бердяева, для нас остается парадоксом, так как она есть лишь опытное част­ное зло для умирающего. С ней нельзя примириться. "Она есть потусторон­ний свет, откровение любви, начало преображения" (24. 343). Смерть и лю­бовь связаны, подмечает Бердяев; но любовь сильнее смерти, т.е. жизнь сильнее смерти. Это верно и в количественном отношении (рождаются по любви больше людей, чем умирают), и в качественном, так как она более верхняя нота существования. Из неживого через таинственные законы при­роды рождается живое.

Но вместе с тем Бердяев не уходит от своей темы: "Смерть есть ужас расставания и вместе с тем продолжение духовного общения" (24. 343). Ко­гда "после близости к смерти мы возвращаемся к жизни, то чувствуется, что все ничтожно по сравнению со смертью", - пишет он. Т.е. перед властной си­лой смерти, когда она неумолимо и неминуемо наступила, нет никого силь­нее. Смерть есть своего рода регулировщик времени, т.е. биологического и социального времени людей. И потому Бердяев замечает: "Смерть есть собы­тие во времени и говорит о власти времени" (24. 343).

Но, смерть есть также явление, повернутое лицом к вечности, т.е. умерший и его смерть уже вне времени, и как остановившийся порог проти­востоит течению, повернувшись лицом к истокам, так и умерший повернут лицом к началу человеческой истории и противостоит жизненному потоку времени. Смерть Лиды смягчил образ смерти в его глазах: "Приобщаясь к ее смерти, я почувствовал, что смерть стала менее страшной, в ней обнаружи­лось что-то родное" (24. 343), т.е. субъективно притупляется чувство страха для тех, кто рядом с ней.

В годы второй мировой войны Бердяев больше всего боялся быть брошенным богом, т.е. богооставленным, т.е. боялся умереть без бога в ду­ше. И вообще, видя ужасы войны, философ более всего размышлял о смерти и бессмертии (24. 338). И даже потеряв домашнего кота, он не сдержавшись плакал: "В связи со смертью Мури я пережил необыкновенно конкретно про­блему бессмертия" (24. 339). Т.е. даже простая смерть брата нашего меньше­го экзистенциально вызывает в нас волны сочувствия к умершему.

И говоря о себе, о неминуемо приближающейся смерти, Бердяев пи­шет, что это будет самым важным опытом, т.е. наблюдением над самим со­бой, где многое откроется, но "который не может быть описан ни в какой ав­тобиографии, этот опыт смерти" (24. 346), т.е. если даже предположить, что в момент смерти, мы познали все о ней, то, все равно, не можем в силу беспо­мощности, бессилия ни сказать, ни описать этот ужас, т.е. непередаваемый опыт умирает с нами. А это тем более верно, что у каждого своя форма ее протекания, своя смерть. Вообще, говоря о себе, Бердяев писал: "Я безумно спешил к концу, но не к концу - смерти, а к концу - вечности" (24. 307). А к концу - смерти мы наиболее близки в катастрофические минуты нашей жиз­ни исторической: в войнах и революциях, в творческом экстазе и при при­ближении нашей личной смерти (24. 306).

Касаясь теоретической личности, а не себя, Бердяев, продолжая тему смерти, замечает, что основной трагизм личности в том, что, чем более он развит, чем больше он себя реализовал, тем более ей грозит смерть, хотя личность - бессмертное существо, и, по идее, она вечна. Но трагизм смерти заключается в том, что она поражает в первую очередь бессмертное и вечное в этом мире. "Но задача личности, идея личности принадлежит вечности. Поэтому смерть человека, реализующего личность, так трагична", - писал он (26. 314). Можно допустить, что отказ человека оттого, чтобы стать лично­стью, привел бы его к природному бессмертию. "Но это бессмертие никогда не было бы вечностью" (26. 314).

