<<
>>

§ 2. Аристотель

Анализ аристотелевского вклада в историю утопической мысли неизбежно затрагивает целый ряд вопросов методологического характера. Многие уже приводимые выше высказывания Стагирита по тем или иным проблемам свидетельствуют на первый взгляд об отсутствии каких-либо утопических черт в его мировоззрении.

Тезис об "антиутопической", всецело практической направленности аристотелевской политической теории получил широкое распространение в научной литературе. "Аристотель был реальным политиком, — писал Г. А. Александров, — он не ставил себе цели построить некое идеальное государство, вовсе оторванное от практической, земной истории. Он подходил к истории разнообразных государственных форм в Греции, как человек, считавший, что в его обиходе каждая мелочь пригодится… даже в "отклонениях" от нормального он выискивал "сносное", могущее быть практически использованным". В глубоком исследовании аристотелевской "Политики" А. И. Доватур выдвинул в качестве аксиоматического, являющегося ключом к пониманию данного произведения, требование отказаться "от примешивания к высказываниям Аристотеля каких бы то ни было элементов политических мечтаний, не имеющих корней в реальной действительности". Оба, в определенной мере справедливые, суждения имеют, однако, на наш взгляд, один существенный пробел — в них слишком явно просматривается давно уже ставшее традиционным противопоставление "аристотелевского реализма" "платоновскому политическому идеализму и доктринерству". Это противопоставление исходит из тезиса об отсутствии каких-либо связей между утопизмом и практической политикой, об их принципиальной несовместимости.

Такого рода система аргументации уходит корнями в свойственное современной культуре предубеждение против утопизма. Но, будучи понятной с психологической точки зрения, она противоречит реальным фактам и прежде всего тому важнейшему, неоднократно отмечаемому исследователями, положению, согласно которому начиная с античности и вплоть до XX в. утопическая мысль развивалась как вполне самостоятельное направление политической теории. В подавляющем большинстве утопических произведений государство рассматривается не только в качестве постоянно функционирующего элемента совершенной общественной системы, но и как важнейшее орудие проведения в жизнь умозрительных планов, естественно, с помощью практической политики.

Учение Платона является убедительным подтверждением того, что в эпоху кризиса рациональных представлений о целях и задачах государственной организации утопия могла стать своеобразной формой самоопределения политической теории, ее перехода на качественно новую ступень. Подвергая осуждению старые институты с позиции "критического разума", противопоставляя казавшийся им принципиально новым государственный строй, утописты прокладывали новые пути там, где привычные схемы политических рассуждений превращались в пустые риторические приемы, оказывались несостоятельными, не способными объяснить противоречия, в которых запутались политическая мысль и практика.

Можно ли утверждать, что аристотелевская политическая философия диаметрально противоположна в этом смысле платоновской? Ответить на этот вопрос не так-то легко.

Окончательная разработка Аристотелем своего политического учения приходится на эпоху, когда начавшийся с македонским завоеванием Греции глубокий перелом в историческом развитии принял поистине глобальные масштабы в результате победоносных походов Александра.

Однако ни в одном из дошедших до нас аристотелевских сочинений коренные перемены в политической ситуации не на шли сколько-нибудь заметного отражения. Став главой Ликея (г.), Стагирит не проявил особого желания развивать в новых условиях панэллинскую программу в духе Исократа, продолжая традицию изучения и описания государственных устройств различных греческих полисов, к которой он приобщился, вероятно, еще будучи членом Академии. (— гг.). "Ничто не удивляет нас в "Политике" больше, — писал У. Ньюмен, — чем тот факт, что она, хотя, очевидно, и была написана после Херонеи, почти полностью занята проблемами мелких греческих государств и преобладавших в них конституций".

Посвященная Аристотелю античная биографическая литература рисует нам образ философа, проявлявшего по сравнению со своим учителем более чем умеренное стремление оказывать непосредственное воздействие на ход политических дел в том или ином регионе греческого мира и, несмотря на дружеские отношения с военным правителем Греции Антипатром, всегда остававшегося "аутсайдером по отношению к афинской жизни".

Вместе с тем постоянное взаимодействие конкретного опыта и абстрактных политических идей в "Политике" делает вполне оправданным предположение Д. Фергюсона о том, что Аристотель писал свое основное, посвященное проблемам государства, сочинение "ни как кабинетный философ, ни как практический политик, но как беспристрастный и заинтересованный наблюдатель, чья мысль формируется на основе опыта… Если он и поносит тиранию, то потому, что он видел, как поступил Дионисий с Платоном. Если он делает явное исключение для благородного монарха, то это потому, что он знал Александра и видел, что монархия может быть благородной".

Является ли, однако, данное предположение основой для окончательного вывода о принципиально "антиутопической" направленности творчества Стагирита?Наиболее простым способом, позволяющим вплотную приблизиться к решению этого вопроса, вероятно, может стать анализ характера и идейной направленности аристотелевской критики утопических проектов Платона, Фалея и Гипподама. Даже при самом беглом взгляде на эти критические замечания обнаруживается их глубоко конструктивный характер. Они отнюдь не направлены на выявление противоречивости и "изначальной порочности" метода абстрактного конструирования идеальных государственных образцов, но, наоборот, связаны со стремлением философа пойти дальше своих предшественников по пути разработки концепции идеального полиса.

На этом фоне становятся особенно примечательными не только эмоциональная окраска нападок на отдельные платоновские положения, связанные с обоснованием принципа общественной собственности, но и целый ряд фактических ошибок, особенно при анализе проекта "Законов". Так, с самого начала при разборе второго по степени совершенства платоновского законодательства, наряду с необоснованным упреком в отсутствии у Платона критериев разграничения правящих и управляемых, ему также приписывается установление максимума при владении собственностью в размере пятикратной стоимости земельного надела (Arist. Pol., II). В действительности же речь идет о четырехкратном различии в имущественном положении граждан Магнезии (Plato Legg., V, e; V d — e, c).

Немного ранее Платону бросается также упрек в том, что он, установив предельную численность жителей (), не только не упорядочивает прирост населения в полисе, но, наоборот, допускает возможность неограниченного деторождения (Arist. Pol., II). Между тем в "Законах" представлена целая программа регулирования прироста населения, целый ряд аспектов которой полностью совпадает с предложениями Аристотеля, например, по регулированию рождаемости, сформулированными в VII книге "Политики" (Plato Legg., V, d.; ср Arist. Pol., VII). И в этой книге также имеет место неправильная передача платоновских мыслей. Например, совершенно неправдоподобным выглядит приписываемый Платону запрет детям громко плакать и кричать, тогда как в "Законах" речь идет совсем об ином, а именно — какие средства следует изыскать для того, чтобы даже годовалые дети с тяжелым нравом превратились в веселых и радостных (Arist. Pol., VII; ср Plato Legg., VI а.).

Подобные "неточности" трудно объяснить порчей текста или же, скажем, гипотезой, согласно которой Аристотель мог пользоваться какой-то сокращенной версией "Законов", текст которых мог не совпадать с дошедшим до нас. Весь характер аристотелевской критики свидетельствует о большой осведомленности в мельчайших подробностях последнего платоновского сочинения. Так, Э. Баркер, неоднократно анализировавший влияние "Законов" на "Политику", в предисловии к своему переводу последней не случайно подчеркивал тот факт, что "Законы" были написаны в период ученичества Аристотеля, возможно, помогавшего своему учителю подбирать для них материал.

