<<
>>

Глава 10 Elan vital

B длительности находятся последовательные части, существующие совместно в пространстве, но нет ни тех, ни других в личности человека, т.е. в его мысля­щем начале, и тем менее в мыслящей сущности Бога.

Исаак Ньютон. Математические начала натуральной философии

Бергсон начал как власть имеющий. Уже в первой своей работе - док­торской диссертации «Опыт о непосредственных данных сознания», защи­щенной в 1889 году, он создал свое центральное понятие: реалъное время.

Бергсона можно считать прямым продолжателем линии Канта в по­нимании пространства и времени. По сути дела между Кантом и Бергсо­ном никого нет, да он и сам считал себя наследником представлений об «априорных формах чувственности» и присоединился к ним. «Точной формулировкой этой теории (реального времени. - Г. А.) мы обязаны Кан­ту. - пишет Бергсон, - Учение, развиваемое им в «Трансцендентальной эс­тетике», наделяет пространство существованием независимо от того, что в пространстве содержится, объявляя теоретически отделяемым то, что ка­ждый из нас реально отделяет и отказывается считать протяженность аб­стракцией аналогичной другим абстракциям»129.

Что же значит реальность времени?

Нам нужно вспомнить здесь известный спор Лейбница с Кларком. Немецкий философ, как сейчас стало ясно, назвал категорию абсолютного пространства и времени понятием субстанциальным. Он утверждал, буцто Ньютон под ним подразумевал некую скрытую вещественную субстанцию, то есть некоторую всеобщую и абсолютную сущность, проникающую все вещи и обладающую свойствами, не имеющими никакого отношения к предметам и к их движениям, и на критике этой, действительно довольно сомнительной мысли, построил всю свою критику. Возможно, Лейбниц все Же не вдумался в определенно заявленную Ньютоном дихотомию, в разде­ление времени и основных исходных понятий динамики на две категории, согласно которому абсолютное время не имело отношения к чему-то внеш­нему и, следовательно, ни к чему материальному. Оно было произведением совсем другой реальности, не материальной, не внешней, не видимой и не ощущаемой. Ньютон всего лишь указывал следующее: перебирая относи­тельные движения (покой, пространство, время), мы должны когда-нибудь остановиться. Мы обязаны будем найти такое, которое уже не будет ни к чему другому относиться, а будет совокупностью своих собственных ка­честв, будет следствием своей собственной природы или причины («по са­мой своей сущности»), будет определяться не сравнением двух соседних тел между собой, а изменяться по собственной программе, говоря совре­менным языком. Ho, тем не менее, с легкой руки Лейбница, а более всего - Эйлера, два ньютоновских пространства и времени были слиты и материа­лизованы, стали называться «субстанциональным временем» и «всеобщим вместилищем вещей», бесконечным и неизмеримым.

Кант, мы помним, в своем определении времени и пространства ре­шительно принял сторону Ньютона. Однако, в отличие от него, по здраво­му рассуждению пришел к выводу, что познающий человек сам формиру­ет время и пространство, в какой-то неясной степени, но все же формиру­ет. Поэтому пространство он счел некоей отливкой внутреннего мира че­ловека, не определяемой материальными предметами внешнего мира, об­разцом его созерцания всех процессов до всякого научного опыта и, более того, являющейся условием этого опыта, поскольку придавало ему опре­деленные параметры пространственные и временные.

Вот на этой первичной независимости ни от чего внешнего, то есть от предметов вещного мира и на внутреннем относительно человека характере пространства и времени и сосредоточивается Бергсон. Он отнесся к категориям Канта не как к приемам языка и мышления, не как к словесным обозначениям и философским категориям. Он свел их к объектам реальным, которые должны существовать как научный факт. Как понятие, оно описывает реальность гра­ницы внешнего и внутреннего миров, а не то, за что его принимают большин­ство читателей Канта - нечто необязательное и сугубо идеальное.

Реальность кантовских построений обрела заметные очертания в конце девятнадцатого века, потому что неузнаваемо изменилась научная среда. Bo времена Канта учение о внутреннем мире человеческой личности, т.е. пси­хологию - относили к философии. Психология была философским разде­лом, трактующим об ощущениях, представлениях, мыслительной деятель­ности. Ho за сто лет произошло размежевание философии и психологии130. Психология оформилась как наука, она исследовала инструментальными методами внутренний мир человеческой личности, в том числе и ощуще­ния, которые до того были только предметом словесных рассуждений. Пси­хология была последним бастионом природы, который дольше всех не под­давался точным методам познания. Что ближе к нашей личности, то и труд­нее понимаемо.

И тем не менее к середине века психология распростилась с фантасти­ческими и чисто умозрительными теориями и перешла на точное исследо­вание. Самое важное, что ученые начали обобщать клинический опыт. Как многие отрасли медицины, психология отправилась в путь как наука из больничной палаты, от патологических состояний сознания. Первые ее скромные успехи были связаны с постулатом о параллелизме психических и телесных явлений. Этой концепции придерживались создатель психофизики Густав Фехнер и основатель экспериментальной психологии Вильгельм Вундт. «Нет ни одного психического процесса, от простых элементов ощу­щений до сложнейших умственных процессов - который не сопровождался бы параллельно физическими процессами», - писал он131. Из этого вовсе не следовало, что психические и физиологические процессы были аналогич­ными, похожими или сводимыми друг к другу. Физические процессы не по­хожи, не повторяют по форме психические явления. Последние могут быть простыми или сложнейшими, но вызывают они физиологические реакции. A по ним можно распознавать психические явления и наоборот.

