Что здесь можно сказать? Как отнестись к фило­софии как эросу? Без всякой утилитарности?

Всё. Господа, позор тем, кто начинает рассуж­дать. Шпет прав, и дело с концом.

«Ho [...] когдасамутилитаризм—несменяющая- ся реакция (так сказать, ребяческая временная сту­пень, которая легко схлынет), а производный при­знак [...] существенного, тогда над соответствующей историей [...] нависает какая-то угроза.

Т. e. наша бескультурность вовсе не оттого, что мы мало обращаем внимания на культуру, а наобо­рот, оттого, что мы слишком жадно и нетерпеливо спешим культивировать. Петр, ликбез — с какой ко­рыстью ждали от культуры сразу многого; а она не растет, как желудь, который каждый раз выкапыва­ют, чтобы посмотреть, не дал ли он уже корней. To же — теперь склеивание идеологии, культурология, новая школа невегласия.

«История русской философии как мысли, про­никнутой духом утилитаризма, есть история донауч­ной философской мысли — история философии, ко­торая не познала себя как философию свободную, не подчиненную, философию чистую, философию- знание, философию как искусство [...] Восприятие идеи и ее движения в русской мысли не-чисто, до-на- учно, примитивно, не-софийно, немастерское» (51).

A как мы к этому отнесемся?^[90]

Точно так же.

Нечего мудрить. Если тебя упрекают — прими упрек, потому что не может быть, чтобы в упреке не

было правды. Если ты рассердился, отверг—ты уже в потере. Ho прими без хитрости, просто и открыто. He хватает мастерства. He хватает научности. Это так, и дело с концом. Нечего рассуждать.

«Эти строки пишутся, когда в историческом от­мщении косою рока снята вся с таким трудом возде­лывавшаяся и едва всходившая культура. Почва об­нажилась, и бесконечною низиною разостлалось пе­ред нашими глазами наше невежество. От каких корней пойдут теперь новые ростки, какие новые се­мена наша почва примет в себя? Предвидеть невоз­можно, а предсказывать — значит только желать. Станет ли наконец философия в России действитель­ным знанием, достигаемым методическим трудом и школою, а не „полезным в жизни” миросозерцанием „всякого интеллигентного человека” [...]» (53).^[91]

Ho то, что возмущает Шпета—утилитарное при­менение философии для того, чтобы быть «полез­ным» миросозерцанием «интеллигентного челове­ка», об этом мы сейчас, судя по всему, всерьез только мечтаем, чтобы она этим стала; а стала она обосно­ванием своеволия человека, который в лучшем слу­чае только еще терпит интеллигентность, мешающу­юся у него под ногами.

«[...] Перестанет ли она (наконец, быть тем, чем была у Бердяева, Булгакова, славянофилов и им по­добных шутов) быть для кривляющегося фантазер­ства средством внушать правила морального „дела­ния” и идеалы вселенского подвига—это зависит от ее собственной воли» (53—54).

Ho то, что кажется Шпету последним провалом философии, теперь нам кажется недостижимым иде­алом, потому теперь мы уже и не смеем мечтать даже, что философия станет внушать действительно пра­вила морального «делания» и тем более идеалы все­ленского подвига, для нас уже замечательное дости­жение, что философия выкарабкалась из схем клас­совой борьбы, т.e. откровенного коллективного эгоизма и подчинения морали пользе; и с идеалами вселенского подвига нам покалучше сейчас не высо­вываться, потому что на нас будут смотреть косо, а где же забота о своем национальном, где забота об отечественной идеологии, не русофобы ли мы, не ин­тернационалисты ли, ведь даже Владимира Соловье­ва объявляют уже чуть ли не подозрительным.

«Что она выберет?, — спрашивает Шпет в 1922r., — склонится Пред солнцем бессмертным ума, отдав все напряжение своей энергии сознатель­ному Возрождению, или расточит свои силы в работе дочерей Даная над заполнением иррациональной пу­стоты „неизреченного”?..» (54). (Из 50 дочерей Да­ная 49 в день свадьбы зарезали своих мужей, двою­родных братьев, и за это должны были в Аиде вечно наливатьводу—Данаиды—вбочкисхудымдном).

He похоже ли преобладающее философствова­ние на черпание решетом? Похоже. [...]

И все-таки: робко не то что возразим Шпету, его упрек мы приняли, а оставим себе право надеяться: может быть есть способ говорить о «неизреченном» и не уподобляться Данаидам? Есть ли способ гово­рить о том, чего нет, и не впадать в «беспредметный разговор», как любит говорить одна дама завуч?

Вы уже догадываетесь, что при таком подходе Шпетдолженговорить о Потебне.«[...] Психологизм из поэтики как учения о внутренней поэтической форме, об образе, должен быть искореняем с такою же твердостью, с какою он искореняется из логики. Психологическая поэтика, поэтика как „психология художественного творчества”, есть научный пере­житок. Наше антипотебнианство—здоровоедвиже- ние. Потебня вслед за гербартианцами вообще и в ча­стности вслед за Штейнталем и Лацарусом компро­метировал понятие „внутренней формы языка”» (447).

Компрометировал психологией и историзмом.

«В особенности важно, что образ—не представ­ление» (там же).

