<<
>>

Амедей Тьерри ДВОР АТТИЛЫ ЗА ДУНАЕМ И ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ВОСТОЧНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ (1856 г.)

Дворец короля варваров, как рассказывали византийские послы Феодосия II к Ат- тиле[69], построенный на холме, господствовал над всем городком, и еще издали привлекал взоры своими огромными башнями, поднимавшимися к небу.

Названием дворца обозначался обширный круглый двор, посреди которого находилось несколько домов, как- то: дом самого короля, его любимой жены Керки, некоторых из его сыновей, и, вероятно, также жилище его придворной стражи; двор этот окружен был деревянной стеной; внутренние здания были тоже деревянные. Устроенный в самой середине и один из всех прикрытый с боков башнями, дом Аттилы был обшит удивительно гладко вытесанными и так правильно между собой сплоченными досками, что, казалось, они были сделаны из одного цельного дерева. Дом королевы, архитектуры более легкой и красивой, со всех сторон украшен был рельефными изображениями и резными фигурами, не лишенными грации. Его кровля поддерживалась искусно отделанными столбами, между которыми находился ряд выточенных арок, прикрепленных к вершинам маленьких колонн и образовавших нечто вроде аркады. В некотором расстоянии от дворца виден был

Остготский воин-пехотинец, конец IV в. (слева); с барельефа, изображающего царя Хосрова

сасанидский всадник (справа), середина IV в.,

дом Онегеза, окруженный также оградой и построенный как и дом короля, только попроще. Одна особенность обращала на себя внимание чужеземцев: в этой стране, где не было не только камней для постройки домов, но даже чувствовался недостаток и в дереве, и где надобно было издалека привозить материалы для зданий, Онегез выстроил баню, именно по образцу римских терм. Вот история этой бани, как передана она была византийским послам. В числе пленников, выведенных гуннами из разграбленного Сирмия, находился один архитектор, которого Оне- гез взял на свою долю из добычи. Министр Аттилы, будучи родом грек, пришедши к гуннам еще в молодых летах, принес туда с собой и любовь к баням в римском вкусе, и эту любовь передал своей жене и детям. Взявши именно архитектора на свою часть из добычи, он хотел приобрести в нем человека, который был бы искусен в строительном деле и мог бы угодить его вкусу; а плен-

ник, прилагая все свое старание, думал тем ускорить минуту, когда спадут наконец с него оковы. Итак, он ревностно принялся за работу: из Паннонии были привезены камни; устроены были печи, купальни, мыльни; но когда все было сделано, как только могли сделать опытные руки, эту, совершенно новую для гуннов, постройку, Онегез обратил архитектора в банщика при себе, и несчастный распростился навсегда со своей свободой.

Аттила в то время вступал в столицу своей империи по церемониалу, который живо заинтересовал послов, и особенно Приска[70], любознательного очевидца, наивного живо- писателя всего, что только поражало его взгляд какой-нибудь особенностью. Аттилу встретила процессия, состоявшая из женщин этого городка. Выстроившись в два ряда, они держали над головами переброшенные с одного ряда на другой белые покрывала, во всю их длину, под которыми проходили группами молодые девушки, по семи в ряд, и пели стихи, составленные в честь короля.

Все они направлялись ко дворцу, мимо дома Онеге- за. У ограды стояла жена любимого министра, окруженная толпой прислужниц, которые держали в руках блюдо с мясом и кубок, наполненный вином. Когда подъехал король, она подошла к нему и просила откушать яств, для него приготовленных; благосклонным знаком Аттила выразил свое согласие; это было величайшим благоволением, какое только мог оказать гуннский король своим подданным. Тотчас же четверо сильных мужчин подняли серебряный стол в уровень с вышиною лошади, и Атти- ла, не сходя с коня, откушал всех блюд, выпил чашу с вином, и потом вступил в свой дворец. В отсутствие мужа, который, по возвращении из дальнего путешествия, потребован был к королю, жена Онегеза пригласила византийских послов к себе на ужин, вместе с тамошними вельможами, которые почти все были ей родственники. Потом Максимин, глава посольства, получил распоряжение относительно своего помещения; он раскинул свои палатки в таком месте, которое было в одно и то же время близко к дому министра и к королевскому дворцу.