B чем же заключалась эта форма? По сути дела, основатели измери­тельной психологии пришли к выводу о реальности кантовских форм чувст­венности. Правильное, осуществляющееся, реализуемое освоение внешнего мира заключается не в том, что мы придаем ему некие содержательные кон­цепции, а в том, что с помощью своих форм чувственности мы приписываем ему количественную - пространственную и временную - определенность. Из этого не следует никакого идеализма или иллюзии внешней действитель­ности, в чем многие обвиняли в свое время Канта и до сих пор обвиняют. Психологи, и, прежде всего Вундт, становятся на его сторону. «Наше уразу­мение вещей (выделено мной. - Г А.) зависит от нас самих, а не то, что вещи получают свое существование лишь благодаря нам», - разъясняет он132.

Каким же образом первые экспериментальные психологи, клиницисты добрались до кантовских представлений об истоках времени, намного, как теперь понятно, опередивших свою эпоху? Параллелизм психического и физического, по мнению Вундта, означает несравнимость этих процессов. Психологические явления мы определяем по количеству величины, а фи­зиологические - по величине их количеств. «Так как само понятие величи­ны берет свое начало от психических явлений, то этим указывается, что физическое количество само по себе, собственно, вообще недоступно из­мерению величиной и делается доступным только в том случае, если мы его делаем предметом сравнительного обсуждения, а, следовательно, таким образом, переносим его в психологическую область»133.

Выходит, что в психике содержится некая заготовка для реферирова­ния количества величин. «Эта взаимная зависимость (количества величи­ны и величина количеств. - Г. А.) состоит, с одной стороны, в том, что фи­зические элементы, считать ли их атомами, или частями беспрерывной материи, должны быть мыслимы нами необходимо в формах, возникших по психическим законам представлений пространства и времени, а с дру­гой, в том, что психические элементы, простые ощущения и чувствования, неразрывно связаны с определенными физическими процессами»134.

Возникшая измерительная психология опытным путем выяснила, что параллелизм психического и физиологического означает не одинаковость явлений, а их соответствие. Каждой эмоции всегда соответствует своя опре­деленная физиологическая реакция, которую можно измерить. Чем сильнее ощущается эмоция, тем она длительнее, измеряется большим числом оди­наковых величин, что означает: время участвует в наших ощущениях. Точно так же и пространство - оно измеряется количеством величины ощущения.

Вот на этом завоеванном уже психологами поле и начал работать Берг­сон. Чем будут наши ощущения, спрашивает он себя, если исключить из них всякое конкретное содержание, если очистить наши представления до степени пустой формы? Ero диссертация, о которой сказано выше, относит­ся скорее к науке психологии, чем к философии, потому что в отличие OT философов он в ней анализирует не понятия, не мышление, а факты науки. Bce приводимые им данные относятся к конкретным психологическим ис­следованиям. Он ссылается в основном на медицинскую и психологиче­скую литературу. (И потом Бергсон всю жизнь сознательно придерживался этого направления анализа). Поэтому как-то трудно согласиться, как это де­лают традиционно, с определением Бергсона как философа и его работ как философских. И даже - с его самоидентификацией. Содержание его диссер­тация находится на пограничной полосе. Это не дорога от одного пункта до другого, а перекресток, откуда открываются уходящие вдаль пути, как в сторону философской страны, так и в область сложнейших, еще слабо осво­енных точным мышлением реальных явлений. Важно, что именно явлений, а не сущностей. Он все время отсылает нас к данным науки.

Итак, если есть нечто, что мы чувствуем, значит, у нас внутри есть источник, вызывающий такую, а не иную форму чувствования. Что же та­кое чистое чувство пространства? Протяженны ли наши внутренние каче­ства, спрашивает он? Где они располагаются? Находится ли пространство в пространстве, так сказать?

Он начинает с рассмотрения нашего ощущения. Возьмем самую про­стую их характеристику, говорит Бергсон: интенсивность. Она имеет некото­рые степени. Степень ощущения градуирует от едва заметной до всеохваты­вающей. Иногда говорят, что человек чем-то поглощен полностью. Наличие разных степеней в интенсивности ощущений и помогает понять, что такое пространство. Небольшая боль локализована в одном месте, более сильная располагается на большей площади тела, совсем сильная заполняет весь ор­ганизм. Мы как бы замеряем интенсивность участием более или менее значи­тельной части тела. Также и во всех остальных ощущениях, не только боле­вых и не только аффективных. «Ежеминутный опыт, начавшийся с первыми проблесками сознания, продолжающийся в течение всей нашей жизни, пока­зывает нам, что определенной величине раздражения соответствует вполне определенный оттенок ощущения. Поэтому мы ассоциируем известное каче­ство следствия с известным количеством причины. И, наконец, как это проис­ходит со всяким восприятием, мы вносим представление в само ощущение, количество причины в качество следствия» 35. C этого момента интенсив­ность ощущения становится величиной. И таким образом любое без исклю­чения ощущение связывается с усилием, внутренним усилием, которое нужно применить для оценки интенсивности ощущения. B нашем сознании возни­кает идея усилия. Расположение запомнившегося и тысячи раз повторенного усилия создало бесструктурный обьем, фронт этой величины, которая зависит от интенсивности ощущения. Любое усилие создает ряд, который мое созна­ние и истолковывает как непрерывное движение в пространстве.

