<<
>>

Внутренняя форма языка

— ис­ток, из которого все и в языке, и в гумбольдтовском языке. Стоп: художникрелигиознобоитсяприкосну- ться к тому, чем дышит. Боится дышать, чтобы не за­тмить свои звезды:

Пускай в сердечной глубине

Встают и заходят оне ...

Взрывая, возмутишь ключи.

Питайся ими — и молчи.

Гумбольдт художник? Служитель музы Языка, которой не было в числе девяти древних муз, учреди­тель алтаря новому божеству. Место явления боже­ства оберегается, все божества входят одними врата­ми, Гумбольдт именует их священным именем не­мецкого романтизма — Innigkeit, Innerlichkeit, задушевность, сокровенность, интимность. Другие имена божества: дух, духовная сила, идея. Перевод платоновской «идеи» на латинский: форма, сначала образующая, только потом, не иначе, — образован­ная.

C § 11 гумбольдтовского «О различии строя че­ловеческих языков и его влиянии на духовное разви­тие человеческого рода» начинается раздел «Форма языков». Ero вторая фраза: «В языке надо видеть не столько мертвое порожденное, но гораздо более — некое порождение; больше абстрагироваться от того, что он совершает в качестве обозначения пред­метов и сообщения понятий, и, напротив, старатель­нее возвращаться к его происхождению, тесно пере­плетенному с внутренней деятельностью духа, И K их (духа и языка) взаимному влиянию» (416,[42] 69[43]).

Зачем это нужно? Затем, что не надо умирать в мертвой букве: дух жив, история продолжается, по­следнее слово не сказано. Мы упираемся в мертвую букву, но дух схватился с мертвой буквой в схватке нажизнь и смерть. «Сила (духа) [...] индивидуально различна[...] Различие [...] проявляется [...]ввидепе- ревеса внешнего воздействия (мертвых форм языка) над внутренней самодеятельностью или наоборот» (412—413, 66—67). Безучастным в этой схватке остаться нельзя. Гумбольдт пророк языка мира и уго­товляет ему пути. «Как индивиды силою своей само­бытности придают человеческому духу новый раз­мах в движении по дотоле не проторенному пути, так действуют народы в своем языкотворчестве [...] Язы­котворческая сила через самый акт превращения мира в мысли (одновременно предложный, локатив и аккузатив), совершающийся в языке, гармониче­ски распространяет животворящее веяние по всем частям его (чего? языка? мира?—того и другого, они обнялидругдруга) области. Есливообщевозможно, чтобы народ создал такой язык, в котором макси­мально осмысленное и образное слово порождалось бы созерцанием мира, воспроизводило бы в себе чис­тоту этого миросозерцания и благодаря совершенст­ву своей формы получало возможность с предельной легкостью и гибкостью входить в любое сцепление мыслей, TO этот язык [...] непременно должен был бы вызывать в каждом говорящем взлет той же духов­ной энергии, действующей в том же направлении. Вступление такого или даже хотя бы приближающе­гося к такому языка в мировую историю должно поэ­тому полагать начало важной эпохе на пути челове­ческого развития, причем как раз в его самых высших и удивительнейших проявлениях» (413, 67).

Созерцание мира, которым порождается язык, здесь в кантовском смысле таинственного ощу­щения невидимого, неописуемого, невыразимого Целого. He только не может такое миросозерца­ние стать «системой», но наоборот, к нему человек спасается от окаменения в системе.

Для Канта, как для Шеллинга и Гегеля, миросозерцание еще мис­тично, только потом оно станет фабриковаться идео­логами.

Ho почему порождения языка должны быть мерт­ворожденными, почему ему до сих пор не удалось ро­дить живое, почему Erzeugtes — обязательно todtes? Откуда вообще взялась смерть, почему буква мерт­вая? Или, вернее, почему дух не может родить раз на­всегда, если не будет рождать каждый раз заново, его порождения умрут? Или вернее, никогда ничего он не породил — мертвое ведь и не родилось, — а может только порождать. Откуда же будет приращение бы­тия. Ho дело для духа идет не о приращении бытия, а о возвращении к себе, оно же — возвращение к миру. Почему он затерян? Зло прокралось в мир и все пере­вернуло, 5iapoXoq, путаник? Зла в кругозоре Гум­больдта нет. Неизвестно, кто устроил из мира бед­лам. Что-то случилось до открытия сцены. Сцена от­крылась, и она такая, какая она есть.