Данное мнение только укрепилось бы, если считать основной причиной вышеприведенных фактических ошибок попытку Аристотеля цитировать по памяти те или иные платоновские пассажи. Но скорее всего перед нами пример именно повышенного эмоционального отношения к политическим проектам учителя, когда стремление опровергнуть принципиальные политичеческие положения сопровождается невниманием к мелочам. К тому же, критикуя Платона и его предшественников, Стагирит обосновывает принципы, в наибольшей степени, отвечающие, по его мнению, идеалу совершенной государственности. Эти принципы формулируются либо в виде полемических замечаний к критикуемым проектам, либо в форме дополнений и поправок к считавшимся образцовыми конституциям Спарты, Крита и Карфагена. Попытаемся же резюмировать основные из них, соблюдая по возможности последовательность, в которой они появляются во II книге "Политики", и опуская для краткости непосредственные поводы, послужившие основой для той или иной формулировки: Установление общности жен и детей означает доведение политического единства до крайних пределов и фактически уничтожает государство, являющееся по своей природе "неким множеством" (Arist. Pol., II; ср II; II).

В рамках этого множества единство, заключающее в себе "различие по качеству", в конечном счете возникает путем достижения политического равенства свободных граждан, поочередно замещающих государственные должности и становящихся тем самым "подобными" друг другу (II ср II).

Введение общественной собственности не избавляет гражданский коллектив от внутренних конфликтов, происходящих не вследствие наличия или отсутствия общности имуществ, но по причине нравственной испорченности людей, ненасытной их порочности и беспредельности вожделений (II II).

Гораздо большее значение по сравнению с регулированием имущественных отношений имеет деятельность законодателя, решающего крайне трудную задачу обеспечения единства совместной жизни, общего участия граждан во всех делах при помощи внедрения добрых нравов, философии подражания спартанскому и критскому законодательству, предусматривающему совместные трапезы (II II; II).

Платон в "Государстве", восприняв давно уже практикуемое лакедемонянами правило: "стражи не должны заниматься земледелием", игнорирует, однако, спартанский опыт реализации другого важного принципа: "у друзей все общее", заключающегося в предоставлении частной собственности в общее пользование и являющегося наилучшим, так как он освящен обычаями и упорядочен правильными законами (II II ср II).

При разработке идеального законодательства можно основываться на любых предположениях, кроме заведомо нереализуемых на практике (II).

Изображенный в "Законах" строй — полития, будучи средним между олигархией и демократией, нельзя назвать "вторым по совершенству", но только "наиболее подходящим" по сравнению с остальными государствами. В этом смысле он уступает Спарте или любому другому, более аристократическому строю. Вообще лучшим является государственное устройство, в котором "смешано" наибольшее число конституций (II).

Рассмотрение любого государственного устройства должно исходить из принципа — соответствует оно или нет наилучшей конституции; существует ли противоречие в самих законах по отношению к духу и характеру проекта законодателя (II).

Законодатель обязан уделять особо пристальное внимание "женскому вопросу", ибо "при том государственном строе, где плохо обстоит дело с положением женщин, половина государства неизбежно оказывается беззаконной" (II).

Недопустимо неравномерное распределение собственности, неизбежно ведущее к росту корыстолюбия (II).

Необходимо регулировать рождаемость в государстве (II).

Долговечность государства зависит от того, насколько все части, его составляющие, "находят желательным сохранение существующих порядков" (II).

Нельзя доверять власть пожизненно, ибо в старости люди не могут сохранить разум ясным (II).

Препятствием на пути честолюбцев к власти является избрание на руководящие посты в государстве достойнейших людей (независимо от того, желают они этого или нет) (II.).

Царя следует выбирать по достоинству, а не по роду, в зависимости от его образа жизни (II).

Обязательна организация сисситий, средства на которые должно выделять гражданам государство (II).

Государству следует делать граждан добродетельными в полном смысле, чтобы они умели пользоваться досугом для благородных занятий (II).

Смена должностных лиц должна происходить на законном основании, а не "по человеческому усмотрению" (II.).

Богатство не может цениться выше добродетели; соответственно законодатель не должен отклоняться от аристократического строя, сущность которого заключается в том, чтобы лучшие люди в государстве (как должностные, так и частные) имели досуг (II).

Каждый в государстве должен заниматься своим делом. Хороший законодатель не допустит, чтобы один и тот же человек был флейтистом и сапожником (II).

Государство не должно быть слишком малых размеров (I).

Участие наибольшего числа граждан в управлении государством дает гарантию, что "всякий будет делать свое дело… и более сообразуясь с общественной пользой, и лучше, и скорее" (II).

Большинство воспроизведенных теоретических положений лежит в основе программы идеального полиса, развернутой Аристотелем в VII–VIII книгах "Политики". По своей идейной направленности эти положения мало чем отличаются от принципов, которыми руководствовался Платон при разработке своих утопических проектов. Таким образом, как справедливо отметил Э. Тигерстедт, "пропасть, которая, как кажется, отделяет "Государство" от "Политики", оказывается преодолимой и, вероятно, исчезнет, если мы станем подходить к "Политике" от "Политика" и особенно от "Законов". Собственная критика Аристотелем платоновских политических теорий, зачастую вводящая в заблуждение и несправедливая, а также пренебрежение позднейшими платоновскими работами были одной из причин, почему сравнительно до недавнего времени ученые не понимали, до какой степени Аристотель строил свое учение на фундаменте, воздвигнутом его предшественником, вплоть до того, что на самом деле можно говорить об единой платоновско-аристотелевской политической теории".

Влияние платоновских построений постоянно ощущается во всех этических и политических сочинениях Стагирита, в какой бы период его деятельности они ни были созданы. Трудно поэтому принять позицию В. Йегера, выраженную в его работе "Аристотель. Основание истории его развития" (-е изд. — г.). Суть этой позиции состоит в признании "подлинно аристотелевской" системы взглядов, ориентированной на разрыв с абстрактно-метафизическим поиском общественного идеала и на чисто эмпирическое изучение политических реалий, знаменовавшее собой решительный отход от идей учителя.

Развивая данные положения, немецкий исследователь относил все пассажи "Никомаховой этики" и "Политики", в которых обсуждался вопрос об идеальном государстве, к периоду до г. Вместе с тем, объединяя II и тесно связанные с ней VII–VIII книги "Политики" под условным названием "перво-начальной политики" (Urpolitik) и резонно указывая на общность обсуждаемых в них вопросов с идеями "Протрептика" — одного из наиболее ранних аристотелевских сочинений, Йегер в конечном счете все же не преодолел многочисленных противоречий, которые содержала разработанная нм схема.

Исходный момент, порождавший все противоречия схемы Йегера, заключался в том, что характерное для раннего Аристотеля "выделение теоретического характера нормативной политики"сохраняет свое значение и в тех разделах аристотелевского сочинения, которые немецкий ученый был склонен связывать с периодом "эмпирических штудий". Исследователями уже давно было подмечено, что, например, казалось бы вполне прагматическая концепция "среднего строя" или политии, разработанная в IV книге "Политики", несмотря на обилие ссылок на исторические реалии, является "в сущности теоретическим построением". Кроме того, даже если принять во внимание широко распространенный, но далеко не бесспорный тезис о раннем происхождении аристотелевского проекта идеального строя,необходимо объяснить, случайно ли данный проект оказался "завершающим аккордом" "Политики" или, наоборот, и сам философ, и античные издатели его сочинения считали вполне логичным поставить теоретические книги (VII–VIII) после "эмпирических" (IV–VI).