Создается образ внутренней множественности состояний, которые су­ществуют одновременно, рядом друг с другом, а усилия в ощущениях дви­жутся, как солдаты в шеренге, один подле другого. Это и есть пространство внутри нас, мы его ощущаем для расположения образов внешних вещей. «Пространство есть то, что дает нам возможность различать многие тожде­ственные и одновременные ощущения: это, таким образом, принцип диф­ференциации, отличный от принципа качественной дифференциации. Сле­довательно, это реальность без качества..., а в самих качествах, различаю­щих два ощущения, должна заключаться причина, в силу которой они зани­мают в пространстве то или иное определенное место»1 6. Следует, поэтому, отличать ощущение протяженности и представление пространства. Чем выше мы поднимаемся в ряду разумных существ, тем четче очерчивается идея однородного пространства, говорит Бергсон. У животных есть удиви­тельное ощущение направления пространства, когда оно находит привыч­ное место через неизвестные ранее промежуточные места. Ho точно также и у нас отличаются направления левого и правого качественно, но оно, в свою очередь, основано на способности представлять или воспринимать про­странство уже без всяких качеств, непосредственно как величину. (Вспом­ним, что об этой величине говорил и Аристотель!).

Таким образом, Бергсон выявляет пространство как однородную, беска- чественную среду, нашу внутреннюю протяженность, ощущаемую и затем уж осознаваемую нами как некий фронт, на который мы помещаем образы всех вещей внешнего мира, заранее готовый выставочный стенд. Неразрыв­но с этим внутренним пространством возникает и длительность ощущений.

Однородный фронт, однородная, дающая только представление о коли­честве, среда выступает двойственно в зависимости от того, наполняют ее сосуществование ощущений или их последовательность, причем они не сли­ваются друг с другом, не сводятся друг к другу, хотя и неразрывны, они как бы перетекают друг в друга. Последовательность ощущений и создает дли­тельность. «Чистая длительность есть форма, которую принимает последо­вательность наших состояний сознания, когда наше «я» просто живет, когда оно не устанавливает различия между наличными состояниями и теми, что им предшествовали; для этого оно не должно всецело погружаться в испы­тываемое ощущение или идею, ибо тогда оно перестало бы длиться. Ho оно также не должно забывать предшествовавших состояний: достаточно, чтобы, вспоминая эти состояния, оно не помещало их рядом с наличным состояни­ем, наподобие точек в пространстве, но организовывало бы их так, как быва­ет тогда, когда мы вспоминаем ноты какой-нибудь мелодии, как бы слившие­ся вместе»137. Длительностью, ничем не заполненной продолжительностью бытия создается (точнее сказать, всегда есть, присутствует) определенная глубина того самого фронта, о котором говорилось выше. И если продолжить военное сравнение, то есть сравнение с марширующими строем солдатами, то наши ощущения выстроятся наряду с «шеренгой» - расположением пле­чом к плечу, еще и «колонной», когда солдаты располагаются также еще и в затылок другим. Образовался строй, в котором некоторое количество солдат, сомкнуто двигаются вперед, располагаясь и в шеренге, и в колонне. По строю шеренги сформировалось пространство, по колонному измерению - время. Шеренга - протяженность, колонна - длительность. По сути дела, глубина этой длительности есть наше настоящее время.

Вот она, сцена действия. Сценическая коробка своеобразная. Она как бы и пуста, но активна, готовая к восприятию всего, что встречается нам и что прео'бразуется в количественное измерение наших ощущений, которые затем перерабатываются сначала в восприятия и затем последовательно - в представления. Возьму на себя смелость сказать (потому что сам Бергсон не дает такого сравнения), что эта сцена и есть та искомая априорная фор­ма времени и форма пространства, о которых говорил Кант. Это тот яркий в середине и тающий по краям объемный, данный нам для распоряжения живой некий голографический экран, имеющий перспективу в трех изме­рениях и двигающийся, как бы катящийся в одну сторону. Двигается он своеобразно: оставаясь на месте, продвигается из тьмы во тьму некоей се­рединной «освещенной» частью. C одной стороны он возникает, «освеща­ется», с другой пропадает, исчезает. И катится только в одном направлении.

B наших восприятиях перемешана реальность и вымысел, иллюзия и действительность и Бергсон проводит очень тонкий анализ, пытаясь отде­лить одно от другого: реальное время и пространство от их восприятия и осознания, которое мы осуществляем с помощью внешних примет, пред­метов внешнего мира, которые обычно и принимаем за реальные. Ha самом деле происходит подстановка: реально наше внутреннее пространство и время, но мы их не замечаем, для этого нужен научный анализ.

