<<
>>

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

Величественная диалектика XIX века состоит в том факте, что человек без существенного остатка стано­вится общественным существом, и потому история в центральных процессах становится общественным движением: классовой борьбой.

Гражданин превра­щается в буржуа, публичная жизнь — в хозяйство, собственность — в капитал, отсутствие собствен­ности — в пролетариат, политика — в либерализм. Этот факт запечатлен в том, что революционная энергия, которая щедро придана этому веку, без остатка абсорбируется общественными интересами и перемещается в общественное действие. Не только труд, мышление, государство, но и революционная сила этого мужественного века становится экономи­кой. Диалектика опускается в самый жестокий слой современной культуры, в капиталистическое хозяй­ство. Революция превращается в классовую борьбу. Поэтому XIX век можно постичь только материали­стически. На все времена он является классицизмом революции слева.

Кто посмотрел бы с далекой звезды на то, как лю­ди в Европе строили индустриальное общество, то­му пришлось бы считать это предприятие неосознан­ным и невольным беспримерным риском. Как раз те его детали, которые до сих пор, пока существует мир, считались покорными душами и как упорядоченные прослойки обладали относительной ценностью, изы­маются, упрочиваются в себе и перерабатываются в конструкцию, которая, если расчет правилен, долж-

27

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

на нести сама себя. Строение из сплошной промыш­ленности и строение только из общества, — какая грандиозная абстракция: но она становится конкрет­ным фактом; какой неслыханный риск: но на это ри­скует род филистеров.

Крестьянин, сословие, существующее испокон ве­ков, становится пограничным понятием. Уголь, мил­лионы лет лежавший под землей, добывается. При­рода, бывшая до сих пор лесом, который можно пре­образить в сад и в котором среди прочего можно высаживать города, становится местом расположе­ния отраслей промышленности, которые поставля­ют друг другу полуфабрикаты, и резервуаром энер­гий, которые можно преобразовывать друг в друга. Что еще не выходит, техника с готовностью изобре­тет, и изобретет она это внезапно. Деньги существу­ют не для собственной значимости, но для обраще­ния. Человек существует не для жизни, но для ра­боты. Смысл производства в том, чтобы машины работали. Смысл потребления в том, чтобы не пре­кращалось производство. Постройка искусственна, но она держится.

При этом речь, конечно, идет лишь о массивных вещах, из которых действительно строят. Здесь нас не интересуют романтические воспоминания, иде­алистические праздники, складчатые драпировки, благочестивые обманы, хотя без них нельзя предста­вить себе полную картину этого века. Индустриаль­ное общество — аи fond (в сущности) неверующее. Оно не верит ни во что, кроме прогресса: это значит, оно верит в собственное начало, поскольку в глубине души в этом не сомневается.

Все прежние эпохи ощущали себя в чем-либо уко­рененными, вставшими на якорь, и поэтому бы-

28

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ли таковыми. Когда они говорили «разум», то име­ли в виду действенную силу, которая не только под­держивает человека, но и упорядочивает мир; ясную глубину, в которой принимаются все решения.

Ес­ли они говорили «человек», то имели в виду чудесно втянутое в жизнь существо, исполненное всесилия, с осмысленной судьбой, достижениями и телосложени­ем, согласованное с Землей, на которой оно должно жить. Если они говорили «природа», то имели в ви­ду безупречное, неуязвимое строение, к которому мы всегда можем возвратиться и от которого мы по су­ществу никогда не удаляемся. На каком-либо из этих оснований всегда покоился труд эпохи: на гуманно­сти, на истине, на вечном праве, не говоря уже о ре­лигии. Где из этой почвы бьют источники, культура не является авантюрой. Тогда на поверхности мож­но осмеливаться на все, ибо душа укоренена в Боге.

Но индустриальное общество зиждется исключи­тельно на учете материй и сил, из которых оно по­строено. Оно вырастает не из нетронутой почвы, но свободно парит. В нем нет иных соков, кроме соб­ственной рациональности. Оно является творением инженера, то есть чистым риском. Когда формула неверна, взрывается газ. Когда переходят критиче­ский порог, разрывается материал. Когда перегре­вается аппарат, система разлетается на куски. Ин­теллект, создавший Целое, в соответствии со своей природой, не останавливается и перед этими про­блемами. Он точно знает, откуда исходит угроза. Расчеты и вычисления, по которым система функ­ционирует, с логической необходимостью перехо­дят в расчет симптомов ее кризиса, условий ее кра­ха. Инженер является архитектором, но в то же вре­мя и Мефистофелем системы.