A у Потебни — образ (так Шпет называет внут­реннюю форму) разве всегда представление? Шпет не хочет обращать внимания на искания Потебни, размах его мысли, он берет то, что всего легче взять. Что мы об этом должны думать?^[92]

Шпет имеет право. Он имеет право ловить Потеб­ню на слове, не обязан вчитываться и договаривать за Потебню, как договаривали мы, когда пытались понять то место, где язык, по Потебне, исчезает, но остается и определяет собою мысль, которая не применяетужеязыка. Косматость Потебни не озна­чает, что Потебня тем самым уже безнадежно отстал от причесанного Шпета. He косматость хороша, — лучше, если бы Потебня был причесан, — а то, что Потебня имеет дело с самими вещами. B принципе это должно было бы импонировать ученику Гуссер­ля. Скажем заранее: Потебня без сравнения богаче и значительнее Шпета. B своих колебаниях, метаниях, неопределенностях, блестящих абсурдах он [Потеб­ня] заглядывает туда, куда и нам интересно загля­нуть. B сравнении с полупоэтическим Потебней Шпет же бледнеет на наших глазах, его техника нас оставляет холодными, его раскладывания по полоч­кам, распределения могут скоро показаться не очень нужными.

B каком смысле образ (т. e. внутренняя форма)— не представление?

«Образ как внутреннюю форму поэтической речи и как предмет „воображения”, т. e. надчувст- венной деятельности сознания, ни в коем случае не­допустимо смешивать с „образами” чувственного восприятия и представления, „образами” зрительны­ми, слуховыми, осязательными, моторными и т. п.» (451).^[93]

Т. e. внутренняя форма — то невидимое, иско­мое, неосязаемое, чему художник ищет созданную форму? Так надо понимать? Это будет понимание формы по Плотину. Архитектор глядит на невиди­мое. Внутренняя форма — то, чего нет, ее не видно, но она заставляет говорить «ах, не то, не то, все не то, все бездарно»? Или мы договариваем за Шпета то, что он не думает? To, как мы говорим, ему покажется не строгим, не чистым?

Скорее всего.

Чтобы проверить, так ли мы поняли Шпета, мы должны вчитаться в него. И, увы, блестящие в 20-е годы интеллектуальные инструменты уже нам не блестят. A Потебня древний сохраняет очарование старинной вещи.

«Данность чистых и внутренних форм есть дан­ность интеллектуальная. Конципирование приня­то рассматривать не только как характернейший акт интеллекта, но даже как его единственно возмож­ную деятельность. Отсюда—распространенные жа­лобы на формализм рассудочного познания и более или менее истерические усилия „преодолеть” его» (414).

Шпет имеет в виду слабонервные истерические крики против абстрагирующего рассудка, его уду­шающего засилия и его враждебности жизни, и про­тив проектирующего, планирующего системотвор- чества, или «конципирования», создания конструк­тов. Ho и что, что конципирование сухо? Кто вам велит в него упираться? Оно только часть интел­лекта, служебная; конечно, узкая, но полезная. Ин­теллект гораздо богаче. Враг конципирования воз­мущается, а на самом деле делает то же, что и самый оголтелый проективист: сводит весь разум к конци- пированию, к конструктам.

«Однако с давних времен философы более на­блюдательные различали в деятельности интеллекта две функции: более „высокую” и более „низкую”. Под последней и разумели преимущественно конци­пирующую, рассудочно-формальную деятельность. Первую выделяли под именем разума» (там же).

Рассудок и разум, классическое различение. Шпет уверенно движется в колее школы. И вам это различение очень хорошо знакомо. Что вы, однако, скажете о следующей фразе?

«Почти всегда под разумом понималась „способ­ность”, которая не одним только своим противопос­тавлением рассудку, но и положительными своими чертами формально сближалась с „чувствами”» (там же, следующая фраза).

Что, здесь Шпет продолжает двигаться в колее философской школы?

Мы читаем из «Эстетических фрагментов» (I. — Пг.: «Колос», 1922; II, III — там же, 1923¹⁰⁶). I — «Своевременные повторения», с подзаголовком Miscellanea, включает: «Качели» — эстетика как на качелях между сенсуализмом и логикой. «О синтезе искусств» — против дилетантизма, который рядом с искусством, наукой, философией как флирт рядом с любовью, кощунственная шутка над эросом (348). Помните, упрек невегласию, его необученность со­фии. «Только со всем знакомый и ничего не умею­щий — аоофо^ — дилетантизм мог породить самую

1⁰⁶ Указание на издание, по которому «Эстетические фраг­менты» напечатаны в книге: Шпет Г. Г. Сочинения. М.: Правда, 1989. При переиздании восстановлены по рукописным копиям из семейного архива места, изъятые при публикации в издательстве «Колос». (Сост.) вздорную во всемирной культуре идею синтеза ис­кусств. Лишь теософия, синтез религий, есть по­шлый вздор, равный этому» (349). (Сюда общее мес­то, Нанси о тоталитарном всеискусстве). «Мастер, артист, художник, поэт—дробят. Их путь — от еди­ничности к единственности. Долой синтезы, объеди­нения, единства! Даздравствуетразделение,диффе- ренциация, разброд!» (351).

«Искусство и жизнь» — «Жалкую увядающую жизнь хотят косметицировать философией, искусст­вом, поэзией [...] Красота — праздник, а не середа» (352—353), т. e. жизнь должна сама уметь жить.