XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
Величественная диалектика XIX века состоит в том факте, что человек без существенного остатка становится общественным существом, и потому история в центральных процессах становится общественным движением: классовой борьбой.
Гражданин превращается в буржуа, публичная жизнь — в хозяйство, собственность — в капитал, отсутствие собственности — в пролетариат, политика — в либерализм. Этот факт запечатлен в том, что революционная энергия, которая щедро придана этому веку, без остатка абсорбируется общественными интересами и перемещается в общественное действие. Не только труд, мышление, государство, но и революционная сила этого мужественного века становится экономикой. Диалектика опускается в самый жестокий слой современной культуры, в капиталистическое хозяйство. Революция превращается в классовую борьбу. Поэтому XIX век можно постичь только материалистически. На все времена он является классицизмом революции слева.Кто посмотрел бы с далекой звезды на то, как люди в Европе строили индустриальное общество, тому пришлось бы считать это предприятие неосознанным и невольным беспримерным риском. Как раз те его детали, которые до сих пор, пока существует мир, считались покорными душами и как упорядоченные прослойки обладали относительной ценностью, изымаются, упрочиваются в себе и перерабатываются в конструкцию, которая, если расчет правилен, долж-
27
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
на нести сама себя. Строение из сплошной промышленности и строение только из общества, — какая грандиозная абстракция: но она становится конкретным фактом; какой неслыханный риск: но на это рискует род филистеров.
Крестьянин, сословие, существующее испокон веков, становится пограничным понятием. Уголь, миллионы лет лежавший под землей, добывается. Природа, бывшая до сих пор лесом, который можно преобразить в сад и в котором среди прочего можно высаживать города, становится местом расположения отраслей промышленности, которые поставляют друг другу полуфабрикаты, и резервуаром энергий, которые можно преобразовывать друг в друга. Что еще не выходит, техника с готовностью изобретет, и изобретет она это внезапно. Деньги существуют не для собственной значимости, но для обращения. Человек существует не для жизни, но для работы. Смысл производства в том, чтобы машины работали. Смысл потребления в том, чтобы не прекращалось производство. Постройка искусственна, но она держится.
При этом речь, конечно, идет лишь о массивных вещах, из которых действительно строят. Здесь нас не интересуют романтические воспоминания, идеалистические праздники, складчатые драпировки, благочестивые обманы, хотя без них нельзя представить себе полную картину этого века. Индустриальное общество — аи fond (в сущности) неверующее. Оно не верит ни во что, кроме прогресса: это значит, оно верит в собственное начало, поскольку в глубине души в этом не сомневается.
Все прежние эпохи ощущали себя в чем-либо укорененными, вставшими на якорь, и поэтому бы-
28
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ли таковыми. Когда они говорили «разум», то имели в виду действенную силу, которая не только поддерживает человека, но и упорядочивает мир; ясную глубину, в которой принимаются все решения.
Если они говорили «человек», то имели в виду чудесно втянутое в жизнь существо, исполненное всесилия, с осмысленной судьбой, достижениями и телосложением, согласованное с Землей, на которой оно должно жить. Если они говорили «природа», то имели в виду безупречное, неуязвимое строение, к которому мы всегда можем возвратиться и от которого мы по существу никогда не удаляемся. На каком-либо из этих оснований всегда покоился труд эпохи: на гуманности, на истине, на вечном праве, не говоря уже о религии. Где из этой почвы бьют источники, культура не является авантюрой. Тогда на поверхности можно осмеливаться на все, ибо душа укоренена в Боге.Но индустриальное общество зиждется исключительно на учете материй и сил, из которых оно построено. Оно вырастает не из нетронутой почвы, но свободно парит. В нем нет иных соков, кроме собственной рациональности. Оно является творением инженера, то есть чистым риском. Когда формула неверна, взрывается газ. Когда переходят критический порог, разрывается материал. Когда перегревается аппарат, система разлетается на куски. Интеллект, создавший Целое, в соответствии со своей природой, не останавливается и перед этими проблемами. Он точно знает, откуда исходит угроза. Расчеты и вычисления, по которым система функционирует, с логической необходимостью переходят в расчет симптомов ее кризиса, условий ее краха. Инженер является архитектором, но в то же время и Мефистофелем системы.