«Едва мы встаем на наш путь исследования, на нашем пути встает существенная трудность. Язык предлагает нам бесконечное множество частностей, в словах, правилах, аналогиях и исключениях всяко­го рода, и мы впадаем в немалое замешательство, как мы эту массу, которая невзирая на уже привнесен­ный в нее порядок предстает нам как обескуражива­ющий хаос, должны привести в определяющее срав­нение с единством образа (Bildes, формы) человече­ского духа» (417, 69[44]).

За формой форма. За формой окаменевшей все­гда была форма движущая. «Язык сам есть вовсе не произведение (Ergon), но некая деятельность (Ener- geia). Ero истинным определением может быть поэ­тому только генетическое» (§ 12, начало — 418, 70[45]). Решающее слово этого знаменитого места — вовсе не «эргон» и не «энергейя», а «сам», которое даже не попало в русский перевод. Die Sprache selbst. Этим словом Гумбольдт положил начало современ­ному научному языкознанию, выдал язык для анали­за. To, что мы все видим в языке, — это еще не он «сам». Ищите «сам» язык. Второе дело, как назвать «сам» язык. Назовем его «энергией», назовем «по­рождением» (т. e. дадим «генетическое» определе­ние). Найдем, как назвать и определить. Важно глав­ное: есть язык «не сам» и есть язык «сам». Этот прин­цип, изводгумбольдтианской метафизики, начинает двухсотлетнюю историю редукции языка к психоло­гии, истории, структуре, социологии, архетипам, «тексту». Дело изобретательности и остроумия, ка­кую редакцию выбрать. Главное выдано: за формами языка есть внутренняя форма—формирующая идея духа.

«Собственно (!) язык заключается в акте его дей­ствительного произведения» (там же). «Акт» видеть нельзя, язык — можно; все равно: не верьте глазам;

всё что видим, не eigentliche Sprache, еще не настоя­щий язык; опять это слово eigentliche выпадает из пе­ревода, вернее, заменяется словом каждый. Гум- больдт-то еще помнит, что за скобками «внутренней формы» остался весь фактический язык, еще чувст­вует необходимость отчитаться, куда он делся, поче­му фактический язык—не то, не совсем то, совсем не то: потому что он не «сам», не «настоящий» язык. Для переводчика уже и этой проблемы нет; он в упор не видит фактический язык, взгляд его уже прикован к тому языку, с каким он имеет дело: к реконструиру­емому языку, — с плодом воображения, с конструк­том наука после гумбольдтовской выдачи хочет и бу­дет иметь дело. Вперед на просторы порождения «настоящего» языка, генеративных структур, семем, семантических множителей, компонентов смысла, порождающих моделей, концепций внутренней фор­мы. Никогда уже авторы разных таких концепций не сойдутся, будут порождать свое; но называть свои порождения истолкованием внутренней формы не перестанут.