29

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

То, чего в конечном итоге желают, когда стремят­ся к индустриальному обществу, — это perpetuum mobile (вечного двигателя) из ценностей материаль­ных благ, квантов работы, средств сообщения и по­требностей масс. Предпосылкой было бы то, что в механизм как необходимое условие не нужно вклю­чать ничего неисчислимого. Пока речь идет о стали, электричестве, деньгах, путях подвоза, требуемая абстракция легко достижима. Но есть еще человек. Природу и абстрактную экономику можно беспре­пятственно мысленно перевести в количество мате­рии и энергии. И человечество также? К сожалению, мы не можем построить людей-машины. Мы в самом деле не можем этого? Здесь машина учится хватать, ткать, формовать, считать, писать. Она учится тому, что прежде делал лишь человек, может быть, неохот­но, непостоянно и по странным мотивам: она учит­ся работать. И она учится делать это точнее, интен­сивнее, пригоднее, чем когда-либо мог он. Но пробел остается, он не затягивается: живая рука, которая двигает рычаг, живой палец, нажимающий на кноп­ку. Итак, волей-неволей приходится встроить чело­века в наш механизм: по возможности только как ру­ку, двигающую рычаг, как палец, нажимающий на кнопку. Сделаем человека абстракцией. Сформиру­ем его по образу машины. Сделаем его «рабочим».

Все это не содержалось в духе происходившего как осознанный умысел, ни как ясное понимание ни в одном из свершений, которые соучаствовали в про­цессе. Это произошло так, как творятся судьбы. Эпо­ха машин сложилась из буржуазной благопристой­ности, из серьезного стремления к прибыли, из доли смелости, из малой толики брутальности и из при­стального взгляда на ближайшие шансы. Если бы

30

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

этого желали с предосторожностью, то эпоха машин никогда бы не проникла в человеческий мозг.

Что касается «рабочего», то неосознанный план вполне удается. Процессы, при которых разлагается сословный порядок донаполеоновской эпохи, чудес­но идут навстречу потребностями индустриально­го общества. Дед был еще крепостным, отец был ба­траком, основательно освобожденный сын стучится в фабричные ворота и работает за почасовую опла­ту. Из ремесел и кустарных промыслов, из города и деревни, отовсюду, где до сих пор хладнокровно де­лали повседневную работу, под знамя пролетариата встают рекруты. Индустриальное общество проника­ет сначала в растущие города, потом распространя­ется вширь, в деревни. Куда оно не проникает, про­никают его воздействия, железные дороги, формы мысли, нравы и представления о чести. Ценности избавляются от вещей и становятся ценой. Тот, кто считает, что он мог бы жить по-прежнему в старом стиле, оказывается припертым к стене. Те слои на­рода, которые по профессии и убеждениям придер­живаются наследия отцов, видят, что их оттеснили в оборону; и не только это: их фронт обошли, борь­ба разыгрывается совсем в другом месте. Если рань­ше их сословие поддерживало общественный строй, их образование репрезентировало дух культуры, то теперь они стали парящей серединой, которая боль­ше ничего не поддерживает, — пожалуй, даже кро­шащимся краем.

Это, конечно, карикатура, что существуют толь­ко капиталисты и пролетарии, а все, что между ни­ми, — аморфно в общественном смысле, беспомощ­ная половинчатость, в лучшем случае — солдат в обозе, подчиняющийся одним или другим. Но и ка-

31

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

рикатура может, как известно, быть весьма верной: она может обрисовать структуру, о которой идет речь. А речь идет именно об этой структуре, и чем дальше продвигается столетие, тем в большей степе­ни. Здесь формулируется революционная тема XIX века. Здесь воля, которая должна стремиться к из­менению, становится живой как конкретная масса и как конкретное движение. Здесь в устройстве инду­стриального общества произрастает трансцендирую-щий его принцип.