Человек прошел большой путь борьбы против рабства: сначала был рабом природы, потом - государства, нации, класса, техники и организован­ного общества. Но реализация личности есть преодоление всякого рабства и овладение всем (26. 314). И последнее рабство - рабство смерти - человек должен победить. И это возможно, если принять тайны смерти, считает Бер­дяев, т.е. не отбрасывая, а войдя в смерть, познав ее через науку, через пси­хоанализ и другие методы.

К смерти у нас отношение антиномичное. Личность, реализуя себя, реализует общение, реализует также социальную и космическую жизнь, пре­одолевает то уединение, что готовит смерть. Но "реализация общения не зна­ет смерти". Любовь - самая высшая форма общения, по Бердяеву, - сильнее смерти. Извне, в объективированном мире общающихся в любви разлучает смерть. Но "изнутри это путь жизни", так как человек через творчество как личность, как душа побеждает над ветхим человеком, над смертью. Смерть есть только среди объектов. Человек, чтобы стать субъектом, должен войти в активное соприкосновение с чуждыми ему объектами, и, отсюда, они делают его смертным (26. 314).

И, вообще, "лишь в духе возможна победа над смертью, воскресение мертвых" (27. 433), - считает религиозный философ-экзистенциалист. В жиз­ни рода человеческого смерть неизбежна. Возрождение как появление само­сознания заново осуществимо. "Но смертный путь рода должен быть пройден человечеством как этап на пути к свободе духа", - считает Бердяев (27. 433). А безмерная свобода Духа явится в Россию как религия любви, прогнозиро­вал он (27. 531). Взирая на прошлое цивилизаций и культур, Бердяев с груст­ной мудростью замечает, что "культура борется со смертью, хотя бессильна победить ее реально. Ей (культуре - М.Ш.) дорого увековечение, непрерыв­ность, преемственность. Цивилизация. .. не борется со смертью, не хочет вечности. .. Цивилизация очень приятно и весело устраивается на кладбищах, забыв о покойниках" (25. 248). Цивилизация не любит могил, добавляет он. Подлинная культура начинается с культа предков, с почитания могил и па­мятников, со связи (по памяти, в духе) сынов с ушедшими в иной мир отца­ми. И потому, по его словам; "в культуре нет хамизма, нет пренебрежитель­ного отношения к могилам отцов" (25. 249), нет святотатства, т.е. крушения могил.

Подводя некоторые итоги, мы замечаем, что Бердяев через всю жизнь, через все свои произведения проносит утверждение о христианской силе любви, побеждающей смерть. Смерть - зло, но ее не надо бояться. Ибо есть любовь, сила духа, которые выше смерти. Смерть - часть культуры, важная ее атрибутика.

Одним из оригинальнейших и глубоких мыслителей ХХ века был

В.П. Вышеславцев. Его мысли о Танатосе дополняют палитру русской обще­ственной мысли, показывают своеобразие его менталитета. Они (его мысли) ценны и тем, что демонстрируют один из возможных ходов мышления, т.е. это один из вариантов (типажей) менталитета русских. Со смертью Выше­славцева как бы обрывается русская христианская философия. Заканчивается целая эпоха. И сам Вышеславцев, умирая, просто говорил: "Возвращаюсь к истокам бытия. .. Все понял... Как это просто" (249. 10).

Особенность танатологии Вышеславцева в том, что это есть своего рода русский, православный способ переживания и обсуждения вековечной, вселенской темы смерти. Вышеславцев не философ темной мрачной христи­анской мудрости, а жизнелюб. И потому он заявляет: "Для того, кто смерть предпочитает жизни, все разумные жизненные соображения и все очарова­ния жизни отпадают" (48. 54). Чтобы подчеркнуть непреходящую актуаль­ность, сложность и важность проблем танатологии, Вышеславцев приводит (как аргумент от древности) слова Г ераклита: "Людей ждет по смерти то, че­го они не ждали и о чем не гадали", "Что он этим хотел сказать?" (48. 308). И сам Вышеславцев, естественно, ищет ответ в Библии. В ней имеется, отмеча­ет он, 4 точки зрения на смерть:

1) полная смертность души (это в Псалмах, в Екклесиасте, и идет она от саддукеев);

2) возможное переселение душ, перевоплощение прежних пророков;

3) бессмертие души в Царстве Теней;

4) чисто библейская вера в воскрешение мертвых, вера в воскресение телес и душ. Хотя последнее эллинам казалось настоящим безумием (48. 308).