Онегез был родом грек, как видно из самого его имени, но воспитание получил у гуннов, и тогда занимал в гуннской империи после Аттилы первое место как по своей силе, так и по богатству; его можно было бы считать королем, если бы Аттила был императором. Этой высочайшей степенью могущества, пред которой безропотно преклонялись природные гунны, Онегез обязан был самым благородным средствам: храбрости на поле брани, искренности в советах и той твердости, с которою боролся как против насильственных решений, так и против дурных наклонностей Аттилы. Он был для римлян лучшим заступником пред Аттилою, и не из личного интереса или вследствие отдаленного воспоминания о своем происхождении, но по чувству справедливости, по врожденной привязанности ко всему, что носило на себе печать цивилизации. Логика, которая иногда так резко отличается от фактов, в полном праве была бы дать такому министру место близ властителя просвещенного и христианского, а Хризафия, тогдашнего министра Феодосия II, определила бы к Аттиле. Гуннский король, столь самовластный, столь раздражительный, уступал этому характеру, твердому в самой его мягкости; Онегез сделался его неизменным советником, и ему же Аттила поручил воинское образование и заботу о своем старшем сыне, Эллаке, в царстве акатциров, которое только что было покорено тем же самым Онегезом. После долгого отсутствия, отправясь - по желанию повидаться с отцом - на берега Дуная, молодой человек упал дорогой с лошади, и при этом падении переломил кисть руки. Таким образом, Онегезу нужно было переговорить с королем об очень важных предметах, и король задержал его у себя на целый вечер: поэтому-то его и не было во время ужина, данного его женою послам. Но Максимин сгорал от нетерпения видеться с Онегезом, чтобы сообщить ему полученные им от Феодосия II инструкции; кроме того, он надеялся при помощи этого всесильного человека устранить затруднения, которые должны были встретить данное ему поручение. Он почти вовсе не спал и при первом появлении зари отправил своего секретаря Приска к министру с подарками. Ограда была заперта; не видно было ни одного слуги, и Приск должен был дожидаться; отдавши подарки на сбережение посольским служителям, он начал прохаживаться, пока явится кто-нибудь.

Когда сделал он несколько сот шагов, кто-то, прогуливавшийся также, как и он, поровнялся с ним и сказал ему на весьма чистом греческом языке: Ξαιπε[71]. Услышав греческую речь в царстве Аттилы, где обыкновенно употреблялись языки гуннский, готский и латинский, и то при торговых делах, - было необычайностью, которая поразила Приска. Единственные греки, с которыми он мог ожидать встречи, были пленники из Фракии или приморской Иллирии, люди жалкие, которых легко было узнать по их длинным, растрепанным волосам, тогда как человек, заговоривший с Приском, был совсем не таков: голова у него была обрита кругом, и на нем была гуннская одежда, какую носят только богатые сословия. Эти размышления промелькнули, как молния, в уме Приска, и, чтобы узнать, что это за человек, после взаимного приветствия, он спросил его: из какой страны света прибыл он сюда жить варварскою жизнью среди гуннов?

- Почему ты меня об этом спрашиваешь? - сказал незнакомец.

- Потому что ты слишком хорошо говоришь по-гречески.

Незнакомец засмеялся.

- Действительно, я грек,- сказал он.- У меня была обширная торговля в г. Ви- минацие, в Мизии, и я женат был там на богатой девушке; жил счастливо, но война разрушила мое счастье. Так как я был богат, то и сделался вместе со своим достоянием добычей Онегеза, потому что - тебе, конечно, известно это - королям и вождям гуннов принадлежит привилегия брать себе богатейших пленников. Мой новый господин водил меня с собой на войну; я бился мужественно и возвращался с добычею. Я дрался с римлянами, дрался с акатцирами и, приобретши достаточное количество добычи, принес ее моему господину - варвару, и, в силу скифских законов, получил свободу. После этого я стал гунном; женился на женщине варварского племени и прижил с нею детей; я сотрапезник Онегеза и, взяв все во внимание, мое настоящее положение могу считать даже лучше моего прошедшего.

