Внутренняя форма языка
— исток, из которого все и в языке, и в гумбольдтовском языке. Стоп: художникрелигиознобоитсяприкосну- ться к тому, чем дышит. Боится дышать, чтобы не затмить свои звезды:
Пускай в сердечной глубине
Встают и заходят оне ...
Взрывая, возмутишь ключи.
Питайся ими — и молчи.
Гумбольдт художник? Служитель музы Языка, которой не было в числе девяти древних муз, учредитель алтаря новому божеству. Место явления божества оберегается, все божества входят одними вратами, Гумбольдт именует их священным именем немецкого романтизма — Innigkeit, Innerlichkeit, задушевность, сокровенность, интимность. Другие имена божества: дух, духовная сила, идея. Перевод платоновской «идеи» на латинский: форма, сначала образующая, только потом, не иначе, — образованная.
C § 11 гумбольдтовского «О различии строя человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода» начинается раздел «Форма языков». Ero вторая фраза: «В языке надо видеть не столько мертвое порожденное, но гораздо более — некое порождение; больше абстрагироваться от того, что он совершает в качестве обозначения предметов и сообщения понятий, и, напротив, старательнее возвращаться к его происхождению, тесно переплетенному с внутренней деятельностью духа, И K их (духа и языка) взаимному влиянию» (416,[42] 69[43]).
Зачем это нужно? Затем, что не надо умирать в мертвой букве: дух жив, история продолжается, последнее слово не сказано. Мы упираемся в мертвую букву, но дух схватился с мертвой буквой в схватке нажизнь и смерть. «Сила (духа) [...] индивидуально различна[...] Различие [...] проявляется [...]ввидепе- ревеса внешнего воздействия (мертвых форм языка) над внутренней самодеятельностью или наоборот» (412—413, 66—67). Безучастным в этой схватке остаться нельзя. Гумбольдт пророк языка мира и уготовляет ему пути. «Как индивиды силою своей самобытности придают человеческому духу новый размах в движении по дотоле не проторенному пути, так действуют народы в своем языкотворчестве [...] Языкотворческая сила через самый акт превращения мира в мысли (одновременно предложный, локатив и аккузатив), совершающийся в языке, гармонически распространяет животворящее веяние по всем частям его (чего? языка? мира?—того и другого, они обнялидругдруга) области. Есливообщевозможно, чтобы народ создал такой язык, в котором максимально осмысленное и образное слово порождалось бы созерцанием мира, воспроизводило бы в себе чистоту этого миросозерцания и благодаря совершенству своей формы получало возможность с предельной легкостью и гибкостью входить в любое сцепление мыслей, TO этот язык [...] непременно должен был бы вызывать в каждом говорящем взлет той же духовной энергии, действующей в том же направлении. Вступление такого или даже хотя бы приближающегося к такому языка в мировую историю должно поэтому полагать начало важной эпохе на пути человеческого развития, причем как раз в его самых высших и удивительнейших проявлениях» (413, 67).
Созерцание мира, которым порождается язык, здесь в кантовском смысле таинственного ощущения невидимого, неописуемого, невыразимого Целого. He только не может такое миросозерцание стать «системой», но наоборот, к нему человек спасается от окаменения в системе.
Для Канта, как для Шеллинга и Гегеля, миросозерцание еще мистично, только потом оно станет фабриковаться идеологами.Ho почему порождения языка должны быть мертворожденными, почему ему до сих пор не удалось родить живое, почему Erzeugtes — обязательно todtes? Откуда вообще взялась смерть, почему буква мертвая? Или, вернее, почему дух не может родить раз навсегда, если не будет рождать каждый раз заново, его порождения умрут? Или вернее, никогда ничего он не породил — мертвое ведь и не родилось, — а может только порождать. Откуда же будет приращение бытия. Ho дело для духа идет не о приращении бытия, а о возвращении к себе, оно же — возвращение к миру. Почему он затерян? Зло прокралось в мир и все перевернуло, 5iapoXoq, путаник? Зла в кругозоре Гумбольдта нет. Неизвестно, кто устроил из мира бедлам. Что-то случилось до открытия сцены. Сцена открылась, и она такая, какая она есть.
«Едва мы встаем на наш путь исследования, на нашем пути встает существенная трудность. Язык предлагает нам бесконечное множество частностей, в словах, правилах, аналогиях и исключениях всякого рода, и мы впадаем в немалое замешательство, как мы эту массу, которая невзирая на уже привнесенный в нее порядок предстает нам как обескураживающий хаос, должны привести в определяющее сравнение с единством образа (Bildes, формы) человеческого духа» (417, 69[44]).