Совершенно другую ценность смерть приобретает в глазах апостолов, первых учеников Христа. Так, у апостола Павла смерть есть друг, ценность, "приобретение", выигрыш: "разрешиться и быть со Христом - несравненно лучше", а также, "лучше желать выйти из тела и водвориться у Господа", а с другой стороны, смерть есть и последний враг, который должен "истребить­ся", который должен быть попран смертью Христа: смерть должна быть по­глощена победою, ибо она была бы победою ада" (48. 308). Как видим, и для христианского идеолога непросто решение проблемы: с одной стороны, ожи­дается уход в царство божье, уход к Христу; с другой - невозможность игно­рирования общечеловеческого представления о смерти как о зле. Это все за­ставляет его говорить о победе над смертью через смерть Христа. Если смерть победила бы над человечеством, то это было бы победою ада, говорит философ. И в главе 15 у апостола Павла, добавляет Вышеславцев, есть еще: "не живет, аще не умрет", "сеется в тлении - восстает в нетлении", "сеется тело душевное, восстает тело духовное" (48. 309), т.е. не оживет тело, но все­гда жив будет дух, душа.

Христианство как вера ничего не будет стоить, по Вышеславцеву, "ес­ли Христос не воскрес, и если мертвые не воскресают", тогда "тщетна наша проповедь, и тщетна наша вера" (48. 309)

Как христианин и философ, Вышеславцев твердо убежден, что "смерть есть необходимый диалектический момент, подчиненный воскресе­нию, и в нем находящий свой смысл: метаморфоза зерна, страшная и траги­ческая, но спасительная и обогащающая бытие, ибо "восстает" более совер­шенное через распадение менее совершенного" (48. 309). Т.е. Вышеславцев свой христианский тезис о нескончаемости жизни (через смерть как момент жизни) доказывает гегелевской идеей, законом диалектического отрицания отрицания: смерть отрицается смертью. Получается, что смерть человечества отрицается смертью вселенского Богочеловека Христа. Его смертью бог ярко проявил вечность души, вызвав (вознеся) его к себе. А смерть Христа отри­цается смертью простых людей, ибо, по христианству, умирают не их сущно­сти (=не их души), а лишь бренные тела.

Вышеславцев также не согласен с тем рассуждением, что под душой часто понимали сознание. Отсюда выходило: смерть сознания есть смерть души. Но тогда мы каждый день умираем и воскресаем, ибо во время сна те­ряем сознание; но мы в действительности не умираем: во сне же не прекра­щается душевная жизнь. И сейчас считается, что психическое бытие есть единство сознания и бессознательного (48. 310).

И отсюда Вышеславцев делает свой главный вывод: "если даже смерть означает потерю сознания, то это еще вовсе не значит уничтожение души, а может означать только переход из сознательного бытия в бессозна­тельное". И эту мысль он подтверждает словами Лейбница: "После смерти душа свертывается и засыпает, чтобы потом развернуться и воскреснуть" (48. 311), т.е. душа погружается в бессознательное и тем самым спасается. А в бессознательном, т.е. в подсознании, "живут все времена в вечном настоя­щем" (48. 312).

Высоко оценивая подсознание, Вышеславцев писал: "Но главное - в подсознании живет предчувствие и предвосхищение будущего, интуиция возможностей. Здесь лежит ключ к тайне предсказаний" (48. 312). Конечно, он неправ мистически приписывая подсознанию все величие Бога. Но для доказательства своего тезиса о бессмертии души он ищет и находит и оттуда покрепления.