- О, да,- продолжал этот человек после минутного молчания, - закончивши раз и навсегда военные труды, среди гуннов можно вести совершенно беззаботную жизнь: что каждый нажил для себя, тем и пользуется мирно; никто не обременяет его ничем, ничто не возмущает его спокойствия. Война нас поит и кормит, а тех, которые живут под управлением римлян, война разоряет и губит. Римский подданный ставится в необходимость поручать другим охранение своей безопасности, потому что жестокий закон не позволяет ему носить необходимого для собственной защиты оружия, а те, которым то позволено, как ни храбры, войну ведут плохо, потому что связаны сколько незнанием, столько же и трусостью своих вождей. Но несчастия войны ничего не значат для римлян в сравнении с теми бедствиями, которые терпят они во время мира, потому что тогда являются во всей силе и жестокости налоги, и конфискации, и угнетения вельмож. Да и как быть иначе? Законы не для всех одни. Если богатый или сильный нарушает их, то он делает то безнаказанно; а бедный, а человек, который не знает судебных формальностей - о! такого человека наказание не заставит ждать себя, если только он, измученный, разоренный бесконечной тяжбой, не умрет от отчаяния, прежде нежели будет произнесен приговор. Не иметь возможности получить законного удовлетворения иначе, как только посредством денег - это, по моему мнению, верх несправедливости. Какую бы вам обиду ни сделали, вы не можете обратиться к суду, ни требовать у судьи решения дела, не отдавши за это приготовленной наперед суммы денег, чтобы задобрить судью и его свиту.

Отступник римской цивилизации долго говорил в этом тоне, и проповедовал свои убеждения с жаром, который часто придавал ему вид адвоката, ратующего за самого себя. Когда он, по-видимому, сказал уже все, Приск попросил его в свою очередь дать ему сказать несколько слов и терпеливо его выслушать. «По моему мнению,- начал он,- основатели римского государства были люди мудрые и предусмотрительные; чтобы каждый хорошо знал свое дело, они учредили, с одной стороны, стражей закона, с другой - стражей общественной безопасности. Не имея никакого иного занятия в мире, кроме упражнения в искусстве владеть оружием, воевать и драться, эти последние образовали собою превосходный класс людей, назначение которого составляет защита других. Законодатели наши учредили сверх того еще третий класс - это класс поселян, которые возделывают землю: требование, чтобы этот класс вносил военные подати для содержания своих защитников, совершенно спра-

Римские термы. Реконструкция эпохи Возрождения

ведливо. Это еще не все: они учредили блюстителей правды и права в пользу слабых и бессильных, то есть юридических защитников для тех, которые не умеют защищать сами себя. После этого, что же незаконного в том, если судья и адвокат получают плату от истца, точно так же, как солдат от земледельца? Кто пользуется услугами, естественно обязан давать жалованье тому, кто служит ему - услуга за услугу. Всадник покупает лошадь, пастух - быков, охотник - собак, и каждый заботится о своей покупке. Если есть плохие истцы, которые разоряются на процессы, то тем хуже для них; а что касается до продолжительности судопроизводства, то она зависит большей частью от того, что необходимо разъяснять дело, а это делается не скоро, и, все-таки, хорошее решение дела, которого надо было долго ждать, лучше дурного, произнесенного вдруг, необдуманно. Отважиться на несправедливость, значит не только вредить людям, но и оскорблять Бога, источника всякой правды. Законы обнародуются, их знают или, по крайней мере, могут знать все; им повинуется сам император. Твоя жалоба на безнаказанность вельмож отчасти справедлива, но она удобоприложима ко всем народам; с другой стороны, и бедняк может

избежать наказания, если не найдется удовлетворительных доказательств его виновности. Ты радуешься, что дарована тебе свобода: за это благодари судьбу, а не своего господина. Отправляя тебя на войну - человека гражданского, он подвергал тебя опасности быть убитым, или - если бы ты вздумал убежать - сам убил бы тебя. У римлян нет такой жестокости; их законы ограждают раба от излишней суровости господина; они обеспечивают ему пользование приоберетенным имуществом, и потому отпускают его на волю, возвышают до состояния людей свободных, тогда как здесь за малейший проступок грозит смерть».