Нужно представить себе структуру этого обще­ственного устройства с конструктивной фантази­ей, чтобы понять, какие совершенно непредвиден­ные взрывные силы оно неизбежно порождает у своего нижнего предела. Циклопическое строение из экономики и общественного интереса — на деле взгроможденное не циклопами, но в высшей степе­ни расчетливыми реалистами — должно помыслить все свои структурные элементы как товар и цену: лишь при этом условии возникает его расчет. Да­же не теория его революционеров, но оно само пре­вратило работу в товар, человека — в придаток ма­шины, культуру — в идеологию, экономику — в ба­зис и единственную серьезную реальность. То, что не сразу поддается включению в экономическую си­стему как позиция, проще говоря: то, чего нельзя купить — например, истину, государство, челове­ка — нужно абстрагировать от самого себя, нейтра­лизовать до общественного интереса или до голой техники, пока оно не редуцируется к экономике. Простое осмысление не очень бы помогло. Нериф­мующиеся вещи необходимо преобразовывать, пока они не зарифмуются. Здесь индустриальное обще­ство совершило свое материалистическое чудо. Но

32

и здесь, в сердцевине его собственной области, воз­никла его диалектика.

Насколько это было необходимо, государство мож­но было нейтрализовать, сделав его судебным при­ставом хозяйства, сделав его либеральным. Человек же не позволял себя нейтрализовать: он пробуждал­ся. Этот рабочий при машине, рабочий в совсем ином смысле, чем работавшие когда-либо на Земле, сво­бодная, абстрактная, недорогая, имеющаяся в изоби­лии рабочая сила и в этом отношении великолепней­ший материал индустриального общества, прямо-та­ки представитель его идеи, пробуждаясь, становится человеком и превращается тем самым из представи­теля системы в ее врага, в опасность для нее.

Человек мог бы спокойно становиться существом с классовым сознанием, при этом логике индустриаль­ного общества ничего бы не угрожало. Ведь эта ло­гика мыслит общественными интересами. Хотя орга­низованные интересы и не столь удобны, как неосо­знанные и обособленные: они более могущественны и, если нужно с ними договариваться, обходятся до­роже, — но они не являются новым принципом и опасностью для существующего. Предпосылкой слу­жит лишь то, чтобы эта масса, в которой каждый от­дельный член заменим, а их совокупность незамени­ма, оставалась бы тем, что она есть: фондом рабочей силы, предложением на рынке, средством производ­ства, которое стоит зарплаты, сильной рукой, кото­рая желает.

И именно здесь система рвется. Средство вспоми­нает о своей свободе целеполагания. Какие цели оно желало бы полагать, — об этом оно размышляет не­долго, ибо у него нет выбора. Самый невозможный лозунг, который мыслим с точки зрения индустри-

33

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ального общества, подобно горючему устремляется в пролетариат: эмансипация человека. Это означает для этого рудника взрывной рудничный газ. Что ка­жется встроенным в качестве прислуживающей си­лы, воспринимает себя как суверенную силу, как са­моцель, как норму. То, что кажется нейтрализован­ным в общественных интересах в уравновешенном взаимодействии индустриального общества, пола­гает себя абсолютно: сегодня как абсолютная утра­та человека, завтра как его абсолютное новообрете-ние. Рациональная система индустриального обще­ства внутренне целиком замкнута на саму себя, и тем не менее в своем фундаменте она несет нечто со­всем иное, воплощенное отрицание самой себя. Чем убедительнее она становится, тем ближе приближа­ется мысль поменять знак у образовавшей затор си­лы этого отрицания: экспроприировать экспропри­аторов и из рабов машины сделать господ над ма­шинами. Ни один диалектик не мог бы придумать тревожность этой диалектики, которая стала здесь банальной реальностью. «Призрак бродит по Евро­пе — призрак коммунизма».

Когда в доме, состоящем снизу доверху из сплошь рациональных строительных материалов и принци­пов, бродит призрак, может создасться гротескное положение. Привидение и реальность могут поме­няться ролями. Сам дом становится призраком, его прочная рациональность растворяется в мерцающем свете и безумии, и единственной реальностью стано­вится бродящий в нем призрак.

XIX век рассчитан на эту переоценку ценностей, на это преобразование реальностей. Находящая­ся в его сердцевине революция определяется так, что не только ничто становится всем, но и призрак

34

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

оборачивается действительностью. Все, что делает государство обществом, все, что делает капитализм все более капиталистическим, что делает индустри­альное общество более индустриальным, заряжа­ет эту апокрифическую ситуацию. Все, что делает конструкцию системы более рафинированной, само­движущейся, техничной, невольно реализует кризис и катастрофу. Безумная возможность, что, после то­го как все станет колесом, все колеса могут остано­виться, весьма скоро превратится из измышления и хвастовства в реальное оружие в классовой борьбе. Призрак приобретает цвет крови и выстраивается в батальоны. Его сигналы режут слух веку. Теория, разрывающая индустриальное общество в острой классовой борьбе, есть не что иное, как блестящее отражение того, что реально происходит в субстан­ции эпохи; идея мировой революции — не что иное, как историко-философский вывод из движения со­временности.