Весьма поучительной б этом плане стала попытка В. Йегера во втором издании своей работы преодолеть созданные им же самим трудности в интерпретации аристотелевского подхода к соотношению теории и практики. Развивая свое исходное положение о том, что "Аристотель не был нравственным законодателем платоновского стиля", т. е. не ориентировался исключительно на "божественные нормы", не подчинял полностью жизнь "служению божеству", но, наоборот, отталкиваясь от реальности, "впервые в греческом сознании выдвинул мысль о нравственной автономии индивида, от которой Платон был еще далек", Йегер вместе с тем подчеркивал, что в сфере метафизики и этики философ оставался платоником, телеологически трактуя мир опыта с позиций высшей, неподвластной опыту цели (τέλος). И в области политической теории постоянная "напряженность между идеей и миром опыта", невозможность найти в реальной жизни выход из этого конфликта приводят Аристотеля опять-таки к платоновскому миру "вечных сущностей", а также к полному подчинению политики этике, индивида — государственному целому. Таким образом, "наилучшее государство… остается чистой утопией, слишком отчетливо показывающей, что на этом пути можно прийти только лишь к воспитательному государству или, точнее, к педагогике".

Делая подобный вывод, В. Йегер, по существу, опровергал гипотезу о существовании непреодолимых различий между молодым и зрелым Аристотелем. Но тем самым во многом обесценивался и тезис, согласно которому близость к Платону или "удаленность" от него должны служить критерием в оценке истинности тех или иных аристотелевских взглядов. Во всяком случае, при анализе проблемы идеального государства этот критерий является совершенно лишним. Поддержка Платона в данном вопросе отнюдь не отрицает глубокой самобытности политической мысли Аристотеля. Как остроумно заметил А. Эдель, возражая Йегеру, "афоризм — даже карлик, стоя на плечах гиганта, видит дальше — не должен затемнять того случая, когда гигант стоит на плечах гиганта".

Вполне оригинальная трактовка темы идеального полиса намечается Аристотелем уже в "Протрептике". Написанное (ве роятно, вскоре после / гг.) в форме диалога или послания (увещевания), обращенного к кипрскому правителю Фемисону — "мелкому просвещенному деспоту",данное сочинение во многом следует платоновской традиции, самым непосредственным образом примыкая к "Государству", а в некотором отношении даже усиливая содержащуюся в этом диалоге аргументацию. Например, как бы не принимая во внимание статус адресата, молодой Аристотель объявляет философское знание единственно необходимым для счастья и стремится доказать, что, став "философом-царем", Фемисон будет испытывать презрение к почестям и славе и тем самым возвысится над другими правителями. Но особого внимания заслуживают два следующих фрагмента. В первом из них при рассмотрении вопроса о преимуществах "созерцательной жизни" — высшей формы человеческого существования в качестве сравнения приводится образ жизни обитателей "островов блаженных" (fr.Düring).

При всей разрозненности сохранившихся отрывков "Протрептика" общий контекст данного сочинения не позволяет рассматривать подобную идею в смысле противопоставления философии и политики. Тезис об их единстве хорошо подтверждается другим фрагментом, также насыщенным многозначительными аналогиями: подобно тому, как нельзя считать хорошим строителем того, кто, не используя соответствующие инструменты, просто берет за образец другие здания, так не будет хорошим законодателем тот, кто, устанавливая законы для государств, и в прочих делах подражает деяниям людей или государственным устройствам Спарты и Крита. Истинный философ и. политик должен заимствовать у природы и самой истины те предельные основания (opot), исходя из которых можно утверждать, что является справедливым (fr.Düring Iambl. Protr.,Pistelli).

Характер данного фрагмента, тесно связанного с приведенным выше, делает возможным предположение о том, что Аристотель затрагивает здесь важнейшую проблему соотношения чистого умозрения и практической деятельности, проблему, которой Платон, как известно, уделял столь большое внимание в VI и VII книгах "Государства" (Plato Resp., V b — d, b — d; VI b — c, a).

В VII книге "Политики" мы встречаемся с совершенно аналогичным рассуждением. Развивая мысли Платона о преимуществах "созерцательной жизни" (Ibid., V, d — е), а также тесно примыкающие к ним идеи, сформулированные в "Никомахозой этике" (Arist. E. N., Xа — b.), Аристотель дает, однако, иную трактовку соотношения теории и практики: она опосредуется здесь идеей наилучшего государства. Исходя из посылки, "что наилучшая жизнь для каждого отдельного человека и государства в целом должна быть одной и той же" (Arist. Pol., VII), что "мужество, спра ведливость и разум имеют в государстве то же значение и тот же облик, какие они имеют в каждом отдельном человеке…" (Ibid., VII), Аристотель включает умозрение в понятие "деятельной жизни", как иаилучшей (άριστος βιος ό πρακτικός — Ibid., VII). Поскольку и государство, и индивид стремятся к "благой деятельности" (εύπραξία), теории и размышления, ценные и сами по себе, должны претворяться в практику, мысленно направляя внешние действия людей (Ibid.). Стремясь утвердить исходную мысль "Государства" о необходимости для философа заниматься политикой, Аристотель вновь возвращается к кругу идей, обсуждаемых в "Протрептике". На это прямо указывают две важные детали.

В конце VII книги, определяя воздержанность и справедливость как универсальные добродетели, одинаково необходимые как наилучшему человеку, так и наилучшему государству и в период войны, и в период трудовой жизни для наслаждения ииром и досугом, а также подчеркивая, что благосостояние и досуг скорее способны испортить характер людей, Стагирит выдвигает следующее требование: "Итак, те, которые слывут наиболее счастливыми и наслаждаются всем тем, что считается блаженством, должны обладать большей справедливостью и большей воздержанностью; и это приложимо, например, даже к тем, которые, по выражению поэтов, обитают на островах блаженных" (Ibid., VI пер. С. А. Жебелева; ср Plato Resp., VI с).

Далее это требование предъявляется и к идеальному государству; причем в качестве государства, резко отклоняющегося от совершенного образца, указывается Спарта.

Вместе с тем если вышеприведенные сравнения и метафоры и могут служить достаточным основанием для тезиса о близости VII книги "Политики" к "Протрептику", они, однако, вовсе не делают совершенно неизбежным вывод В. Йегера о раннем периоде создания первой. Помимо непосредственной задачи, которую ставил перед собой Аристотель в "Протрептике" — оказать облагораживающее воздействие на отпрыска кипрского царского дома, немалую роль, вероятно, играла и полемика с Исократом, приравненным на этот раз к тем политическим теоретикам, которые, пребывая в плену "эмпирических иллюзий", предпочитают восхвалять спартанскую конституцию, вместо того чтобы обратиться к поиску трансцендентного политического идеала.