Так почему же мы не замечаем так уж отчетливо протяженности и длительности своего собственного внутреннего состояния? Потому ЧТО B сознании, когда мы начинаем рассуждать или давать себе об этом отчет, нам отчетливо в рассудке внятны, говорит Бергсон, только одновременно­сти, но не подлинная последовательность, не глубинное течение времени. Все, что мы замечаем, это точку пересечения «колонны с шеренгой», то есть фигуру одиночного «солдата», в ней находящегося. «Существует ре­альная длительность, - говорит он, - разнородные элементы которой взаи­мопроникают, но каждый момент которой можно сблизить с одновремен­ным с ним состоянием внешнего мира и тем самым отделить от других моментов. Из сравнения этих двух реальностей возникает символическое представление о длительности, извлеченное из пространства. Длитель­ность, таким образом, принимает иллюзорную форму однородной среды, а связующей нитью между этими двумя элементами, пространством и дли­тельностью, является одновременность, которую можно определить как пересечение времени с пространством»138. Бергсон догадался, почему вре­мя и пространство - наша собственная реальность, так долго ускользали из нашего сознания. Потому, что мы в силу их однородности замечаем только точку их пересечения между собой, но не промежутки, которые и есть ре­альное время (в порядке длительности) и реальное пространство (в поряд­ке рядоположенности) ощущений. Таким образом, он за четверть века до Минковского нашел (не в формализованном виде) нерасторжимое единство пространства и времени в глубине нашего психологического бытия. По су­ти дела одновременность есть пространство-время, точка остановки вре­мени в пространстве, или бесконечный числовой ряд, что одно и TO же.

Здесь возникают два ключевых понятия, которыми Бергсона обычно и характеризовали в последующей большой литературе: «кинематографиче­ский метод» и «интуитивизм». Каким образом время мы все же полагаем длящимся, если оно для нас только точки одновременности, то есть ряд ос­тановок, а не длящаяся, как звук, например? Каждая такая точка есть вспыш­ка, сцинтилляция, которая появляется и гаснет, однако от нее остается на не­которое мгновение свет, отпечатанный в мозгу. Соединяя их в непрерывную последовательность, мы как бы прокручиваем киноленту событий своей внутренней жизни и тем самым проверяем, контролируем течение своего собственного бытия. Ha этом принципе действительно основано кино, там движение на экране слагается из неподвижных сфотографированных после­довательных мгновений на кинопленке. Оно проецируется в движение таким же образом, но в другом месте: в сетчатке нашего глаза, где на некоторое мгновение задерживается, запечатлевается образ предыдущей картинки.

Так и точки одновременности, о которых говорит Бергсон, являют собой произвольные моменты некоего отрезка времени, которые мы сами создаем, когда пытаемся контролировать течение своей внутренней жизни, всматрива­емся, прислушиваемся к биению внутреннего пульса. Мы в данном случае уподобляемся матросу, который стоит у борта и пробует лотом дно, измеряя точками соприкосновения с ним глубину фарватера. Только мы пробуем соб­ственное течение жизни своим сознанием, контролируем жизненный процесс в самой его простой, неразличимой форме, не поделенной на события, мысли, всякие внешние впечатления. Мы как бы непрерывно спрашиваем себя: «Жи­вем ли?» Мы касаемся времени своей жизни только в месте соприкосновения его с пространством, в точке одновременности. Наша линия жизни состоит из точек нулевой длительности, а вот сама-то длительность есть промежутки между точками, говорит Бергсон. «Промежуток времени существует только Для нас в силу взаимопроникновения состояний нашего сознания»139. Нигде больше в окружающем предметном мире никаких промежутков нет. Измеряя время приборами, мы только отсчитываем одновременности и больше ничего.

Возможно, это самый главный момент всей концепции Бергсона. Одно­временности мы распознаем разумом, а далее можем применять для их ис­числения любые приборы, конечно, прежде всего, наши обычные часы. По­этому, говорит Бергсон, то, что мы называем измерением времени, есть ис­числение одновременностей, неких мгновенных рисок пространства во вре­мени. Ho вот промежутки между рисками, черточками мы не можем осоз­нать никак, они постигаются интуитивно. (Вот о каком доопытном созерца- нйи толкует Кант!). Отсюда и «интуитивизм». Течение времени есть самое темное, как бы подлинное бытие, не распознаваемое никакими приборами и средствами, кроме непосредственного ощущения протекания своего сущест­вования. Отметки одновременности символизируют то, что названо «кине­матографический метод», промежутки между ними - «интуитивизм».

Еще раз вспомним обычный числовой ряд, его двойственность, о кото­рой догадались уже древние. Ero неразложимые единицы, которые можно складывать и накапливать - чистое количество - имеет своим источником то, о чем догадался Бергсон, его «точки одновременности», не являющиеся собственно временем, а только следом времени, отметками, пунктиром вре­мени. B них нет длительности, а только трассер, след от длительности. На­стоящее, не осознаваемое умом, а темное время идет под точками, оно не понимается, а переживается. Оно есть аналог порядковых числительных, имеющее внутреннее содержание.