Этот возвышенный взгляд на цивилизацию, эта картина различных родов защиты, которые окружают человека в благоустроенных государствах, казалось, глубоко тронули собеседника Приска; строя софизмы на софизмах, он, вероятно, старался только заглушить в душе некоторые угрызения совести и изгладить из сердца кой-какие сожаления. На глазах у него навернулись слезы, и затем он сказал: «Законы римлян хороши, их государственный порядок также хорошо устроен, но дурные начальники колеблют и разрушают его». При этих словах один из слуг Онегеза отворил ограду, окружавшую дом: Приск оставил незнакомца, и никогда уже более не встречал его...

Онегез принял Приска и, взглянув мельком на подарки, ему поднесенные, приказал оставить их, а сам, узнавши, что византийский посол хотел прийти к нему, счел нужным предупредить его; чрез несколько минут он был уже в палатке у Максимина. Тогда между этими государственными людьми начался разговор, в котором вполне раскрылся характер министра Аттилы. Максимин старался показать ему, что гуннам легко можно было бы заключить с рим- лянами[72] мир прочный - мир, честь которого принадлежала бы исключительно его благоразумию, и что огромная польза, которую гуннский министр принес бы обоим народам, пролила бы на него и на его детей вечные благодеяния императора и всей его фамилии. «Каким же образом,- наивно спросил Онегез,- мог бы я удостоиться такой чести, и как могу я быть таким самовластным миротворцем между вами и нами?» - «Для того нужно только рассмотреть внимательнее,- отвечал посол,- все пункты, которые нас разделяют, все условия договоров, и взвесить все со свойственным тебе беспристрастием. Император будет совершенно согласен с твоим решением».- «Но,- возразил Онегез,- это не относится к роли посланника, и, если б я был таким, то руководился бы только одним правилом, приказаниями моего государя. Уж не надеятся ли римляне (то есть византийцы) склонить меня своими просьбами к измене? Не думают ли они заставить меня обратить в ничто все мое прошедшее, всю мою жизнь, проведенную среди гуннов, забыть моих жен и детей, родившихся от них? В таком случае, они очень ошибаются. Даже рабство у Аттилы было бы для меня приятнее, нежели почести и богатство в их империи». Эти слова, сказанные спокойным, но решительным тоном, не допускали более никакого возражения. Онегез, как бы желая смягчить суровость сказанного им, поспешно прибавил, что он был более полезен для римлян, находясь при Аттиле, а именно тем, что нередко укрощал его раздражительность - чем если б находился в Константинополе, где его доброжелательство к ним скоро сделалось бы подозрительным. Очевидно, министр Феодосия с этой стороны не мог сделать ровно ничего.

Между тем королева Керка также ждала подарков, поднесение которых было предоставлено тому же Приску. Она приняла Приска в одной из комнат своего красивого дворца, устланной шерстяными коврами. Королева сидела на подушках, окруженная своими женщинами и служителями, которые расположились кругом нее; по одну сторону были мужчины, по другую - женщины; последние занимались работой: вышивали золотом и шелком куски материй, предназначавшиеся для мужских поясов. При выходе из ее покоев Приск услышал большой шум и увидел огромную бежавшую толпу народа. Он смешался с нею, и вскоре заметил Аттилу, который, в сопровождении Онеге- за, шел к дверям своего дворца производить суд и расправу. Его походка была величественна, и он сел молча. Те, которые искали суда, подходили к нему поочередно; решив все дела, он возвратился во дворец для принятия депутатов, прибывших к нему из множества варварских земель.

Площадь перед дворцом служила чем-то вроде места для прогулки, где свободно расхаживали послы, в ожидании аудиенции или у самого короля, или у его министра; они могли уходить, приходить, все рассматривать; им не мешал ни один страж. Приск встретился здесь с графом Ромулом и его товарищами по посольству, прибывшими в то же время из Рима от Валентиниана III; они проживали вместе с двумя секретарями Аттилы, Констанцием и Констанциолом, которые оба были паннонцы, и с Рустици- ем, который еще прежде явился туда, по своей охоте, при прежнем посольстве Восточной империи, и вздумал определиться в качестве писца в канцелярию гуннского короля. «Как идут ваши дела?» - был первый вопрос, предложенный Приску Рому- лом. Дела шли одинаково как на той, так и на другой стороне; ничто не могло склонить Аттилу в пользу Западной империи: ему не-