Гуманизм христианства, по Вышеславцеву, в том, что "смерть для христианства есть распадение индивидуальной личности. .. она есть траге­дия, с ней не мирится требование совершенства" человека, образа и подобия Бога. Тогда, по православию получается, что "Бог есть Бог живых, а не мерт­вых" (48. 324). Он, Бог там, на том свете, беспомощен сохранить тело. И Вышеславцев согласен с позитивистами и с Мечниковым, что "если даже жизнь совершеннее смерти, то смерть должна быть все равно побеждена" (48. 324). И он приводит слова И.И.Мечникова из "Этюдов оптимизма": "На­стоящая естественная смерть должна быть крайне редкой у человека". И здесь же он подтверждает материалистическую мечту Мечникова словами религиозного философа - мистика В.С. Соловьева:

"Смерть и Время царят на Земле, -

Ты, владыка, их не зови;

Неподвижно лишь солнце любви" (48. 349, 350).

Касаясь важности проблемы смерти и бессмертия, Вышеславцев за­мечает, что русская философия до 1917 года уделяла им большое внимание.

Этот интерес русских философов был обусловлен их ментальностью, их сти­лем мышления: "ибо русские мыслители постоянно стремились к оконча­тельным решениям и к постижению последнего смысла всего существующе­го" (48. 324), т.е. русские всегда ищут однозначный ответ, однозначное ре­шение проблемы смерти, в том числе ответ на вопрос: остается ли живой душа после смерти, есть ли бессмертие? Для Вышеславцева, как и для Геге­ля, несомненна и истинна мысль: "Объект философии есть тот же, что и объ­ект религии". И "в этом смысле центральна для русского сознания проблема смерти и бессмертия, которая стоит, в сущности, в центре всех религий" (48. 324). Таким образом, мы видим, что Вышеславцев, несмотря на свою рели­гиозность, ищет доказательства и аргументы против смерти не в самом хри­стианстве, а в диалектической философии. Но вместе с тем, он все же остает­ся русским человеком, русским философом, ибо в центре его внимания не европейская душа и не западный менталитет, а загадочная русская душа и коллективно-бессознательное, т.е. менталитет русского народа. И он заклю­чает, что "мы более молодой, более варварский народ и потому, конечно, бо­лее ученики в философии", хотя "кое-чему можно и у нас поучиться" (48. 157).

Как видим, несмотря на вынужденную эмиграцию, все мысли и вся душа Вышеславцева оставались в России.

<< | >>
Источник: Шенкао М.А.. Основы философской танатологии. 2002

Еще по теме § 2. Смерть в философско-религиозном измерении:

  1. ГЛАВА 4. СМЕРТЬ В ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОМ ИЗМЕРЕНИИ МЕНТАЛИТЕТА ЗАПАДНЫХ МЫСЛИТЕЛЕЙ
  2. ГЛАВА 2. ФИЛОСОФСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ ЭТНО­РЕЛИГИОЗНЫХ МЕНТАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СМЕРТИ
  3. ФИЛОСОФСКО РЕЛИГИОЗНАЯ мысль
  4. Гл. 1. Проблема измерения времени в контексте развития представлений о времени в истории философской мысли.
  5. ГЛАВА 3. ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЕ ТИПЫ МЕНТАЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ СМЕРТИ: ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ
  6. каждое религиозное действие, каждый религиозный знак ориентированы на достижение метаэмпирической реальности.
  7. Человечество живет в глубоком кризисе религиозного сознания и, вероятно, находится на грани нового религиозного творчества.
  8. — Смерть Грациана. — Св. Амвросий. — Первая междоусобная война с Максимом. — Характер, управление и покаяние Феодосия. — Смерть Валентиниана II. — Вторая междоусобная война с Евгением. — Смерть Феодосия. (340–397 гг.)
  9. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  10. 2.1.2. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  11. ПРОБЛЕМА РЕЛИГИОЗНОСТИ ЧЕЛОВЕКА И НОВЫЕ РЕЛИГИОЗНЫЕ ДВИЖЕНИЯ ХХ СТОЛЕТИЯ