Само время, то есть течение жизни, скрыто от нас за порогом нашего сознания. Промежутки, интервалы между идущими в строю шеренгами и колоннами есть некое движение нашего организма - потаенная, не выхо­дящая на уровень сознания биология. «Длительность и движения суть мысленные синтезы, а не вещи..., - говорит Бергсон. - Ho длительность в собственном смысле слова не имеет ни тождественных, ни внешних по от­ношению друг к другу моментов, так как она, по существу своему, разно­родна, слитна и ничего общего не имеет с числом»1 °. B том смысле, что не обладает свойством аддитивности, то есть накопления, прибавления коли­чества. Накапливается опыт, а жизнь проходит. Ee можно запечатлеть в чем-либо, что мы все время и делаем, считая те самые отметки одновре­менности, например, измеряя их любыми часами. Мы только не можем длительность удержать, у нее нет такого свойства.

Чтобы обнаружить это внутреннее «я», нужны более мощные средства анализа, «способные отделить, - говорит Бергсон, - внутренние, живые пси­хические состояния от их образа, сначала преломленного, а затем отвердев­шего в однородном пространстве. Другими словами, наши восприятия, ощущения, эмоции и идеи предстают нам в двойной форме: в ясной точной, но безличной - и в смутной, бесконечно подвижной и невыразимой, ибо язык не в состоянии ее охватить, не остановив ее, не приспособив ее к своей обычной сфере и привычным формам. Если мы различим две формы множе­ственности, две формы длительности, то очевидно, что каждое состояние сознания, взятое в отдельности, должно будет проявляться по-разному, в за­висимости от того, буцем ли мы его рассматривать внутри раздельной мно­жественности или внутри слитной множественности, - во времени-качестве, где оно возникает, или же во времени-количестве, куца оно проецируется.... Ощущения и вкусы предстают мне в виде вещей, как только я их изолирую и даю им названия; в человеческой же душе есть только процесс постоянного развития»141. He напоминает ли это размышление уже не один раз упоми­навшийся на этих страницах простой анализ Аристотелем единства делимо­сти и неделимости. Теперь, после веков развития науки и цивилизации, он наполнился более богатым содержанием, стал более развитым. Делимость, некие непрерывно отчетливые точки настоящего теперь символизируются одновременностью, а темные промежутки создаются гладким, плавным те­чением времени. Осознать мы его не можем. Можем только произвольно «остановить», отделить его. Это все равно как остановить фильм и рассмот­реть отдельный кадр в киноленте, который есть не что иное, как обыкновен­ный фотоснимок, запечатленный стоп- кадр движения.

Итак, достижение Бергсона есть второй шаг после Канта в направле­нии поиска реального источника времени и пространства, их природной причины. У Канта формы чувственного созерцания еще трудно постигае­мы, категориальны и туманны, их надо принять на веру, по чувству логики и истины, ибо приводимые доказательства в основном чисто философ­ские, хотя они и безупречны. Бергсон основывается на достижениях всего естествознания за сто прошедших после Канта лет, но ищет в том же ареале. Ero интуитивное время относится к той же сфере, что и кантовское созерцание, излюбленное Кантом понятие dieAnschauung.

Верность, точность когда-то выбранного направления исследования, видна из явного обогащения понятия. Если у Канта время есть просто время, иногда только он употребляет «длительность», то Бергсон начинает различать в понятии «время» многие детали, стороны. У времени и про­странства возникают, как и у любого природного явления, подробности, какие-то свойства, признаки и атрибуты. Прежде всего, длительность у времени, протяженность у пространства. Таковы также и неделимость или дискретность у того и у другого как точки, отметины длительности и про­тяженности. Он находит количественную определенность времени и каче­ственный ход, течение его, а также настоящее время и необратимость его пропадания и появления с одной стороны и, напротив, обратимость точек одновременности, которые не есть время, а есть только способ его изме­рения, сведенный к числу. Наши внутренние часы всегда при нас, они бы­ли способом измерения до всякого изобретения часов. Часы смоделирова­ли наш внутренний счетчик времени.

Вместе с тем, своим понимаем одновременностей, которые сравни­ваются с кинематографической картинкой, Бергсон наполнил новым со­держанием галилеевскую геометрическую модель движения, которая со­стояла из двух отрезков линий, разделенных на части. Употребляемое с тех пор в динамике слово «время» нужно бы ставить в кавычки, потому что Бергсон ясно показывает, что на самом деле используется в ней не длительность, а опространствленное, геометризованное время. Это следу­ет из понятия скорости, говорит Бергсон, в котором используется понятие равномерного движения. Ho как траектория любого движения есть только точки, занимающие последовательно несвязные между собой положения, так и в линии, символизирующей время, есть только точки одновременно­стей. Именно благодаря тому, что механика постигает лишь одновремен­ности во времени и в движении - след от движения, она и смогла добиться своих успехов. Единственное, чего она не заметила, что использует для измерения движения тел, так сказать, «чужие» время и пространство, то есть не внешнее, не присущие движущемуся телу, а внутреннее. Для ме­ханики длительность есть артефакт. Творческий акт Галилея заключался в раздвоении, расщеплении одновременности на время и пространство, ко­торые не присущи внешним вещам самим по себе.