Стены Феодосия в Константинополе

пременно нужно было получить или сирмий- ские сосуды, или ростовщика Сильвана[73]. Многие из присутствовавших жаловались на такое безрассудное упрямство варварского короля: тогда Ромул, которого все и всегда охотно слушали, как мужа опытного в государственных делах, со вздохом сказал: «Да, удачи и могущество до того избаловали этого человека, что он не слушает и справедливых объяснений, если они ему не нравятся. Но надобно согласиться, что ни в Скифии, ни в другом каком-либо месте никто и никогда не совершал более великих дел в такое непродолжительное время: ставши обладателем всей Скифии, до островов океана, он сделал нас своими данниками, а теперь вот строит еще дальнейшие планы: хочет завоевать Персию».- «Персию! - прервал один из присутствующих,- да каким же путем пройдет он из Скифии в Персию?» - «Самым кратчайшим,- отвечал Ромул.- Мидийские горы недалеки от последних пределов гуннов; они знают это очень хорошо. Однажды, во вре-

мя свирепствовавшего у них голода, так как нельзя было им получать хлеба из Римской империи, потому что в то время вели они войну с нею, - двое из гуннских вождей попытались добыть себе хлеба из Азии. Углубившись в пустыню, они достигли топей, которые, по моему мнению, составляют Меотийское болото; потом, после пятнадцати дней ходьбы, прибыли к подошве высоких гор, перешли их и увидели себя в Мидии. Страна была плодородна; гунны занялись уже жатвой и собрали огромную добычу, как в один день пришли персы и своими стрелами затмили небо. Гунны, захваченные врасплох, бросили все на месте и, отступая назад долгой дорогой, увидели, что и новый путь привел их также на родину. Теперь предположите, что Аттиле пришла бы мысль возобновить этот поход: победить мидян и персов ему не будет стоить ни больших трудов, ни продолжительного времени, потому что ни один народ в свете не может противостоять его войскам». Римляне с любопытством, смешанным со страхом, следили за рассказом Ромула, посетившего столько стран и принимавшего участие в стольких событиях. Один из собеседников выразил желание, чтобы Ат- тила поскорее пустился в эту отдаленную войну и дал отдохнуть Римской империи.

«Надобно опасаться,- напротив, сказал Констанциоль,- чтобы, покоривши персов - а это будет нетрудно для него - он не возвратился к нам, и уже не как друг, а как повелитель. Теперь он довольствуется золотом, которое мы даем ему как жалованье, по его званию римского полководца; а когда покорит он Персию, и Римская империя останется пред ним одна, неужели вы думаете, что тогда он пощадит ее? Ему уже и теперь досаден этот титул римского полководца, который мы ему даем, отказывая в титуле короля, и многие слышали, как он громко и с негодованием говорил, что у него есть рабы, которые стоят римских полководцев, а его полководцы стоят императоров». Этот разговор, в котором представители образованного мира сообщали друг другу свои мрачные предчувствия и наперерыв возвышали того, в чьих руках находилась гибель их отечества, был внезапно прерван. Подошел Онегез и заметил Приску, что Аттила с этих пор будет принимать в качестве послов только трех сановников и, перечисляя их имена, упомянул между прочими об Анатолии. Приск, нимало не думая ставить свое правительство в противоречие с самим собою, заметил, что назначать таким образом известных лиц значило бы приводить их в подозрение у императора. Онегез отвечал на это кротко: «Это необходимо, а не то - война!» Приск с грустью возвращался на свою квартиру, но на дороге встретился с отцом Оре- ста[74], Татуллом, шедшим известить его и Мак- симина, что Аттила приглашает их к столу в тот же самый день, в девятом часу, то есть около трех часов пополудни. Послы Западной империи также были приглашены.

Зала пиршества была огромная, продолговатая комната, уставленная кругом стульями и маленькими столами, приставленными один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посредине возвышались подмостки, на которых стоял стол для Аттилы и ложе; он уже сидел на своем месте; в некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами, и похожее на thalami, употреблявшиеся в Греции и Риме при брачных церемониях. Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье короля; это был церемониал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место. Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне и был второй по достоинству; и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гун- нии. Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и во все продолжение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно. Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал короля. Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на королевское приветствие; все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке. По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые. Гости брали, кому сколько угодно, с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие; снова начались приветствия, с той же церемонией, по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовала третья попойка, во время которой гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя луч-