За формой форма. За формой окаменевшей всегда была форма движущая. «Язык сам есть вовсе не произведение (Ergon), но некая деятельность (Ener- geia). Ero истинным определением может быть поэтому только генетическое» (§ 12, начало — 418, 70[45]). Решающее слово этого знаменитого места — вовсе не «эргон» и не «энергейя», а «сам», которое даже не попало в русский перевод. Die Sprache selbst. Этим словом Гумбольдт положил начало современному научному языкознанию, выдал язык для анализа. To, что мы все видим в языке, — это еще не он «сам». Ищите «сам» язык. Второе дело, как назвать «сам» язык. Назовем его «энергией», назовем «порождением» (т. e. дадим «генетическое» определение). Найдем, как назвать и определить. Важно главное: есть язык «не сам» и есть язык «сам». Этот принцип, изводгумбольдтианской метафизики, начинает двухсотлетнюю историю редукции языка к психологии, истории, структуре, социологии, архетипам, «тексту». Дело изобретательности и остроумия, какую редакцию выбрать. Главное выдано: за формами языка есть внутренняя форма—формирующая идея духа.
«Собственно (!) язык заключается в акте его действительного произведения» (там же). «Акт» видеть нельзя, язык — можно; все равно: не верьте глазам;
всё что видим, не eigentliche Sprache, еще не настоящий язык; опять это слово eigentliche выпадает из перевода, вернее, заменяется словом каждый. Гум- больдт-то еще помнит, что за скобками «внутренней формы» остался весь фактический язык, еще чувствует необходимость отчитаться, куда он делся, почему фактический язык—не то, не совсем то, совсем не то: потому что он не «сам», не «настоящий» язык. Для переводчика уже и этой проблемы нет; он в упор не видит фактический язык, взгляд его уже прикован к тому языку, с каким он имеет дело: к реконструируемому языку, — с плодом воображения, с конструктом наука после гумбольдтовской выдачи хочет и будет иметь дело. Вперед на просторы порождения «настоящего» языка, генеративных структур, семем, семантических множителей, компонентов смысла, порождающих моделей, концепций внутренней формы. Никогда уже авторы разных таких концепций не сойдутся, будут порождать свое; но называть свои порождения истолкованием внутренней формы не перестанут.
«Истинное определение может быть поэтому только генетическим» (там же).[46] Профессор Массачусетского технологического института Ноам Хомский создает в середине 50-х гг. генеративную (порождающую) грамматику. «Грамматика языка, — определяет он в начале «Аспектов теории синтаксиса»,[47] — стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному говоряще- му-слушающему [...] Если эта грамматика [...] обеспечивает эксплицитный анализ этих способностей (т. e. «языковой компетенции»), мы можем (в некотором смысле избыточно) назвать ее порождающей грамматикой». Еще: «[...] Под порождающей грамматикой я понимаю просто систему правил, которая некоторым эксплицитным и хорошо определенным образом приписывает предложениям структурные описания».[48] Как это понять? Зачем предложениям, которые ведь все-таки — предложения, т. e. некоторые описания, зачем им еще «структурные описания»? Неужели предложение не описывает само себя, неужели оно нуждается в поводыре, сопровождении, указаниях для расшифровки? Именно так. Нуждается. Возьмем простейшую фразу на русском языке, «Мишина работа», она кажется естественно понятной. Ha самом деле ничего подобного, мы не знаем и никто не знает что такое «Мишина работа». Ero место работы? Ero статья? Доля труда, которую он должен выполнить,—это моя работа, а это Мишина? Или «Мишина работа»—значит его рук дело, он натворил, а не другой? Tекст—то, что Гумбольдт называл «мертвым порожденным» — брошенный сирота, он только кажется, что что-то, на самом деле ничто. Мы просто не знаем, что он такое. Недоразумение, в буквальном смысле слова, то, что надо «доразуметь», довести до ума, как говорится, приписать смысл. Кто-нибудь по наивности скажет: но ведь хоть что-то есть в этом тексте, «Мишина работа»? Допустим, «работа» совсем неясно, что такое, с ней надо распроститься: разлитое молоко на полу, «Мишина работа». Ho хотя бы указание на Мишу? Ho мы о Мише ничего не знаем, имя «Миша» не говорит. Человек, не знающий русского, не будет даже знать, что это имя. Нечеловек не знает даже, язык ли это вообще. Нужно несколько этажей компетенции, начиная со способности к языку, через знание русского языка и до контекста, неисчислимое множество компетенций, чтобы понять эту беспризорную фразу, чистое недоразумение, — «Мишина работа». Так с любой фразой любого языка.
Работа выявления всех компонентов компетенции, которые нужны, чтобы хоть как-то начал вырисовываться неабсурдный, не-недоразуменческий смысл фразы «Мишина работа», громадная, она захватывает антропологию, психологию, биологию, и без утрирования целыймир. Целыймир нужен, чтобы вывести эту фразу, «Мишина работа», из мертвого состояния, из статуса недоразумения, приводящего в отупение. Хомский все этажи «компетенции», участвовавшие в создании небессмысленности этой фразы, поднять не может, он берет чуточку: указывает, что для самого существования этой фразы нужно, чтобы у говорящего имелась (где? в голове? в виде парадигм практического опыта? где-то...) «структура» отношения родительного падежа. Этого конечно мало: нужна более «глубинная» структура приписывания общему генитивному отношению тех или других аспектов, генитивности субъективной или гени- тивности объективной, работа принадлежит Мише (статья) или Миша принадлежитработе (институт).