Эта диалектика индустриального общества — по-видимому, неизбежная, если ее высчитывать, по-видимому, неудержимая, после того как она нача­лась, — не легитимирована историей, а значит, она не свершилась. Не то чтобы она преждевременно ослабела или была подавлена противодействующи­ми силами, но она преодолевается. Не то чтобы ее ударная сила пошла на убыль, но она получает иное толкование; по пути она меняет носителя и смысл. Революция рабочего при машине, как ее замыслил XIX век, не происходит. А там, где она происходит, она происходит против царя или.— против либе­рального государства; итак, изменился фронт, при­ходит новое начало, начинается XX век.

XIX век с неслыханной последовательностью соо-

35

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ружал свою экономическую и общественную систему, и он продвигал эту систему вперед, вплоть до рево­люции, до своей революции. Интенсивность напря­жения огромна. Но направление, куда оно нацелено, оказывается мнимым. Индустриальное общество вы­ворачивается не само в себе, но выворачивается его принцип вместе с присущим ему революционным бу­дущим; оно исчерпывается новым началом. XIX век предоставляет в распоряжение истории в качестве простого сырья проявившиеся противоположности и накал, который он выделяет в своей глубине. Суще­ствуют только силы, ослабления, взрывчатые веще­ства, но направления нет. Это сплошь переход, а не исток. Переходная революция не становится истори­ей. XIX век ликвидирует сам себя.

Процесс, в котором XIX век ликвидирует себя, на­чинается с социальных идей. «Социальное» являет­ся оригинальным продуктом XIX века; ни одна эпо­ха в мировой истории не показала ему, как делать социальное. Это подлинное изобретение; оно столь же характерно для духа индустриального общества, столь же необходимо для его хозяйства, как мотор или как научное земледелие. Это, конечно же, не го­ворит о том, что другие эпохи не могли бы воспри­нимать социальную мысль, что будущие системы об­щественного строя не могли бы использовать соци­альное для своего оформления, — так же, как они будут работать с моторами и с агрохимией. Но они будут делать это совсем в другом смысле, нежели изобретатели. Не существует просто благословений. Все изобретения являются многозначными средства­ми. Даже социальное получает исторический смысл лишь от духа системы, которую оно помогает возво­дить.

36

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

Для XIX века социальное имеет совершенно опре­деленный смысл. Это средство заклятия призраков. Даже нет: это средство, посредством которого при­зрак заклинает сам себя. Это суррогат народного по­рядка в области индустриального общества. Это та часть государства, которая не утончается в либераль­ном смысле, но мощно консолидируется, если за это борются общественные классы.

Субстанцией социального является милосердие. Но милосердие в духе этого мужественного века за­каливается, организуется, систематизируется. Оно конкретизируется из поддержки в институт, из люб­ви в закон, из христианства в политику, из милости в подлежащее обжалованию право. Приходящая на помощь любовь по существу ничего не меняет в об­стоятельствах, она на них отнюдь не направлена. Во всех обстоятельствах, как они есть, она находит бо­лее чем достаточно поводов для помощи, и она не желает ничего другого. Но если конкретизировать христианское милосердие в социальный настрой, в социальную реформу, в социальную политику, то из чуда на Земле получается сумма в высшей степе­ни земных мероприятий, с разумным обзором и рас­четливо отмеренным планом. Социальное больше не проходит мимо обстоятельств, но хватается за них, чтобы улучшать. Оно больше не преодолевает мир, охватывая души, но оно исправляет мир там, где на­личествует вопиющий беспорядок, и тем самым в лучшем случае даже затрагивает души, не желая их поймать.