«Истинное определение может быть поэтому только генетическим» (там же).[46] Профессор Масса­чусетского технологического института Ноам Хом­ский создает в середине 50-х гг. генеративную (по­рождающую) грамматику. «Грамматика языка, — определяет он в начале «Аспектов теории синтакси­са»,[47] — стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному говоряще- му-слушающему [...] Если эта грамматика [...] обес­печивает эксплицитный анализ этих способностей (т. e. «языковой компетенции»), мы можем (в неко­тором смысле избыточно) назвать ее порождающей грамматикой». Еще: «[...] Под порождающей грам­матикой я понимаю просто систему правил, которая некоторым эксплицитным и хорошо определенным образом приписывает предложениям структурные описания».[48] Как это понять? Зачем предложениям, которые ведь все-таки — предложения, т. e. некото­рые описания, зачем им еще «структурные описа­ния»? Неужели предложение не описывает само себя, неужели оно нуждается в поводыре, сопровож­дении, указаниях для расшифровки? Именно так. Нуждается. Возьмем простейшую фразу на русском языке, «Мишина работа», она кажется естественно понятной. Ha самом деле ничего подобного, мы не знаем и никто не знает что такое «Мишина работа». Ero место работы? Ero статья? Доля труда, которую он должен выполнить,—это моя работа, а это Миши­на? Или «Мишина работа»—значит его рук дело, он натворил, а не другой? Tекст—то, что Гумбольдт на­зывал «мертвым порожденным» — брошенный си­рота, он только кажется, что что-то, на самом деле ни­что. Мы просто не знаем, что он такое. Недоразуме­ние, в буквальном смысле слова, то, что надо «доразуметь», довести до ума, как говорится, припи­сать смысл. Кто-нибудь по наивности скажет: но ведь хоть что-то есть в этом тексте, «Мишина рабо­та»? Допустим, «работа» совсем неясно, что такое, с ней надо распроститься: разлитое молоко на полу, «Мишина работа». Ho хотя бы указание на Мишу? Ho мы о Мише ничего не знаем, имя «Миша» не гово­рит. Человек, не знающий русского, не будет даже знать, что это имя. Нечеловек не знает даже, язык ли это вообще. Нужно несколько этажей компетенции, начиная со способности к языку, через знание рус­ского языка и до контекста, неисчислимое множест­во компетенций, чтобы понять эту беспризорную фразу, чистое недоразумение, — «Мишина работа». Так с любой фразой любого языка.

Работа выявления всех компонентов компетен­ции, которые нужны, чтобы хоть как-то начал выри­совываться неабсурдный, не-недоразуменческий смысл фразы «Мишина работа», громадная, она за­хватывает антропологию, психологию, биологию, и без утрирования целыймир. Целыймир нужен, чтобы вывести эту фразу, «Мишина работа», из мертвого состояния, из статуса недоразумения, приводящего в отупение. Хомский все этажи «компетенции», участ­вовавшие в создании небессмысленности этой фра­зы, поднять не может, он берет чуточку: указывает, что для самого существования этой фразы нужно, чтобы у говорящего имелась (где? в голове? в виде парадигм практического опыта? где-то...) «структу­ра» отношения родительного падежа. Этого конечно мало: нужна более «глубинная» структура приписы­вания общему генитивному отношению тех или дру­гих аспектов, генитивности субъективной или гени- тивности объективной, работа принадлежит Мише (статья) или Миша принадлежитработе (институт).

Мы могли бы сразу указать Хомскому на промах: в другом языке сама генитивность будет другая, как в арабском статусе конструктусе, где грамматический указатель принадлежности будет стоять не на «ми­шина», а на «работа», т. e. для каждого языка глубин­ные структуры будут, должны быть другие; и для каждого диалекта; и для каждого идиолекта; и для каждого случая употребления языка. Для каждого случая употребления языка все компоненты компе­тенции будут другие, при том что в каждом случае число компонентов необозрішо, если честно, то на каждом анализируемом отрезке текста Хомскому надо будетподнимать целыймир, иначе онэксплици- ровать вот эту фразу, любую, не сможет.

Это не главное и возможно не действующее воз­ражение. Хомский профессор Массачусетского тех­нологического института, возможно, у него есть до­ступ к счетным машинам, способным обеспечить пе­ребор любого количества структур.

Главное в другом. При переборе структур, повер­хностных или глубинных, начиная с подлежащего анализу, т. e. вот с этой фразы, sentence «Мишина ра­бота», с этого предложения — Хомский считает его предложением, sentence, и, насколько я знаю, никог­да не сомневается в том, что это предложение, senten­ce. Английское слово sentence происходит от латин­ского sententia, от sentio, sensus мысль, чувство, в анг­лийском есть и это слово, sense, смысл. Одно из его значений «направление», sense ofrotation.