В VII книге "Политики" мы имеем дело с теоретическими результатами этого поиска, обогащенными многими сделанными в других книгах наблюдениями, относящимися к периоду научной деятельности Ликея. Сохраняя, вероятно, до конца своей жизни склонность к умозрительным политическим построениям, Аристотель на любом этапе разработки государственного идеала, следуя по пути, близкому к избранному его учите лем, отстаивал собственные принципы обоснования этого идеала, в ряде случаев сильно отличающиеся от платоновских.

Доказательством этого является то, что, например, уже в "Протрептике", полностью разделяя взгляды Платона на практические задачи, стоящие перед философией, Стагирит ищет "предельные основания" для конструирования совершенного полиса не в платоновском мире идей вообще и не в идее блага в частности, но предпочитает апеллировать к "природе" как "инструменту", наиболее пригодному для целей законодателя и серьезного политика, соответствующего точным инструментам строителя (fr.Düring; ср Pol., VII).

Вопрос, употреблял ли Аристотель в данном случае понятие "природа" как тождественное платоновской "идее" или же, наоборот, сознательно ориентировался на доплатоновскую традицию изучения природы, развиваемую ионийской философией и медициной, а в дальнейшем софистами, киниками и стоиками, в силу своей сложности требует специального исследования. Нельзя, например, с полной уверенностью утверждать, что рассмотрение в "Протрептике" природы как высшего критерия истинности того или иного государственного устройства, уже содержало в зачаточном виде программу исследования политических проблем, которой Аристотель завершает "Никомахову этику" (Arist. E. N., Xb.). Следует остановиться поэтому только на одном вопросе, а именно — в какой связи находится аристотелевская концепция природы с моделью идеального государства, разрабатываемой в "Никомаховойг этике" и "Политике".

Из семи определений, выдвинутых Стагиритом в "Метафизике" (IVb — а), в "Политике", как правило, используется так называемое "первичное" определение природы как сущности того, "что имеет начало движения в самом себе как таковом". Поскольку все, что существует "по природе", имеет, согласно Аристотелю, определенную цель (τέλος), то развитие каждой природной вещи осуществляется как реализация ее "изначальной потенции", как движение от первичного к завершенному состоянию. Соответственно конечной целью развития человека как "природного существа" является достижение самодовлеющего существования (автаркии), возможного только в государстве.

Таким образом, в сфере общественных отношений понятия "природный" и "политический" совпадают с точки зрения конечного идеала. Людям как "существам политическим" свойственно безотчетное стремление к совместной жизни, реализуемое через ряд ступеней "естественного развития", т. е. через организацию в семьи (ойкосы) и селения вплоть до завершающего момента — объединения в государственное сообщество (Arist. Pol., I III).

Полис в равной мере потенциально предшествует как самому индивиду, так и всем первичным человеческим сообществам, не имеющим автаркического статуса, поскольку целое не может не быть первичным по отношению к своей части (Ibid., III). Выдвигая на передний план идею о примате автаркии, Аристотель рассматривает вопрос о форме реализации человеческой природы исключительно с позиции государственного целого, дополняя при помощи новой философской аргументации выдвинутый его учителем постулат о праве государства распоряжаться своими членами во имя всеобщего блага. Этот постулат в дальнейшем лег в основание его собственной концепции идеального полиса (Ibid., I; I; ср VIII).

В ходе такой аргументации происходит очень интересный поворот мысли, свидетельствующий о глубокой общности в разработке концепции идеального полиса во всех аристотелевских этических и политических сочинениях. Речь идет об отождествлении понятий "природа" и "цель" при обсуждении вопроса о "благой жизни" (ευ ζήν). Характер и смысл данного отождествления многозначны и отражают вполне определенные противоречия, свойственные политическим построениям философа. Общая теоретическая направленность этих построений определена в "Политике" уже ее первыми вводными предложениями: "Поскольку мы видим, что всякое государство является неким сообществом и всякое сообщество образовано ради некоего блага (ведь именно ради предполагаемого блага все люди предпринимают все свои действия), то очевидно, что все сообщества стремятся к какому-либо благу, в особенности же к высшему из всех благ стремится сообщество, наиболее важное из всех и превосходящее все остальные. Это сообщество и называется государством или государственным сообществом" (Ibid., I).

Данное введение в целом воспроизводит начало "Никомаховой этики", в котором "высшее благо" отождествляется с конечной целью всех человеческих стремлений и относится поэтому к ведению науки о государстве, или политике, определяющей при помощи законов, "какие поступки следует совершать и от каких воздерживаться", и пользующейся всеми остальными науками по своему усмотрению (Arist Е. N.,а. — b; ср Pol., Ill).

В "Политике", вводя в свою конструкцию элемент развития, Аристотель также последовательно рассматривает "высшее благо" как "благую жизнь" в государстве, сущность которой составляет автаркия. Именно в ней проявляется "природа" полиса, тождественная его цели, т. е. "завершенному состоянию" общественного организма (Arist. Pol., I).

На основании приведенных рассуждений нетрудно прийти к выводу, что пределом стремлений человека, как "политического животного", является "наличное бытие" любого государства независимо от его конституционной формы. Но ведь отсюда уже недалеко и до такого парадоксального на первый взгляд положения, согласно которому "высшее благо" проявляется даже в порочных видах государственного устройства, коль скоро они остаются верны принципу автаркии. В тексте "Политики" можно найти немало доказательств того, что самого Аристотеля подобная постановка вопроса нисколько не смущала. Так, наиболее ярким примером можно считать разработанную философом обширную программу стабилизации тиранической власти (Ibid., V—; ср III).

В III книге, отвечая на вопрос о цели возникновения государства, Стагирит вполне допускает возможность существования политического сообщества просто ради самой жизни как таковой. Из-за привязанности к жизни "большинство людей готово претерпевать множество страданий", поскольку она заключает в себе "некое благоденствие" и "частицу прекрасного" (Ibid., III).

Вполне естественно, что при таких ценностных установках в пренебрежении оказывается забота о воспитании и совершенствовании в добродетели, и "каждый живет, как желает, подобно киклопу, право творя над детьми и супругой"" (Arist. Е. NT.. Xа.).

Сравнивая подобные рассуждения с постоянно встречающимися у Аристотеля ссылками на человеческие порочность, корыстолюбие, беспредельность вожделений и т. д., некоторые исследователи приходят к выводу о пессимизме, свойственном в зрелые годы этическим и политическим взглядам философа, и даже о своего рода мизантропии. Необходимо в связи с этим отметить, что настроения скептицизма и пессимистического отношения к человеческой природе не могли поколебать твердой веры Аристотеля в необходимость и возможность изменения существующего положения вещей при помощи справедливых законов и воспитания. Естественно, изменение вообще возможно только при условии, если политик не рассматривает любую систему законов как окончательное воплощение "благой жизни", но исходит из следующих положений: "Государство является неким сообществом равных друг другу людей, существующим ради достижения возможно (курсив наш. — В. Г.) лучшей жизни", на осуществление которой "могут с полным правом притязать… лишь воспитание и добродетель" (Arist. Pol., VII.; Ill; ср VIII).