Когда социальное отрекается от небесной приро­ды милосердия и, словно простая строительная сила, включается в общественную действительность, оно, безусловно, подпадает под законы успеха. Оно долж-

37

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

но стать долгосрочным в проектах, целесообразным в организации, осмотрительным в обещаниях, на­дежным в результатах, подозрительным к злоупо­треблениям, аккуратным в бухгалтерии: благотво­рительность с картотекой, любовь к ближнему с дви­жением по инстанциям. Но тогда социальная мысль, если она действует решительно и широко, а также вводится в действие в правильных пунктах, может не просто временно устранять отдельные недостат­ки, но может и оформлять общественную систему в целом: она может стать политикой.

Это происходит в самых сильных и здравых го­сударствах XIX века. Социальная политика, обла­дая волей и силой, направленными на учреждение длительного порядка, вмешивается в общественное естественное состояние индустриального общества. Вынужденно созданный капитализмом пролетариат рассматривается так, как он создан, как только лишь сырье для политического оформления. И если не по­сягать на имманентные законы капиталистической системы (а о том, что этого хотят, нет и речи), ее дей­ствие можно ограничить. Можно полностью или ча­стично освободить определенные сферы человече­ского от жестоких законов рынка: детей, стариков, женщин. Болезнь и инвалидность предотвратить не­возможно, но можно застраховать бедственное поло­жение, которое они несут с собой. Безработицу из­гнать из системы невозможно, так как она присуща ей, но системе можно помочь преодолеть кризисы. Все единичное кажется починкой, паллиативом, ле­чением симптомов. Но Целое, там где оно задумано политически зрело и становится традицией, объеди­няется чуть ли не в новый порядок, почти что в но­вое право.

38

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

От основательно секуляризованного христианско­го милосердия социальная политика унаследовала норму и этос: норму человека и этос заботы о че­ловечестве. Социальная политика является энер­гичной и здравой попыткой с помощью внутренних ограничений, правовых гарантий, минимума подго­товленных резервов гарантировать человеку его че­ловечность даже внутри механизма индустриаль­ного общества, а там, где она погибла, вновь обре­сти ее для него. Рабочий день и трудовая жизнь не должны быть нечеловечески длинными. Бедствие болезни не столь бессмысленно, чтобы сломить во­лю к жизни. Кошмарный сон безработицы не на­столько жесток, чтобы разрушить все существова­ние. Все продумано без пафоса, то есть бюрократи­чески; но это затрагивает общее положение как раз в решающем пункте.

Революционная диалектика индустриального об­щества состояла в том, что эта система faute de mieux1 основывалась на рабочей силе, которая, по­мимо всего прочего, к сожалению, состояла из лю­дей. Потому лозунг эмансипации человека стал при­зраком. Социальная политика подходит к этому призраку, не страшась. Она изгоняет его без волшеб­ства, без заклинания, вполне реальными и разумны­ми средствами. Она не эмансипирует человека, но подтверждает ему, что он человек, и отсюда делает вывод. Смотри: и рабочий при машине является че­ловеком, ибо у него есть права, — не только иллю­зорные права личности, но и конкретные права рабо­чего. Что формальная свобода заключать договор не составляет существо человека, но при соответствую-

1 За неимением лучшего (франц.).

39

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

щем положении даже создает раба, доказал свобод­ный капитализм. Итак, речь идет не о том, чтобы освободить человека от старых правовых связей, но о том, чтобы с помощью нового права очеловечить но­вое положение, созданное общественным развитием. Революционное учение XIX века желает пролета­риата со всей жестокостью. И оно должно желать его, ибо оно представляет собой великую надежду, носи­теля будущего, начало истории человечества. Оно желает того, чтобы пролетариат все больше стано­вился пролетариатом, чтобы цепи все крепче смыка­лись, чтобы нужда все более усугублялась, чтобы че­ловек, наконец, стал бы только классом и уже пере­стал быть человеком. Только тогда можно мощным рывком сразу разорвать цепи. Лишь тогда систе­ма разрывается и происходит эмансипация челове­ка. Но социальная политика понимает, что и в си­туации пролетария не утрачены и другие надежды, кроме эсхатологической. Социальная политика вхо­дит в обстоятельства, как они сложились без права и смысла, и постигает их — вопреки всему — как воз­можные отправные точки для человеческого суще­ствования. Она представляет себе существующие об­стоятельства, но в то же время придерживается нор­мы человека. То, чего требуют обстоятельства, чтобы стать соразмерными человеку, можно сформулиро­вать и осуществить шаг за шагом; потребуется толь­ко упорство, кроме того, надо будет склонить обще­ственное сознание на доброе дело. Каждая частичка права, которую завоевывают для рабочего — пусть это хотя бы нюанс в правилах внутреннего распо­рядка на фабрике, — означает шаг в преображении пролетариата в человечество. Конечная цель заклю­чалась бы в том, что даже труду, этой убивающей