Предложение, sentence предлагает направле­ние — чему? сложившейся ситуации? набору струк­тур? человеческим отношениям? поведенческим константам? чему угодно, но — предполагает цель и указание на «куда», «к чему». Генеративная грамма­тика, по Хомскому, стремится «охарактеризовать в наиболее нейтральных терминах (?) знание языка, которое дает основу для действительного использо­вания языка говорящим-слушающим».53 Цепочка «Мишина работа» не дает никакой основы для ее действительного использования. Эта цепочка про-

сто никуда не годится. Генеративная грамматика эк­сплицирует, выводит на свет «языковое знание» (компетенцию) — почему языковое? может, знание возраста Миши, склонен ли он бедокурить, поступил ли уже на работу или еще ходит в детский сад? это не языковое знание — словом, просто «знание», без уточнения «языковое», которое нужно, чтобы цепоч­ка «Мишина работа» стала работать, чтобы напра­вить ее из ее размытой неопределенности в направ­лении — в каком направлении? в том, в каком указы­вает всякое направление: в направлении к цели. Г енеративная грамматика направляет цепочку «Ми­шина работа» к цели, не анализирует ее как sentence, «Мишина работа» еще не sentence, а только возмож­ность, заготовка, а would-be sentence. Генеративная грамматика указывает на цель цепочки, по крайней мерезнает цель цепочки, иначе не может ориентиро­ваться в структурах, поверхностных или глубинных. Цель высказывания — вот этого, «Мишина работа», с самого начала определяет операции генеративного анализа и синтеза, т. e. она порождающая модель по­рождающей модели. Количество структур, входя­щих в языковую компетенцию, с каждым шагом ана­лиза возрастает по экспоненте, или не знаю как, во всяком случае быстрее, чем снежный ком: распаде­ние генитива на субъективный и объективный пред­полагает моменты компетенции: различение субъек­та и объекта, компетенцию различения как таковую, компетенцию различения отношения от содержа­ния, затем компетенцию формирования содержания «субъект» из семантических множителей разумное живое существо + активное + рассматривающее себя как таковое; мы только еще начали перечисление мира, мы будем обязаны перечислить его весь, пото­му что он весь войдет в компетенцию говорящего, потому что понимание мира, как понимание в мире, умение быть внутримировым существом с необходи­мостью предшествует возможности какого бы то ни было осмысленного высказывания, потому что всякое высказывание, всякая sentence — это уточне­ние sense, ориентации внутри мира.

За каждой цепочкой тянется мир. Поэтому эксп­ликация генеративных структур по-настоящему идет из смысла—sense, направленности высказыва­ния, — который с самого начала грамматику уже из­вестен, только он об этом молчит. Если бы не был из­вестен, грамматик не знал бы даже, что перед ним; возможно, в одном из экзотическихязыков мира, еще сохранившихся, эта фоническая цепочка, «мишина- работа», есть, т. e. перед нами вообще не фраза рус­ского языка. Возможно, в военном шифре «Мишина работа» имеет совсем неожиданный смысл.

<< | >>
Источник: Бибихин В. В.. Внутренняя форма слова. 2008

Еще по теме Внутренняя форма языка:

  1. Символ — не внутренняя форма.
  2. Бибихин В. В.. Внутренняя форма слова.2008, 2008
  3. ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА СЛОВА[2]
  4. «Действительная материя языка
  5. Противоположность между внешним и внутренним миром и проблема их внутреннего единства
  6. 3. УНИВЕРСАЛЬНАЯ КРИТИКА ЯЗЫКА
  7. 4. ЕДИНСТВО ЯЗЫКА НАУКИ
  8. Функции естественного языка и речи.
  9. Критическая деструкция и реконструкция истории философии языка
  10. 3. ВЗАИМОСВЯЗЬ ЛОГИКИ И ЯЗЫКА
  11. ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКА ПЕРСОНАЖА И АВТОРА
  12. Божественное происхождение языка провозглашается древнейшими мифами.
  13. 1. Основные методы изучения иностранного языка