* * *

B своих следующих трудах, прежде всего в книге «Творческая эво­люция», Бергсон опять выступает не как философ, а как биолог, вернее, теоретик биологии. Он анализирует и обобщает факты реальной эволюции живых существ, мощно развивает достигнутые в первом трактате пред­ставления о реальном времени и пространстве и продолжает далее рас­шифровывать кантовские априорные формы чувственности. Он расшиф­ровывает кантовское ключевое слово «созерцание», относящееся к позна­нию и усиливает его действенное начало. Само слово познание в древнем, магическом смысле означает обладание, овладение, присвоение. И если вдумываться в «темные промежутки» времени, в переживание времени, а не в его созерцание как чего-то постороннего, то слова эти здесь уместны.

B кантовском понимании время есть нечто, прибавляющееся к акту познания, придание определенной формы пониманию внешних вещей. Познание он расценивает как научную деятельность. Уже любое геомет­рическое построение с помощью пространственно-временных параметров в любом анализе есть построение траектории движения путем кинематики точки. И если вдумываться в этот акт, то он и есть освоение действитель­ности, и более того - создание ее.

Бергсон глубже осознает эту творящую, преобразующую потенцию, по­нимая познание как неожиданное, изобретательное изготовление действи­тельности, инновация. Потому он и человеку присваивает дополнительное определение в биологической систематике и обозначает его не просто Homo sapiens, но с уточнением: Homo sapiens faber, то есть человек разумный про­изводящий. B «Творческой эволюции» Бергсон настаивает, что способность познания не покрывается всей логикой жизни. Оно не могло бы состояться, «если бы возле нашей умозрительной и логической мысли не находилась не­определенная туманность из той самой сущности, за счет которой образуется блестящее ядро, наш разум»142. Эту туманность или первичную материю нашего движения временем и пространством, можно постигнуть только по­средством внутренней интуиции. Мы сначала живем, а потом осознаем, что живем. Мы переживаем время, а потом уж думаем о нем, если думаем. Тем­ные интервалы времени между отметками одновременности и есть наша спонтанная активность, деятельность же сознательная - второй этаж над жи­вотным жизненным порывом.

Сама «творческая эволюция» заключается в существовании этого мо­гучего спонтанного, непосредственного и независимого ни от чего внеш­него «ёІап vital» или «ёІап original», то есть жизненного порыва, или гене­рирующего, порождающего порыва, который есть во всей органической жизни на любом ее уровне. B человеке он поднялся на сознательную сту­пень. Тем самым Бергсон неявно признает причину времени как содержа­щуюся во всей действующей на земле жизни одновременно. «Неопреде­ленная туманность» интуиции, инстинкта жизни заполняет все наше существо, где интеллект, который характеризуется «принципиальным не­пониманием» действительности, представляет собой определенную сте­пень концентрации интуиции. Интуиция есть некоторый инстинкт разума. B ней мы видим только спонтанное, самоподцерживающееся и неудержи­мое стремление, развертывание жизни в одном направлении всей туман­ностью разом. «Elan vital» есть источник неукротимого порыва и непре­рывного становления настоящего в каждом живом организме.

Условия внешней среды, которые в дарвиновской эволюции являются стимулом изменений организмов, трактуются Бергсоном совсем по- другому. Источник энергии изменения расположен внутри, а не вне орга­низма. Внешняя материя есть то, с чем жизнь считается, но не она есть условие творческой изобретательности новых форм. Внешняя материя во­обще, говорит философ, есть только сито, сквозь которые проходят орга­низмы. Условия, обстановка, обстоятельства существования для любого существа есть только запреты косной материи и существо неизменно за­нимается тем, что ищет пути, куда могло бы хлынуть и продолжиться. Жизнь по сути своей, не только человеческая жизнь, есть непрерывное изобретение: непрерывный выбор организмом вариантов своего поведе­ния для преодоления запретов внешних условий, и для распространения по всем логически возможным путям. Жизнь растительная, животная и разумная - не три последовательных этапа усложнения, утверждает Берг­сон, а три разделившихся под влиянием напора жизни и внешних ограни­чителей и разделительных сит потока. Каждый из них продвинулся на­столько, насколько было максимально возможно при данном содержании изобретения, то есть что-то удачно, а что-то не очень. До некоторой степе­ни Бергсон повторил аристотелевскую концепцию конечной цели как при­чины изменения. Конечная цель жизни - разум и она стремится к его во­площению. He везде, не на всех путях она достигла цели.

Bo всех остальных формах жизни, кроме человека, сознание зашло в тупик, показателем которого является приспособление к окружающей сре­де, достижение согласия и гармонии с нею. И только в человеке сознание не обрело согласия с наличной действительностью, не обрело адекватного ответа на вызов, но продолжает творчество жизни. «В общем, жизненный порыв, о котором мы говорим, состоит в потребности творчества. Ero творчество не абсолютно, так как оно встречает на этом пути материю, т.е. движение, обратное его движению. Ho он овладевает этой материей, кото­рая есть сама необходимость, и стремится внести в нее возможно боль­шую сумму неопределенности и свободы»143. B человеке эволюцші про­шла дальше всего, потому что нашла новую форму связи организма и сре­ды - через сознание или разум. Освоение окружающей действительности стало ее сотворением, а не инстинктивным приспособлением к ней.