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

дух работе при машине, этой бездушной барщине на чужих средствах производства, этой бессмыслен­ной службе за ненадолго хватающее жалованье при­дали бы долю того, что прежде наделяло человече­скую работу смыслом: какое-то укоренение в себе и в жизни, какую-то связь с активными силами лично­сти, какой-то след от идеи призвания. К старому ре­месленнику, который в собственной мастерской соз­дает целое, рабочего уже не вернешь, да он и сам не пожелает возвращаться. Он останется верным сво­ей машине. Но и в самом хитром разделении труда, на самом рациональном предприятии возможно ис­пытание человеческих сил, даже в самой изощрен­ной машинерии можно достичь человеческой ценно­сти. Техника, которая все отчетливее отграничивает функции механизма, делает его все менее шумным, все более самостоятельным, дает известные обеща­ния, а остатком представляется организация или пе­дагогика. Возникает идея мира труда, которая хотя и ставит перед индивидом трудные задачи, но рас­пространяет на его образ жизни смысл Целого; кото­рая хотя строго расчленена, но сверху донизу требу­ет мужественного служения и на всех ступенях име­ет смысл благодаря сознанию выполненного долга. Идея мира труда, которая так мощно пронизана пу­бличным правом труда, что для трудящегося народа она могла бы быть как раз истинной формой жизни. Таким образом, в социальной политике кроется под­линная политическая мысль. В социальной полити­ке индустриальное общество трансцендируется в го­сударство.

Тем не менее социальное государство было бы сла­бой идеей посредничества, а социальное королевство оставалось бы оптимистической теорией прогрессив-

40

41

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ных гегельянцев, если бы пролетариат сам не овла­дел социальной мыслью и не стал бы ее поборником ради собственного дела.

До тех пор, пока социальное приходит сверху: из познания благонамеренного и из правильно поня­того интереса власти, оно остается средством усми­рения масс или в лучшем случае является даром; но дары не конституируют человеческую субстанцию. Лишь когда социальное становится целью борьбы, оно обретает силу изменять самих борцов, то есть обязывать их в отношении самих себя. Только ког­да социальное становится делом пролетариата, оно превращается из снадобья от острых повреждений существующей системы в направляющую идею исто­рического прогресса, которому можно служить всеми силами, который с каждым шагом раскрывает но­вую цель, и который в непрерывном приближении к справедливому строю социальной жизни обещает вывести за пределы классового общества.

В этом виде, а именно как борьба за социальный прогресс, социальная мысль схватывает диалектиче­ское ядро XIX века, революционную классовую борь­бу. Не успел закончиться век, как честный боец про­летарского фронта смог произнести призыв: партия должна сметь казаться тем, что она является на са­мом деле, то есть демократической партией, которая старается провести основательную реформу хозяй­ства и общества. Это было честно: честное призна­ние себя сторонником программы социального про­гресса, честная ликвидация революционной энер­гии. И это было большим, чем честность: это было истиной.

Ибо большая часть рабочих давно приняла реше­ние. Не то чтобы они клюнули на гарантии, рен-

42

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ты и права. Но они решились превратить дело со­циального прогресса в свое собственное дело и пре­вратить это последнее в дело социального прогресса. Большая часть рабочих боролась еще тверже, чем прежде, сознательнее, чем когда-либо, и отнюдь не думала сдаваться. Но она боролась теперь не нега­тивно, а позитивно: уже не против индустриально­го общества как системы, но за его обновление из­нутри, то есть на его территории. Ибо в конечном счете она могла потерять нечто иное, чем свои соб­ственные цепи, а именно свои конкретные права и возможности их дальнейшего развития. Ей суждено было приобрести нечто иное, нежели «мир»: а имен­но, определенное оформление общества и государ­ства, которое, казалось, находилось в безудержном становлении. Она больше не бродила подобно при­зраку, но боролась как человек; как человек, кото­рый должен защищать права, должен эти права со­вершенствовать, укреплять, расширять, — и время которого пришло.