Аристотелевская концепция природы получает, таким образом, дополнительный импульс, соединяясь с мыслью об активной роли законодателя, заимствующего у природы основные принципы построения идеального полиса. Такого рода "состыковка" появляется уже в "Никомаховой этике". Если во вводном ее разделе само понятие "природа" упоминается только вскользь (Arist. E. N., Ib.),то в V книге многообразию человеческих установлений и государственных устройств противопоставляется одно, лучшее по природе, государство (Ibid., Vа.; ср М. М., Iа.). в котором, как отметил Ф. Дирльмайер, "дискуссия об естественном и положительном праве была бы излишней".

В IV книге "Политики" эта мысль существенно уточняется в рассуждении о том, что даже наилучшие в обычном смысле формы правления — полития и аристократия оказываются ошибочными по сравнению с самой правильной (τής όρθοτάτγ,ς πολιτείας — Arist. Pol., IV), определяемой в дальнейшем как "первое наилучшее государственное устройство", т. е. чистая и истинная аристократия (Ibid., IV; IV; ср II).

Если подвести предварительный итог всему вышесказанноному, то можно вполне согласиться с основным выводом Э. Баркера, подчеркивавшего, что исходные принципы аристотелевской политической философии, неизбежно ведущие к концепции идеального полиса, играют в "Политике" гораздо большую роль, чем сам проект, общие контуры которого были очерчены в VII–VIII книгах. Уступая платоновским произведениям в разработке многочисленных конкретных деталей, аристотелевская концепция значительно превосходила их рационализмом построений, а также безупречным систематическим проведением в области теории сформулированной в "Законах" установки на постепенную реализацию идеальных политических принципов.

"Коль скоро, — отмечают К. фон Фриц и Э. Капп, — не только этика, но и политическая теория тоже определяются концепцией наилучшей жизни, отношение к действительно существующим государствам является по необходимости более или менее критическим. Но если "природа" охватывает политическую жизнь и если, следовательно, любое государство существует ради благой жизни, гораздо более позитивное отношение ко всем этим формам представляется возможным и теоретически оправданным". И хотя сам Аристотель, выстраивая "логическую цепочку" от "первого государства" к его высшей форме, и наоборот, практически ничего не говорит, каким образом претворить в жизнь· наилучшую конституцию, поставленная им для "государственного мужа" задача "уметь помочь усовершенствованию существующих видов государственного строя" сама по себе не была преимущественно конъюнктурной, но, напротив, по крайней мере теоретически была постоянно связана с конечным пунктом программы "Политики" (Ibid., IV ср IV).

Остановимся теперь на нем подробнее. Многократно воспроизводимый в научной литературе,сам проект Аристотеля дает мало нового по сравнению с проектом "Законов", "бледной копией" которого он является, по определению многих исследователей. Мы ограничимся поэтому только выделением специфических черт, отразивших изначальную оригинальность подхода Стагирита к разработке своего проекта. Как уже отмечалось, единственно возможной формой идеального полиса в "Политике" названа чистая аристократия, т. е. государство, в котором "добродетель мужа и добродетель гражданина должны быть тождественны" (Ibid., III; IV). "Бросается, однако, в глаза, что описываемый в VII–VIII книгах идеальный строй ни разу прямо не назван аристократическим".

Подобную неопределенность в обозначении формы правления нельзя, на наш взгляд, считать случайной. В ее основе лежит все та же "дихотомия утопического образа", постоянно встречающаяся в различных вариантах в политической философии Платона. В этой связи вполне уместно остановиться еще на одном существенном противоречии аристотелевской концепции общественного развития.

Если судить по тексту "Политики", для Аристотеля, как и для его учителя, неизбежность процесса деградации государственных устройств является своего рода аксиомой (Ibid., I; II; III; IV; V.; V; VII etc.). Каким же образом представленная в III книге картина исторического регресса от аристократии к демократии через олигархию и тиранию (Ibid., III) соотносится с идеей развития "природных вещей" (ведь к их числу относится и государство) от первоначального состояния к завершенному? Отчасти ответ на данный вопрос содержится в программе улучшения существующих государственных устройств, развернутой в IV книге. Главным средством реализации этой программы является воспитательная деятельность законодателя, который должен "иметь в виду не только наилучший вид государственного устройства, но и возможный при данных обстоятельствах, и такой, который всего легче может быть осуществлен во всех государствах" (Ibid., IV, пер. С. А. Жебелева).

Временно абстрагируясь от "высшей цели", стоящей перед законодателем, Аристотель обращается к проблеме "как может быть наилучшим образом устроена жизнь для большей части государств и для большинства людей безотносительно к добродетели, превышающей добродетель обыкновенного человека, безотносительно к воспитанию, для которого потребны природные дарования и счастливое стечение обстоятельств, безотносительно к самому желательному строю, но применительно лишь к той житейской обстановке, которая доступна большинству, и к такому государственному устройству, которое оказывается приемлемым для большей части государств" (Ibid., IV, пер. С. А. Жебелева).

Таким строем оказываются не существовавшие прежде и ныне различные виды аристократии, но так называемая полития, или "средний государственный строй", который "либо никогда не встречается, либо редко и у немногих" (Ibid., IV; ср IV; IV). По отношению к большинству греческих полисов "средний строй" является, следовательно, почти недостижимым идеалом. В отличие от "Законов", где "второе по совершенству государство", представляется их автору как смешение монархических и демократических элементов, аристотелевская полития определяется как "середина" между олигархией и демократией (Ibid., IV; IV). "Мерилом того, что такого рода смешение демократии и олигархии произведено хорошо, служит то, когда окажется возможным один и тот же вид государственного устройства назвать и демократией, и олигархией" (Ibid., IV, пер. С. А. Жебелева; cd II).

Чрезвычайно характерной особенностью подхода Стагирита к определению политии как образцового строя, применимого для большинства существующих государств, является то, что, с одной стороны, он рассматривается как весьма близкий к аристократии (Ibid., IV; IV), а с другой — имеет большое сходство со спартанским строем (Ibid., IV; ср II.). Сближение политии с государством лакедемонян заслуживает особого внимания, поскольку, по справедливому замечанию Р. Вейла, в период создания "Политики" "спартанский мираж" для Аристотеля уже "почти исчез". Ссылаясь на Спарту, философ стремился прежде всего наглядно представить некоторые черты практического осуществления "смешанной конституции", проявляя также немалую изобретательность для того, чтобы и в теоретическом плане она выглядела в глазах читателя (или слушателей) чрезвычайно простой и привлекательной.

Аристотелевская аргументация является по преимуществу этической. Развивая данное в "Никомаховой этике" определение добродетели как "обладание серединой" (Arist. E. N., IIа.), Стагирит обосновывает "природное стремление" государства к равенству и подобию граждан, свойственным в наибольшей степени "средним людям" (τοις μέίοις —Arist. Pol., IV). При их помощи достигаются и наилучшее объединение гражданского коллектива (ή — χοινωνία ή πολιτική άρίστη), и прекрасное управление государственными делами (ευ πολιτεύεσθαι).

В экономическом отношении гарантией стабильности является установление "средней, но достаточной" собственности, обеспечивающей "социальное равновесие", т. е. господство "среднего большинства" над крайностями, возникающими вследствие противоположности богатства и бедности (Ibid.. IV ср IV). В политическом же плане гражданская общность гарантируется соединением конституционных преимуществ олигархии и демократии, например установление ем среднего имущественного ценза для участия в народном собрании, привлечением всех граждан к исполнению судебных обязанностей, введением необусловленного цензом избрания на государственные посты (Ibid., IV).