Бергсон еще резче, лучше, точнее определяет различие между кантов­скими «вещью в себе» и «вещью для нас». Первая находится за пределами познания. Мы не имеем права говорить о ней в научно-опытном смысле. Вторая есть мир, которому наше познание, а вернее говорить, освоение придает собственную пространственно-временную определенность. Это верно во всех смыслах, но еще вернее, если мы познаваемый мир опреде­лим как поле нашей активности, а не только как мир для понимания, для неподвижного созерцания. Действительность есть действенность. To, что лежит в круге нашего опыта и взаимодействия с миром, есть действитель­ность в самом точном смысле слова, остальное - «вещь в себе», неопреде­ленность, которая до поры до времени составляет только предмет метафи­зики в лучшем случае, в худшем - мистики. «Неодушевленные предметы, - пишет Бергсон, - вырезаны из материи природы восприятием, ножницы которого, так сказать, следуют очертанию линий действия»144.

Таким образом, время и пространство не есть только личная прерога­тива человека разумного и производящего, но принадлежность всей ин­стинктивной, спонтанной жизни на Земле. Преимущество человека в том, что он их осознал, он может понять сначала явление, а потом и причину времени и пространства. Это не значит, что он формирует это явление своим разумом. Сознание имеет возможность только отмечать одновре­менности и использовать их в своих измерениях для конструирования ок­ружающей действительности. Из этих стоп-кадров жизни строится дейст­вительность как управляемая ее часть. Время нельзя отчетливо понять, его можно только пережить непосредственно. Как и все живое, мы им дви­жемся. «Ho для нас, сознательных существ, имеют важность именно еди­ницы времени, так как мы считаемся не с концами промежутков, а мы жи­вем в течение самих промежутков и мы чувствуем их»145.

Вывод из исследования причины времени оказался неожиданным. Че­ловек понимается Бергсоном как реальность природы: не в качестве оппо­зиционной познающей ее части, а в виде агента, управляющего действи­тельностью, в качестве действенной силы. Пусть эта управляемая часть не­велика. Степень нарастает нашими усилиями.

Таким образом, с одной стороны, Бергсон усваивает, ассимилирует все результаты развития описательного естествознания девятнадцатого века и синтезирует их с кантовскими априорными формами чувственности. A с другой он преодолевает созданную тем же веком позитивистскую позицию познания как не нарушающего созерцания, как мыслительной невесомой операции. Он видит, что в реальности человек - более сложное существо. Ero познание формирует действительность, не столько исходя из жизнен­ных потребностей простыми действиями как любое живое существо, пере­рабатывая окружающую материю природы, но более преобразуя ее своим разумом, своими мысленными усилиями, которые есть приложение знания к материи. Познающая способность суть именно деятельность, некоторое неизбежное и непрерывное наше осуществление намерений.

Таким образом, та странная ситуация, возникшая в геологии, когда она для геохронологической маркировки прошлого планеты вынуждена была обратиться к биологии, точнее, к палеонтологии и стратиграфии, то есть та будто бы примененная всего лишь для удобства счета биологиче­ская лестница существ на самом деле есть реальность природы, состав­ляющая сердцевину истории. Время заткано в развитие мира и заткано деятельностью живых существ.

* * *

Необычность взгляда Бергсона на время состоит в том, что он отнес его к человеку, поведение которого в позитивистском знании не ВХОДИТ B предмет науки, не влияет на познание. Позитивизм Огюста Конта обоб­щил множество прежних разных утверждений о человеке - простом на­блюдателе, познающем субъекте, резко отделенном от объекта границей своих познающих приборов и не влияющий на объект. Более того, позити­вистская традиция предписывает исключить всякое влияние, освобож­даться от такого воздействия, поскольку оно искажает результаты испыта­ния. Позитивная наука считает, что нужно познавать предмет, каков он есть «на самом деле», то есть разгадывает «вещь в себе». Развитие биоло­гии в девятнадцатом веке, описание огромного разнообразия живых су­ществ как естественных тел и явлений и в особенности появление психо­логии как науки изменило всю познавательную ситуацию. Человек из субъекта превратился в объект науки, а в размышлениях наиболее прони­цательных мыслителей - в действующий орган природы. Ero разум - тоже явление природы, как и все остальное и потому принадлежащее ему время по праву должно приниматься таким же явлением природы.

И мы видим теперь, после Бергсона, как прав был Ньютон, чьи слова из «Начал» приведены в эпиграфе к этой главе, когда утверждал, что в ра­зуме и Бога, и человека длительности и протяженности нет. Интуиция Ньютона позволила ему почувствовать те одновременности, о которых го­ворит Бергсон - существующие совместно протяженность и последова­тельность - потому что мыслительная способность человека только исчис­ляет одновременности, формирует числовой ряд с целью применения его на практике, научно осваивая действительность с помощью математически оформленной проективной деятельности. Ho сама по себе мыслительная способность не есть длительность, она обладает другими качествами, не длящимися последовательно в бытии. Разум функционирует, только пре­одолевая настоящее, соединяя времена прошедшие, настоящие и будущие.

Ведь когда Бергсон утверждает, что человек в своей познающей и тво­рящей деятельности находит в глубине своей натуры готовый числовой ряд, точки одновременности, которые он превращает в инструменты науки, раз­лагая снова на точки следование времени и точки пространства, необходимо дать себе отчет, а кто же является в данном случае наблюдателем. Некто, кто наблюдает течение времени, пытается наблюдать, в глубине своеш сущест­ва должен иметь другую скорость и иные отличительные свойства для срав­нения. Кто же этот некто? Наши мысли? Субьект? Личность человека?