Триумфальная доска. Конец IV в. до н. э. Рим. Капитолийский музей. Первое упоминание германцев в исторических памятниках

ше. К вечеру, когда зажжены были факелы, вошли два поэта и на гуннском языке начали петь перед Аттилой стихи своего сочинения, в которых прославлялись его воинские доблести и победы. Их песни произвели в слушателях восторг, доходивший до исступления: глаза гуннов разгорались, лица принимали страшное выражение; многие плакали, говорит Приск, молодые от жажды новых битв, старцы от сожаления о прошлых. Эти гуннские Тиртеи были сменены шутом, которого кривляния и дурачества в одну минуту заставили гостей перейти от энтузиазма к шумной веселости. При этих зрелищах Аттила постоянно оставался важным и неподвижным, так что ни один мускул его лица, ни один жест, ни один звук не обнаруживал в нем ни малейшего внутреннего движения: только когда самый младший из его сыновей, Эрнак, вошел и приблизился к нему, то в глазах его блеснул луч нежности; взяв дитя ласково за щеку, он привлек его к своему ложу. Удивленный такой внезапной переменой в физиономии Аттилы, Приск наклонился к одному из своих соседей-варваров, говорившему немного по-латыни, и спросил его на ухо: вследствие чего этот человек, будучи холоден к другим детям, так ласков с этим ребенком. «Я охотно объясню это тебе, только обещайся сохранить в тайне,- отвечал варвар.- Гадатели предсказали королю, что его поколение прекратится в прочих де-

тях, а Эрнак продолжит его; вот причина такой нежности: он любит в этом ребенке единственную надежду на потомство».

В эту минуту вошел мавр Зеркон, и вдруг вся зала огласилась хохотом и стуком, которые, казалось, способны были поколебать ее: этой интермедией гости обязаны были изобретательности Эдекона[75]. Мавр Зеркон, карлик, горбатый, кривоногий, курносый, или, лучше, вовсе безносый, заика и вместе идиот, скитался уже лет двадцать из одного конца света в другой и переходил от одного господина к другому, как самый редкий необычайный предмет, какой только можно придумать для забавы. Африканцы подарили его римскому полководцу Аспару; но Аспар потерял его во Фракии, во время несчастной войны с гуннами: Зеркон был приведен к Аттиле, но Аттила не хотел его видеть; зато он получил хороший прием у Бледы (двоюродного брата Аттилы). Вскоре гуннский принц так привязался к своему карлику, что не пускал его от себя ни на минуту; вместе с ним обедал, ходил на войну, нарочно приказал сделать для карлика вооружение и любил смотреть, как карлик щеголял своим огромным мечом, и как уродливо принимал поступь героя. Но в один день Зеркон убежал на римскую землю, и Бледа не мог успокоиться

Надгробная плита Руфуса Ситы. Фракийский всадник поражает варвара

до тех пор, пока не отыскали его или не выкупили у римлян; поимка была удачна, и карлика привели к нему в оковах. При виде своего раздраженного господина мавр расплакался и сознался, что, оставя его, он сделал важный проступок, но этот проступок, говорил он, имел достаточное извинение. «Какое же?» - спросил Бледа.- «То,- отвечал карлик,- что ты мне не дал жены». Мысль уродца требовать себе жену бесконечно рассмешила Бледу; он не только простил его, но и женил на одной из прислужниц королевы, впавшей в немилость вследствие какого- то важного проступка. По смерти Бледы Ат- тила послал Зеркона в подарок римскому патрицию Аэцию[76]. Эдекон, встретивший

Зеркона в Константинополе, присоветовал ему отправиться в Гуннию и вытребовать оттуда свою жену. Итак, пользуясь праздником, Зеркон вошел в залу с просьбой к Атти- ле, и в своей болтовне так уродливо мешал слова латинские с гунскими и готскими, что решительно никто не мог удержаться от смеха; веселый хохот все еще раздавался, когда римляне, убедившись, что они уже довольно пили, украдкой ушли среди ночной темноты, в то время как остальные гости продолжали пировать вплоть до утра.