Таким образом, уже не верен тезис, что пролетари­ат исключительно благодаря своему существованию означает снятие (Aufhebung) буржуазного общества. Пожалуй, существование пролетариата представля­ет собой проблему, о которой имеет смысл думать, и за нее стоит бороться: но именно это и означает пози­тивный поворот. Этот великий, постоянно растущий слой народа, на рабочей силе и воле к труду которого основана вся система, все еще находится вовне. Это положение гротескно. Но спросите их самих: они хо­тят внутрь. Они хотят подчиниться установленному порядку. Их требования направлены не на ниспро­вержение, а на признание их права, хотя не только существующего, но и того, которого еще нужно до-

43

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

стичь. Все их силы борются за преобразование си­стемы индустриального общества на новый лад: они стремятся всецело принадлежать ей; они стремятся быть внутри системы — и больше нигде.

Можно возразить, что воля к включению в поря­док системы в пролетарском движении с самого на­чала была горячо оспариваемым тезисом и поддер­живалась лишь при постоянных дискуссиях. Это несомненно; но если начать обсуждать, стоит ли оставаться вне системы или нет, то, конечно, решат войти внутрь системы.

Можно далее возразить, что как раз по этому во­просу единство пролетарского движения развали­лось, но что именно благодаря этому выявилось коммунистическое ядро, как оплот революцион­ных энергий, тем более закрытый, тем более клас­сово сознательный, тем более воинственный. После того как большая часть изменила движению, мень­шинство решительно сплотилось вокруг старой це­ли. После того как четвертое сословие выпало, пятое сословие перенимает наследие революции. Так оно и есть; но революции невозможно передавать по на­следству. Они происходят либо не происходят. А то, что происходит позднее, является уже новой диалек­тикой. И даже если бы эта часть не была большей, самым важным является то, что принцип рабочего класса включен в индустриальное общество и что он сам решился на подчинение порядку; что он пресле­дует эту цель даже в борьбе. Остаются дальнейшие социальные проблемы, и они беспрестанно вновь возникают у нижнего края классового общества. Но теперь они мыслятся с самого начала как дальней­шие социальные проблемы. И сонмы безработных подпадают под новую логику: в момент, когда они

44

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

выступают, они являются предметом социальной по­литики.

Такова ликвидация XIX века, ликвидация его ре­волюционной диалектики. Она происходит из духа социального прогресса. Но сила, которая ее истори­чески реализует, — это сами революционеры. Никто кроме них не смог бы принять это решение. Никакая социальная политика сверху не включила бы проле­тариат в народ, государство и общество. Сам проле­тариат включается в систему; он борется, чтобы вой­ти вовнутрь. Вся история его движения, начиная с пробуждения его классового сознания, — это один-единственный путь внутрь системы индустриаль­ного общества. Его самая мощная и более всего ему свойственная организация, профсоюз, — это не что иное, как воплощение воли, которая состоит в том, чтобы внутри этой системы отвоевать право труда.

Только после того, как социальная мысль собра­ла вокруг себя революционные силы и сделала их позитивными, то есть поборниками самой себя, все, что заключалось в ней как абстрактная возможность, становится конкретной целью воли, к которой стре­мятся совершенно серьезно и энергично. Лишь те­перь пролетарская ситуация в том виде, в каком ее породил XIX век, понимается как сырье и задание для политического оформления: как естественное состояние общества, которое нужно оформить по­средством права. Пока пролетариат является толь­ко классом и ничем иным, кроме класса, он не имеет места, не имеет текущих задач, не имеет обязатель­ства — кроме его исторического долга: совершить ре­волюцию. Зыбучий песок сам ничего не строит; его единственная родина — ветер, его надежда — буря. Но если он сформировался в профсоюзы, то тем са-

45

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

мым пролетариат не только завоевал новое средство принуждения в классовой борьбе, но и обрел для се­бя базис, исходя из которого теперь можно действо­вать. Он уже не просто сила в историческом движе­нии, но сила в существующей системе. Профсоюз да­ет ему нечто принципиально новое: устойчивость. Чем конкретнее его требования, чем сильнее он вме­шивается, чем успешнее он борется, тем больше он превращается из врага индустриального общества в его партнера. Теперь с ним можно говорить о том, что достижимо, что посильно и что невыносимо. Ра­бочий класс включен в систему — не окончательно (ибо он еще борется), но принципиально. Индустри­альное общество вступило в эпоху своего социально­го строительства.