Но наиболее истинной гарантией сохранности политии (как, впрочем, и любого другого строя) Аристотель объявляет господство закона, полностью разделяя в данном случае позицию, занятую Платоном в "Политике" и своем последнем сочинении. Возможно, Аристотель намеренно стремился приблизить собственную точку зрения к платоновской, придавая пространному рассуждению о роли закона характер критики неограниченной монархической власти (Ibid., II—; ср III IV).

В рамках данного рассуждения с особой силой подчеркивается сформулированный уже во II книге принцип политической справедливости, требующий, "чтобы все равные властвовали в той же мере, в какой они подчиняются, и чтобы каждый поочередно то повелевал, то подчинялся" (Ibid., III; ср II).

С целью выявления природного характера "принципа ротации", свойственного любому государству, основанному "на началах равноправия и равенства граждан" (Ibid., III), Аристотель прибегает к явной исторической фикции: "Притязание на то, чтобы править по очереди, — утверждает он, —.. первоначально имело естественные основания: требовалось, чтобы государственные повинности исполнялись поочередно, и каждый желал, чтобы, подобно тому как он сам, находясь ранее у власти, заботился о пользе другого, так и тот другой, в свою очередь, имел в виду его пользу" (Ibid.). В дальнейшем стремление к непрерывному обладанию власти из-за приносимых ею выгод превратило "сообщество свободных людей" в некое "государство рабов и господ… где одни исполнены зависти, другие — презрения" (Ibid., III; IV; см. также: IV; III).

Такую картину можно вполне сопоставить со схемой изменения государственных устройств, где в качестве главной причины деградации выступает "неизменная страсть корыстолюбия правителей", их стремление монопольно обогащаться за счет общественного достояния, приводящее к неизбежному уменьшению числа стоящих у власти лиц (Ibid., III). Только аристократия — "правление нескольких, всех одинаково хороших" — когда-то в давние времена была избавлена от этой порчи (Ibid., III), поскольку любое монархическое правление привносит в принцип властвования "животное начало" (Ibid., III; ср., однако: V), а внутри политии рано или поздно появляются честолюбцы, одержимые жаждой господства и обогащения, устанавливающие олигархический строй (Ibid., III). Из их среды в дальнейшем выделяются тираны, неизбежно вызывающие своими методами правления недовольство народной массы, которая свергает корыстолюбивых правителей и устанавливает демократию (Ibid.).

В рамках приведенной схемы аристотелевская мысль развивается как бы по двум взаимосвязанным направлениям. С одной стороны, идеальное равенство было возможно в древности, когда государства были сравнительно невелики и малочисленны. С другой стороны, свержение тиранов и установление демократии в более поздний период означают одновременно и возврат к такой государственной форме, где при условии господства закона гарантируются не только определенные равенство и свобода, но и возможность регулировать отношения между различными имущественными группами, а также порядок занятия их представителями государственных должностей (Ibid., IV ср Plato Resp., VII а.). Исключение составляет только крайняя демократия, которая даже не рассматривается как форма государственного устройства (Arist. Pol., IV).

Подчеркивая, что для современных государств демократический строй является чуть ли не единственно возможным вследствие увеличения численности населения (Ibid., III), Аристотель все же довольно ясно дает понять, что переход от тирании к демократии означает "поворотный пункт" в поступательном развитии и может рассматриваться как начало "нового подъема". На это указывают по крайней мере два момента. Во-первых, рассмотренная схема носит сугубо теоретический, а не конкретно-исторический характер, так как, по утверждению самого Стагирита, в действительности тирании могут возникать не только из олигархии, но также из демократии и даже из "средних видов государственного строя" (Ibid., IV). Во-вторых, в научной литературе уже неоднократно отмечалось, что отношение философа к демократии в "Политике" является более чем снисходительным (ср Plato Resp., VII с). Весьма многозначительными, например, выглядят заявления о большей компетентности суждений народной толпы όχλος) по сравнению с суждением одного в подавляющем количестве вопросов вообще и в вопросах искусства в частности (Arist. Pol., Ill; III),о меньшей подверженности массы порче и т. д. (Ibid., Ill I). Явно положительное по смыслу сравнение аристократов и олигархов с демосом Стагирит дополняет признанием полезности введения у тех и других принципа равенства и узаконений, к которым стремятся демократы (Ibid., V). Наконец, Аристотель чрезвычайно высоко оценивает законодательную деятельность выходца из "средних граждан" — Солона, называя его основателем "прародительской демократии" (δημοκρατία πάτριος), в которой удачно смешаны элементы разных государственных устройств (Ibid., II IV). По-видимому, именно фигура Солона скрывается за таинственным "единственным мужем" который "дал себя убедить" ввести "средний строй" (Ibid., IV).

Отмеченные элементы концепции Аристотеля вполне позволяют сделать вывод о том, что философ рассматривал "основанную на законе демократию" в качестве той исходной политической формы, с которой и должно было начаться восходящее развитие греческих государств к более совершенному строю. Конструируя такую схему, Стагирит мог вдохновляться не только великими образцами далекого прошлого, но и результатами деятельности своих современников, например своего друга и соученика по Академии Ликурга — проводника умеренно-демократической программы в Афинах в — гг., а также своего бывшего ученика Александра, заменявшего, как известно, в Малой Азии в начале своего похода тиранические режимы на демократические.

Быть может, мысль о том, что греческий мир находится только в начале своего "нового цикла" развития, заставляла философа проявлять некоторую сдержанность относительно наззания своего проекта идеального строя. Нельзя, конечно, исключать, что подобная неопределенность была одним из дидактических приемов, заставлявших слушателей Ликея делать самостоятельные выводы, исходя из общих принципов построения идеальной государственности, развиваемых практически во всех книгах "Политики". Но как не обратить внимания и на многочисленные "демократические вкрапления" в аристократическую конституцию, проект которой разработан в VII–VIII книгах. К примеру, проводимые Ликургом в Афинах меры, безусловно, наложили отпечаток как на внешний облик аристотелевского идеального государства, так и на характер его законодательства (забота о городских стенах, фортификационная структура, устройство гимнасиев, военное воспитание молодежи, резкие возражения против обращения в рабство военнопленных греков и т. д. — Ibid.. VII —, I). Рассуждения Стагирита о преимуществах сообщения государства с морем, признание необходимости вести активную торговлю и иметь собственный флот (Ibid., VII) явно контрастируют с платоновскими предложениями, касающимися устройства Эвномополиса.

Нет ничего удивительного в том, что в некоторых научных исследованиях аристотелевский проект совершенного полиса рассматривается либо как идеализация демократического режима, строго соблюдающего равенство в распределении собственности и в воспитании, либо как "идеализированная версия политии". Такой сугубо прагматический подход, однако, в значительной степени упрощает сложный и многоплановый характер аристотелевских политико-теоретических построений, направленных в первую очередь на создание нормативного государственного идеала, с вершины которого можно оценивать не только историческое прошлое греческого полиса, но также ближайшие и далекие перспективы его развития.