06 этой главной особенности человека, о двойственности его приро­ды, временной и вневременной, мы будем говорить в 21 и 22-й главах это­го исследования.

Ho если интуитивное подлинное время неотчетливо и несознатель­но, тогда что собой представляет вторая сторона времени - относитель­ное или исчисление одновременностей, о котором говорит Бергсон по отношению к господствующему научному направлению - механическо­му. Если мы признаем правоту Бергсона в определении времени, что же тогда измеряет механика, когда она измеряет время? Она исчисляет не время как таковое, а точки одновременности. Она за время принимает отметины, которые наше сознание расставляет в темном и спонтанном ходе внутренней длительности, внутреннего течения, причем тогда, ко­гда они перенесены во внешнюю по отношению к человеку среду. Ме­ханика работает с идеализированными остановками времени, изобрета­ет и применяет бесконечное количество различных операций с ним, превратившимся в зеноновскую модель нашего внутреннего качества, в инструмент науки и общественной жизни.

Механика была обработана Эйлером и другими механицистами. B каж­дом отдельном исследовании в отличие от идеи Ньютона длительность стала всего лишь частицей какош-то всеобъемлющего и всеобщего, равномерно и одновременно будто бы идущего повсюду времени материального мира. Он подчиняется однообразно действующим законам, и точки одновременности исчисляются в каждом уравнении, где используется символ «t».

Бергсон прекрасно показал это в другом сочинении под названием «Duree et Simultaneitee»146. В.И. Вернадский утверждал, что слово «бигёе» в названии следует читать не «длительность», а «дление». Мы увидим далее в главах, посвященных Вернадскому, какой глубокий смысл имеет это на первый взгляд незначительное отличие и к каким далеко идущим следствиям оно ведет.

Однако между книгами «Непосредственные данные сознания» и «Длительность и одновременность» прошло более тридцати лет, напол­ненных революционными событиями в физике. Ha первый взгляд ее достижения казалось, уводили представления о времени в область физи­ческих явлений, и на их фоне линия Ньютон - Кант - Бергсон отодвину­лась и ушла в тень, а на авансцену вышла теория относительности, уси­лившая линию Эйлера и позитивизма в понимании времени. Однако так можно подумать и так думали в узких областях науки. Если же взять их целиком, вышло совсем иначе. Научная революция рубежа XIX-XX вв. и, прежде всего, сенсационная теория относительности явились замеча­тельным подтверждением и развитием этой линии. Она доказала правоту Канта и Бергсона.

Когда Бергсон создавал свою теорию реального времени, она каза­лась всем в силу традиции мышления, относящей психологию к области философии, чисто умозрительной. Лавинообразный ряд событий начался с поразившего весь ученый мир события - опыта Майкельсона - Морли, неопровержимо доказавшего отсутствие мирового эфира. A с ним меха­ника связывала всю свою идеологию времени. Последовали остроумные и знаменитые объяснения этого опыта, данные Лоренцом и Фицдже­ральдом. B 1905 г. появился принцип относительности, введенный Пу­анкаре, а затем и сама теория относительности, оформленная Эйнштей­ном. И все эти события из области теоретической физики неожиданным образом явились строгим и неопровержимым доказательством теории реального времени Бергсона. Они доказали, что теория была отнюдь не умозрительной.

Редко кому из ученых выпадает удача дожить до осуществления сво­их теорий. K таким счастливцам принадлежал Бергсон. Когда появилась теория относительности, а затем ее парадоксы времени, он не мог не обра­тить на них пристальное внимание и вдруг увидел, что на самом деле оз­начали эти умственные продукты. B книге «Длительность и одновремен­ность. По поводу теории относительности А. Эйнштейна» он объяснил эти парадоксы и истинное значение теории относительности. Книга яви­лась ответом на публичный диспут с Эйнштейном 6 апреля 1922 г., остав­шегося в истории как «Диспут двойного монолога»».

Ho прежде чем обратиться к нему и к книге Бергсона о времени, нам надо вникнуть в эти революционные события теоретической физики.

<< | >>
Источник: Аксенов Геннадий Петрович. Причина времени: Жизнь — дление — необратимость. 2014

Еще по теме Глава 10 Elan vital:

  1. Впервые в Гражданском кодексе отдельная глава посвящена осуществлению и защите гражданских прав - глава 2.
  2. Глава IV. О совете сословия
  3. Глава не для всех
  4. Глава 2. Информационное отражение преступлений.
  5. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ТАЙНАЯ НАДЕЖДА
  6. Глава 11 Экспериментальное исследование Совладающего Интеллекта
  7. Глава 23. Новый, более совершенный американский футбол: как экономисты сбились с пути
  8. Тема. Президент РФ как глава государства.
  9. Лекция 9. Президент РФ как глава государства.
  10. Глава четвертая Об осуществлении исполнительной власти
  11. Глава третья. НРАВСТВЕННОЕ НАЧАЛО В ПРИРОДЕ*
  12. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ КОСМИЧЕСКАЯ БАЗА НА МАРСЕ
  13. ГЛАВА 1.
  14. ГЛАВА 6