Между тем послы, не получая ни аудиенции, ни какого-нибудь удовлетворительного ответа, теряли понапрасну время. Они просили уже позволения возвратиться; но Аттила, не отказывая прямо в том, продолжал задерживать их под различными предлогами. Королева Керка хотела угостить их в свою очередь; она пригласила послов в дом министра своего двора, Адама, как говорит Приск, «на великолепное и весьма веселое пиршество», на котором гости, несмотря на свою римскую важность, принуждены были пить и обниматься со всеми. Второй ужин, данный Аттилою, повторил, на глазах Максимина и его спутника, весь церемониал первого; только Аттила держался несколько развязнее. Весьма часто, и чего прежде не было, он обращался к Мак- симину, и между многим другим рекомендовал ему устроить брак паннонца Констанция, своего секретаря. Этот человек за несколько лет пред тем был отправлен Аттилою в Константинополь, в качестве толмача, причисленного к посольству. Он был предметом внимания всего двора, рассчитывавшего склонить его на свою сторону; и в самом деле, Констанций предлагал свои услуги для поддержания мира с гуннами, но с условием, если Феодосий II даст слово выдать за него какую-нибудь богатую наследницу из своих подданных. Феодосий, которому подобного рода подарки ничего не стоили, предложил ему немедленно руку одной сироты, дочери Сатурнина, бывшего начальника телохранителей, который был обвинен императрицей Атенаидой в заговоре и казнен. Молодая девушка, содержавшаяся под стражей в укрепленном месте, с величайшим отвращением узнала, какая ожидает ее участь и, решившись во что бы то ни стало избавиться от того, допустила похитить себя Зенону, командовавшему войсками на Востоке, который и выдал ее за одного из своих друзей, по имени Руфа. Аттила, взбешенный при этом известии, дерзко писал Феодосию II, говоря, что если он сам не имеет у себя силы заставить повиноваться, то он ему придет помочь в том; но разрыв был предупрежден тем, что Констанцию обещана была другая жена. Это- то последнее обстоятельство и напоминал Аттила Максимину в разговоре с ним. «Неприлично будет,- говорил он послу через переводчика,- Феодосию смеяться над доверчивостью Констанция; ложь унизит достоинство императора». Эти слова он заключил, как будто бы желая представить Максимину самый решительный довод и убедительный аргумент: «Если брак состоится, я разделю приданое со своим секретарем». Вот как обделывались дела при дворе короля гуннов!

Наконец, Аттила, выведав относительно посольства все, что ему нужно было знать, дал ему позволение возвратиться в Константинополь, так как его присутствие сделалось для него совершенно бесполезным.

Hist. d’Attila, etc. Par. 1856. I, 95 с. и след.

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: От падения Западной Римской империи до Карла Великого (476-768 гг.) 2001. 2001

Еще по теме Амедей Тьерри ДВОР АТТИЛЫ ЗА ДУНАЕМ И ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ВОСТОЧНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ (1856 г.):

  1. Амедей Тьерри ВОЙНА АТТИЛЫ С ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ В ГАЛЛИИ (1856 г.)
  2. Амедей Тьерри Св. СЕВЕРИН И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К НАСЕЛЕНИЮ РИМСКИХ ПРОВИНЦИЙ НА ДУНАЕ[57] (1860 г.)
  3. Амедей Тьерри СВ. СЕВЕРИН И ВАРВАРСКИЙ МИР НА ДУНАЕ, ПЕРЕД ПАДЕНИЕМ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ (i860 г.)
  4. Амедей Тьерри КАТАЛАУНСКАЯ БИТВА (1856 г.)
  5. Глава 17 (xxxiv) Характер, завоевания и двор царя гуннов Аттилы. — Смерть Феодосия Младшего. — Возведение Маркиана в звание восточного императора. (376–453 гг.)
  6. ЗАРОЖДЕНИЕ ФЕОДАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ B ВОСТОЧНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ (ВИЗАНТИИ>
  7. Заключение мира между Аттилой и Восточной империей. 446 г.
  8. Сидоний Аполлинарий ДВОР ЦЕЗАРЕЙ В ЭПОХУ ПАДЕНИЯ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ
  9. Восточная Римская империя.
  10. ВОСТОЧНАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ. ПЕРИОДИЗАЦИЯ ИСТОРИИ ВИЗАНТИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА
  11. Экономика восточных провинций накануне раздела Римской империи.
  12. Восточная Римская империя: поклонение эфемерному институту