В целом интерес к настоящему и будущему в "Политике" преобладает над интересом к древней традиции, на которую Аристотель смотрит не глазами историка, но прежде всего политического теоретика. "Именно поэтому различие между "прошлым" и "настоящим" выглядит у него достаточно субъективным и изменчивым". Политической концепции Стагирита совершенно не свойственна ни идеализация догосударственного состояния, "жизни при Кроносе" и т. д., ни преклонение перед старинными греческими законами, которые он нередко сравнивает с "варварскими законодательствами" (Ibid., II). Положительная оценка, даваемая в "Политике" древнеегипетским институтамили же некоторым спартанским и критским законам, органически связана с космологическими и философско-историческими представлениями Аристотеля. Разделяя в ряде аспектов платоновскую теорию "природных катастроф", периодически разрушающих созданные различными народами цивилизации (но не уничтожающих все человечество в целом), а также восприняв учение о "Великом Годе",Стагирит полагал, что и основные способы философствования, и политические установления "бесконечное число раз были придуманы в течение веков" (Ibid., VII; ср II Meth., XIIb.).

Согласно Аристотелю, в основе большинства изобретений лежит извечное природное стремление людей к благоустройству собственной жизни, распространяющееся после удовлетворения первичных потребностей и на государственные институты (Arist. Pol., VII). Задача законодателя заключается в том, чтобы выбрать наиболее ценные из государственных установлений, возникших в период между последней и грядущей мировыми катастрофами, и использовать их для своего проекта. По Аристотелю, к числу таких установлений относятся, например, разделение государства на отдельные слои (κατά γένη), отделение военного сословия от земледельческого (такие порядки были учреждены в Египте Сесотрисом, а на Крите Миносом), введение сисситий, "изобретенных" в далекой древности в Италии, а затем на Крите (Ibid., VII). Все остальные детали идеальной конституции, "упущенные из виду", законодатель должен стремиться изыскать и восполнить сам (Ibid., VII).

Подобная система взглядов, открывающая полный простор для творческого и конструктивного воображения, вплоть до нового времени всегда была особенно характерна для утопической литературы. Аристотеля, пожалуй, можно назвать первым в истории европейской общественной мысли утопистом, превратившим argumentum ad naturam в главный довод, при помощи которого можно опровергнуть любые возражения своих оппонентов и "научно" обосновать собственный проект, представив его как единственно возможный, способный обеспечить счастливую добродетельную жизнь и справедливость в общественных отношениях.

С вершины "абсолютной истины" утопические проекты предшественников, а также считавшиеся благоустроенными государства (типа Спарты), рассматриваются Стагиритом как. отклоняющиеся от полной αρετή, хотя отдельные их принципы вполне могут соответствовать намеченному им идеалу. Например, спартанский строй, несмотря на равенство, достигнутое при помощи сисситий, "демократической" системы воспитание и почти аристократического смешения конституционных элементов (Ibid., IV), отклоняется от истинной добродетели в главном. Ведь основная цель законов Ликурга — подготовка к войне и господству над другими, тогда как главная задача заключается в создании таких условий жизни, при которых граждане, властвуя "над своим собственным государством", умеют пользоваться миром и досугом и воюют не ради приобретения деспотической власти, а исключительно для защиты полученных в результате мужества и воздержанности благ (Ibid., VII.; VII).

Точно так же Платон, в первом проекте указав на то, что государство состоит из многих необходимых составных частей, не определил в полной мере должного статуса непосредственных производителей. Установив общность имущества для стражей, но одновременно причислив земледельцев, торговцев и ремесленников к гражданам, он тем самым не только разделил свое государство на два враждебных друг другу, но и не смог сказать, в чем же все-таки состоит истинная цель политического сообщества (Ibid., II IV). Но ведь "подобно тому, как в остальных, созданных природой сложных образованиях не все то, без чего не может существовать целое, является частью этого целого, так, очевидно, нельзя считать частями государства все то, что необходимо для его существования" (Ibid., VI пер. С. А. Жебелева).

На основании данного "закона" Аристотель исключает ремесленников, торговцев и земледельцев из числа граждан, объявляя "собственно частями государства" только "тяжеловооруженных и совещающихся" (Ibid., VII), которым и принадлежит право собственности. Продолжая критику Платона, Стагирит объявляет несоответствующими истине и природе как общественную собственность, так и иерархическую структуру внутри гражданского коллектива, выводимую из разделения души и государства на три основных элемента.

Выдвигая иной принцип деления человеческой души на две части (по аналогии с разделением души и тела), определяя свойством одной части — стремление, а другой — ум, Аристотель кладет в основу отношений подчинения и властвования "естественно-иерархический" принцип возрастного деления. Поскольку, рассуждает он, "сама природа… сделала одно и то же по своему происхождению существо более молодым и более зрелым" и поскольку свойственный зрелости ум, как высшая часть души, является конечной целью (τέλος) низшей, надлежит, чтобы обладающие рассудительностью старшие по возрасту граждане занимали основные государственные должности, в то время, как пылкая, сильная физически молодежь выполняла функции воинов (Ibid., VII VII VII). Соответственно жреческие обязанности должны выполнять старики, освобожденные от всех прочих гражданских занятий (Ibid., VII).

По замечанию Э. Баркера, все указанные меры должны были помочь идеальному государству избежать упадка и превращения в военное государство спартанского образца. Данное замечание представляется особенно точным, если учитывать тот факт, что, выдвигая принципы возрастной иерархии и ротации в качестве наилучших гарантов полного равенства, гармонии и стабильности совершенного полиса, Аристотель, вероятно, постоянно сопоставлял свою концепцию с платоновской схемой деградации государственных устройств от "условного идеального" к тимократии и далее.

Итак, идеал Аристотеля — небольшая аристократическая "община равных", все члены которой участвуют в государственном управлении, посвящая (как в силу природной склонности, так и благодаря мудрой предусмотрительности законодателя) всю свою жизнь развитию собственной добродетели (Ibid., VII VII). Сопоставление этого идеала с положением дел, сложившимся в греческих полисах в конце IV в., не могло не приводить к заключению об его полной оторванности от реальности. Более того, "в глазах современных афинских демократов аристотелевская политая и определяемая им (Аристотелем. — В. Г.) в качестве хорошей демократия, безусловно, выглядели антидемократическими и олигархическими".

Философ сам неоднократно косвенно подчеркивает этот момент, довольно подробно останавливаясь на вопросе о том, кем должны быть те "одушевленные существа", которые, не являясь частями государства, образуют, однако, наряду с собственностью и орудиями труда "внешний базис", обеспечивающий гражданский коллектив необходимыми материальными продуктами (Ibid., VII). Поскольку обращение греков в рабство отвергается Аристотелем как недостойное свободных людей средство, наиболее. предпочтительной категорией "одушевленных орудий" являются рабы-землепашцы, не принадлежащие к одной народности и не обладающие горячим темпераментом (Ibid., VII). На второе место поставлены варвары-периэки, отличающиеся теми же природными свойствами (Ibid.). В идеальном полисе они распределяются на две части. Одна группа должна принадлежать всей общине, обрабатывая землю, предназначенную для покрытия культовых расходов и расходов на организацию сисситий. Другая же отдается в распоряжение частных владельцев (Ibid.; VII VII; VII).