Организованные по группам промышленности, властно объединяющие большую часть промышлен­ных рабочих, достойные противники объединенных интересов предпринимателей, профсоюзы способны возвысить до самосознания и признанной значимо­сти то, что уже является фактом: публичность тру­да. Коллективный трудовой договор и его регули­рование государственным правом завоевываются в борьбе с предпринимателями, но, по существу, тем самым признается уже действующий структурный закон современного мира труда. Старые профессио­нальные товарищества, эти зародышевые клетки об­щественного строя [Gemeinwesen], предстают лишь как идиллические ранние формы мощных союзов, которые оформляют социальный порядок современ­ного мира в переговорах, борьбе за власть и догово­рах. Социальная политика и право государства слу­жат лишь рамкой для их автономных столкновений, бывают сами от случая к случаю объектом борьбы и

46

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ценой победы. Но в самих борющихся союзах, сфор­мированных по интересам, пробуждается характер публичности. Они переросли пределы частных ин­тересов по масштабу, средствам принуждения и от­ветственности. В них нашел осуществление род об­разования государства. Они не стали сословиями в точном смысле, ибо они не связаны обязывающим порядком, но между ними происходит лишь неустой­чивая игра власти, равновесие которой меняется с изменением конъюнктуры. Тем не менее с тех пор, как социальная политика и собственная воля рабо­чего класса были включены в индустриальное обще­ство, образуется строение, которое является чем-то большим, нежели механической системой из обще­ственных интересов, а ее данное состояние — чем-то большим, нежели равнодействующей свободного взаимодействия их сил. Нельзя сказать, что органи­зованный капитал и организованный рабочий класс корыстно извращают ценности сообщества, когда изображают из себя публичные силы с публичной ответственностью. Они действительно таковы. Как признанные представители общественно необходи­мых сил, они ищут формулу их уравновешивания и согласования, — конечно, от случая к случаю, конеч­но, в жесткой борьбе за каждое преимущество, ко­нечно, как заинтересованные лица, — и, тем не ме­нее, с таким притязанием и эффектом, что устанав­ливается объективный порядок мира труда.

В высшей степени позитивная нейтрализация об­щественных интересов осуществляется без готовно­сти принести жертвы и без чувства солидарности, просто таким образом, что эти интересы друг друга изнуряют и взаимно притираются в их публичном содержании. Выделяются нейтральные промежуточ-

47

XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ

ные инстанции: страхование, государственный ар­битр, эксперт. Все это выглядит почти как государ­ство, которое заряжается в свободном пространстве между общественными интересами и после интер­меццо либерализма заново укрепляется до власти решать, до конкретного суверенитета. В действи­тельности здесь перед нами завершение индустри­ального общества средствами публичного права и го­сударственных институтов. Идея объективно упоря­доченного мира труда, которая с самого начала была присуща социальной политике, становится действи­тельностью, — благодаря автономному процессу об­щественных сил, которые взаимно стимулируют друг друга в нейтральной сфере публичного права.

В этой идее происходит окончательная ликвида­ция XIX века. Его революционные энергии преодо­леваются, его призраки превращаются в человече­ских партнеров системы. Индустриальное общество не опрокидывается, но усовершенствуется в социаль­но-политическом смысле. В него не вторгается ника­кой новый принцип. Оно остается тем, чем являет­ся: строением из сплошь общественных интересов. Но индустриальное общество превращает эти обще­ственные интересы из наивных сил в отрефлектиро-ванные силы, из радикальных — в доступные пере­говорам, из исторических — в неисторические силы. Так что расчет неожиданно оправдывается. Околь­ным путем через социальное государство становится возможным индустриальное общество.

Где находится история в этом самом историческом из всех веков? Она иссякает. Она становится про­грессом. XIX век отказался от своей революции. Он встал на путь социального прогресса.

<< | >>
Источник: Фрайер X.. Революция справа. 2008

Еще по теме XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ:

  1. Глава десятая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век)
  2. Глава двенадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
  3. Глава тринадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
  4. ПОЛИТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЕВРОПЫ КОНЕЦ XVIII - XIX ВЕК.
  5. Глава одиннадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
  6. В истории западноевропейской культуры XVIII век известен как век Просвещения.
  7. Врач, исцелись сам
  8. Демократия, или Человек все делает сам
  9. B середине декабря в Европу прибыл сам президент Вильсон.
  10. Думать — это как любить и умирать. Каждый должен делать это сам.