Мы могли бы сразу указать Хомскому на промах: в другом языке сама генитивность будет другая, как в арабском статусе конструктусе, где грамматический указатель принадлежности будет стоять не на «мишина», а на «работа», т. e. для каждого языка глубинные структуры будут, должны быть другие; и для каждого диалекта; и для каждого идиолекта; и для каждого случая употребления языка. Для каждого случая употребления языка все компоненты компетенции будут другие, при том что в каждом случае число компонентов необозрішо, если честно, то на каждом анализируемом отрезке текста Хомскому надо будетподнимать целыймир, иначе онэксплици- ровать вот эту фразу, любую, не сможет.
Это не главное и возможно не действующее возражение. Хомский профессор Массачусетского технологического института, возможно, у него есть доступ к счетным машинам, способным обеспечить перебор любого количества структур.
Главное в другом. При переборе структур, поверхностных или глубинных, начиная с подлежащего анализу, т. e. вот с этой фразы, sentence «Мишина работа», с этого предложения — Хомский считает его предложением, sentence, и, насколько я знаю, никогда не сомневается в том, что это предложение, sentence. Английское слово sentence происходит от латинского sententia, от sentio, sensus мысль, чувство, в английском есть и это слово, sense, смысл. Одно из его значений «направление», sense ofrotation.
Предложение, sentence предлагает направление — чему? сложившейся ситуации? набору структур? человеческим отношениям? поведенческим константам? чему угодно, но — предполагает цель и указание на «куда», «к чему». Генеративная грамматика, по Хомскому, стремится «охарактеризовать в наиболее нейтральных терминах (?) знание языка, которое дает основу для действительного использования языка говорящим-слушающим».53 Цепочка «Мишина работа» не дает никакой основы для ее действительного использования. Эта цепочка про-
сто никуда не годится. Генеративная грамматика эксплицирует, выводит на свет «языковое знание» (компетенцию) — почему языковое? может, знание возраста Миши, склонен ли он бедокурить, поступил ли уже на работу или еще ходит в детский сад? это не языковое знание — словом, просто «знание», без уточнения «языковое», которое нужно, чтобы цепочка «Мишина работа» стала работать, чтобы направить ее из ее размытой неопределенности в направлении — в каком направлении? в том, в каком указывает всякое направление: в направлении к цели. Г енеративная грамматика направляет цепочку «Мишина работа» к цели, не анализирует ее как sentence, «Мишина работа» еще не sentence, а только возможность, заготовка, а would-be sentence. Генеративная грамматика указывает на цель цепочки, по крайней мерезнает цель цепочки, иначе не может ориентироваться в структурах, поверхностных или глубинных. Цель высказывания — вот этого, «Мишина работа», с самого начала определяет операции генеративного анализа и синтеза, т. e. она порождающая модель порождающей модели. Количество структур, входящих в языковую компетенцию, с каждым шагом анализа возрастает по экспоненте, или не знаю как, во всяком случае быстрее, чем снежный ком: распадение генитива на субъективный и объективный предполагает моменты компетенции: различение субъекта и объекта, компетенцию различения как таковую, компетенцию различения отношения от содержания, затем компетенцию формирования содержания «субъект» из семантических множителей разумное живое существо + активное + рассматривающее себя как таковое; мы только еще начали перечисление мира, мы будем обязаны перечислить его весь, потому что он весь войдет в компетенцию говорящего, потому что понимание мира, как понимание в мире, умение быть внутримировым существом с необходимостью предшествует возможности какого бы то ни было осмысленного высказывания, потому что всякое высказывание, всякая sentence — это уточнение sense, ориентации внутри мира.
За каждой цепочкой тянется мир. Поэтому экспликация генеративных структур по-настоящему идет из смысла—sense, направленности высказывания, — который с самого начала грамматику уже известен, только он об этом молчит. Если бы не был известен, грамматик не знал бы даже, что перед ним; возможно, в одном из экзотическихязыков мира, еще сохранившихся, эта фоническая цепочка, «мишина- работа», есть, т. e. перед нами вообще не фраза русского языка. Возможно, в военном шифре «Мишина работа» имеет совсем неожиданный смысл.
Еще по теме Внутренняя форма языка:
- Символ — не внутренняя форма.
- Бибихин В. В.. Внутренняя форма слова.2008, 2008
- ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА СЛОВА[2]
- «Действительная материя языка
- Противоположность между внешним и внутренним миром и проблема их внутреннего единства
- 3. УНИВЕРСАЛЬНАЯ КРИТИКА ЯЗЫКА
- 4. ЕДИНСТВО ЯЗЫКА НАУКИ
- Функции естественного языка и речи.
- Критическая деструкция и реконструкция истории философии языка
- 3. ВЗАИМОСВЯЗЬ ЛОГИКИ И ЯЗЫКА
- ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКА ПЕРСОНАЖА И АВТОРА
- Божественное происхождение языка провозглашается древнейшими мифами.
- 1. Основные методы изучения иностранного языка