В другом пассаже Аристотель ясно дает понять, что главными кандидатами на место "варваров-периэков" являются азиатские народности, наделенные умом и способностью к ремеслам, но лишенные мужества и вследствие этого живущие в подчиненном рабском состоянии (Ibid., VII; ср I; III). Это место совершенно явно перекликается с панэллинской доктриной. Впечатление о влиянии на Аристотеля панэллинских идей еще больше усиливается при чтении его знаменитого рассуждения о "срединном положении" эллинского племени, благодаря которому оно сочетает в себе, с одной стороны, свойственное северным варварам мужество, а с другой — умственные качества и способности к ремеслам, присущие азиатским народам. "Поэтому оно пребывает свободным и превосходно управляемым и способно властвовать над всеми, если бы получило единый государственный строй" (Ibid., VI пер. А. И. Доватура). Из контекста не ясно, какой именно строй имеется в виду — наилучший или же "средний". Однако не вызывает сомнений, что речь по-прежнему идет о дальнейшем усовершенствовании полисной государственности, признаваемой изначально превосходной "по природе".

Положение о том, что политическое единство народа (или объединение вокруг одного вождя) делает его непобедимым, стало аксиомой уже в период после греко-персидских войн (см., напр Hdt., V, ср IX, Thuc., И,). В глазах Аристотеля и большинства его предшественников мысль о политическом единстве эллинов была почти тождественной лозунгу объединения полисов с целью борьбы с "варварами", а в последней трети IV в. — и для осуществления программы завоевания Востока. Весь контекст "Политики" показывает ошибочность мнения В. Онкена, утверждавшего, что данное произведение было теоретической апологией идеала всемирной монархии в ее македонском варианте. В начале — х годов нашего столетия эту же гипотезу весьма горячо отстаивал, например, М. Плезя — издатель и комментатор так называемого "Письма Аристотеля к Александру", сохранившегося в арабской версии. Данный документ, содержащий в большом количестве банальные риторические рассуждения в духе позднеэллинистической монархической пропаганды, является очевидной позднейшей подделкой и не может ни в коей мере служить свидетельством разрыва Аристотеля с полисной идеологией.

Подвергнув взгляды М. Плези резкой критике (особенно попытку польского ученого провести параллель между восхвалением "единого правителя" в "Письме" и приводимым выше местом из VII книги "Политики" о преимуществах для греков "единого государственного строя"), Р. Вейл в одной из своих последних работ пришел к следующему выводу: данное место содержит намеки, позволяющие приписать Аристотелю мысль о "более широкой" политической организации по сравнению с полисом.

Мнение Р. Вейла не может, с нашей точки зрения, найти подтверждение в данном месте "Политики". Не подтверждается оно и восстановленным лишь приблизительно современными исследователями содержанием другого произведения Аристотеля — "Александр, или о колониях", написанного, как считается, после решающих побед македонского царя. Предположительно именно в этом произведении Стагирит призывал царя обращаться с варварами деспотически и как с врагами, используя их наподобие животных или растений, а с греками, как вождь, проявляя о них дружескую заботу (Plut. De Alex. М. fort., Strab., I).

В 30-е годы Э. фон Иванка выдвинул гипотезу о тождестве данного аристотелевского сочинения с VII–VIII книгами "Политики", усматривая в нем нечто вроде наставления, обращенного к бывшему ученику с тем, чтобы дать ему ряд практических советов. Необходимость такого шага была якобы обусловлена несогласием Аристотеля с той политикой, которую Александр проводил на завоеванном Востоке.

Опровергая указанные выводы, А. И. Доватур вместе с тем не ставил под сомнение гипотезу о намерении философа оказать на Александра воздействие с той целью, чтобы "мир старых греческих полисов" мог "получить от нового вершителя судеб то наилучшее устройство, которое, в представлении Аристотеля, подходило для любого полиса, — правление "средних". Новооснованным полисам, думал Аристотель, была полная возможность дать наилучшее в абсолютном смысле социальное и политическое устройство".

Даже если предположить, что Стагирит действительно питал такого рода иллюзии, они должны были развеяться при получении сведений о том, как вел себя его царственный ученик после завоевания Персидской империи. Политика основания Александром на Востоке не полисов, а поселений военного типа со смешанным населением, вызвавшая в конце концов массовое недовольство и македонян, и греков, шла абсолютно вразрез с аристотелевскими идеями и планами. Не является ли это основной причиной не только отрицательного в целом отношения Аристотеля к монархии (и как к государственному строю, и как к "конституционному элементу" наряду с олигархическим и демократическим),но и проявленной им край ней сдержанности в отношении упоминания самого имени Александра, характеристики методов его правления и т. д. В VII книге надежды на основание идеального полиса связываются не с "идеальным монархом", но, с одной стороны — с судьбой, с другой же — с добродетелью граждан, участвующих сообща в государственном управлении (Arist. Pol., VII.).

Стремление Александра к созданию всемирной империи, не опирающейся на полисы, не могло не представляться Аристотелю опасным и гибельным. "Подобно тому, — писал Стагирит, — как один из способов, содействующих ее (монархической власти. — В. Г.) гибели, заключается в том, чтобы придать царской власти более тиранический оттенок, так спасительное средство для тирании — сделать ее скорее похожей на царскую власть, заботясь при этом только об одном: удержать в своих руках силу. Тирану свойственно приглашать к своему столу и вообще проводить время больше с иноземцами, чем с местными гражданами: последние для него — враги, а первые не станут его противниками" (Ibid., V; V, пер. С. А. Жебелева).

Эти и другие горькие максимы невольно перекликаются с деятельностью Александра и вполне могли восприниматься читателями "Политики" как правдоподобный портрет жестокого монарха, предавшего казни Каллисфена. Так или иначе крах надежд на реализацию политических планов, несомненно, усиливал утопизм в построениях Аристотеля. Но именно редкое соединение в его теории тенденции к идеальному конструированию с вполне реалистическим анализом конституций греческих государств привело к возникновению, пожалуй, единственной полисной утопии, в которой рационалистические элементы получают абсолютное превосходство над опирающимся на мифы традиционным способом утопического творчества.

<< | >>
Источник: В.А. ГУТОРОВ. АНТИЧНАЯ СОЦИАЛЬНАЯ УТОПИЯ. 0000

Еще по теме § 2. Аристотель:

  1. Аристотель
  2. • Имена. Аристотель
  3. Глава X АРИСТОТЕЛЬ 0 ПИФАГОРЕЙЦАХ
  4. 4.3. Философские взгляды Аристотеля
  5. Аристотель.
  6. Аристотель
  7. Платон и Аристотель
  8. Аристотель: Становление этики
  9. Аристотель, или Золотая середина
  10. Понятие меры в философии Аристотеля
  11. 6. БОГ АРИСТОТЕЛЯ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ ARCHE КАК НЕПОДВИЖНОГО ДВИГАТЕЛЯ
  12. Аристотель, ныне Бурбаки
  13. ПОЛИТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ АРИСТОТЕЛЯ
  14. Ницше или аристотель
  15. Аристотель о парадоксах платоновского креационизма. Критика Платона с позиций метафизики и физики
  16. Аристотель отрицал божественное происхождение сно­видений, включая их в круг явлений природы.
  17. Платон и Аристотель - творческие систематизаторы древнегреческой философии
  18. Пожалуй, первым оппонентом Платона был именно его ученик Аристотель из Стагира.
  19. Проблемы интерпретации «третьего вида» («хора» Платона и «материя» Аристотеля)