29
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
То, чего в конечном итоге желают, когда стремятся к индустриальному обществу, — это perpetuum mobile (вечного двигателя) из ценностей материальных благ, квантов работы, средств сообщения и потребностей масс. Предпосылкой было бы то, что в механизм как необходимое условие не нужно включать ничего неисчислимого. Пока речь идет о стали, электричестве, деньгах, путях подвоза, требуемая абстракция легко достижима. Но есть еще человек. Природу и абстрактную экономику можно беспрепятственно мысленно перевести в количество материи и энергии. И человечество также? К сожалению, мы не можем построить людей-машины. Мы в самом деле не можем этого? Здесь машина учится хватать, ткать, формовать, считать, писать. Она учится тому, что прежде делал лишь человек, может быть, неохотно, непостоянно и по странным мотивам: она учится работать. И она учится делать это точнее, интенсивнее, пригоднее, чем когда-либо мог он. Но пробел остается, он не затягивается: живая рука, которая двигает рычаг, живой палец, нажимающий на кнопку. Итак, волей-неволей приходится встроить человека в наш механизм: по возможности только как руку, двигающую рычаг, как палец, нажимающий на кнопку. Сделаем человека абстракцией. Сформируем его по образу машины. Сделаем его «рабочим».
Все это не содержалось в духе происходившего как осознанный умысел, ни как ясное понимание ни в одном из свершений, которые соучаствовали в процессе. Это произошло так, как творятся судьбы. Эпоха машин сложилась из буржуазной благопристойности, из серьезного стремления к прибыли, из доли смелости, из малой толики брутальности и из пристального взгляда на ближайшие шансы. Если бы
30
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
этого желали с предосторожностью, то эпоха машин никогда бы не проникла в человеческий мозг.
Что касается «рабочего», то неосознанный план вполне удается. Процессы, при которых разлагается сословный порядок донаполеоновской эпохи, чудесно идут навстречу потребностями индустриального общества. Дед был еще крепостным, отец был батраком, основательно освобожденный сын стучится в фабричные ворота и работает за почасовую оплату. Из ремесел и кустарных промыслов, из города и деревни, отовсюду, где до сих пор хладнокровно делали повседневную работу, под знамя пролетариата встают рекруты. Индустриальное общество проникает сначала в растущие города, потом распространяется вширь, в деревни. Куда оно не проникает, проникают его воздействия, железные дороги, формы мысли, нравы и представления о чести. Ценности избавляются от вещей и становятся ценой. Тот, кто считает, что он мог бы жить по-прежнему в старом стиле, оказывается припертым к стене. Те слои народа, которые по профессии и убеждениям придерживаются наследия отцов, видят, что их оттеснили в оборону; и не только это: их фронт обошли, борьба разыгрывается совсем в другом месте. Если раньше их сословие поддерживало общественный строй, их образование репрезентировало дух культуры, то теперь они стали парящей серединой, которая больше ничего не поддерживает, — пожалуй, даже крошащимся краем.
Это, конечно, карикатура, что существуют только капиталисты и пролетарии, а все, что между ними, — аморфно в общественном смысле, беспомощная половинчатость, в лучшем случае — солдат в обозе, подчиняющийся одним или другим. Но и ка-
31
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
рикатура может, как известно, быть весьма верной: она может обрисовать структуру, о которой идет речь. А речь идет именно об этой структуре, и чем дальше продвигается столетие, тем в большей степени. Здесь формулируется революционная тема XIX века. Здесь воля, которая должна стремиться к изменению, становится живой как конкретная масса и как конкретное движение. Здесь в устройстве индустриального общества произрастает трансцендирую-щий его принцип.
Нужно представить себе структуру этого общественного устройства с конструктивной фантазией, чтобы понять, какие совершенно непредвиденные взрывные силы оно неизбежно порождает у своего нижнего предела. Циклопическое строение из экономики и общественного интереса — на деле взгроможденное не циклопами, но в высшей степени расчетливыми реалистами — должно помыслить все свои структурные элементы как товар и цену: лишь при этом условии возникает его расчет. Даже не теория его революционеров, но оно само превратило работу в товар, человека — в придаток машины, культуру — в идеологию, экономику — в базис и единственную серьезную реальность. То, что не сразу поддается включению в экономическую систему как позиция, проще говоря: то, чего нельзя купить — например, истину, государство, человека — нужно абстрагировать от самого себя, нейтрализовать до общественного интереса или до голой техники, пока оно не редуцируется к экономике. Простое осмысление не очень бы помогло. Нерифмующиеся вещи необходимо преобразовывать, пока они не зарифмуются. Здесь индустриальное общество совершило свое материалистическое чудо. Но
32
и здесь, в сердцевине его собственной области, возникла его диалектика.
Насколько это было необходимо, государство можно было нейтрализовать, сделав его судебным приставом хозяйства, сделав его либеральным. Человек же не позволял себя нейтрализовать: он пробуждался. Этот рабочий при машине, рабочий в совсем ином смысле, чем работавшие когда-либо на Земле, свободная, абстрактная, недорогая, имеющаяся в изобилии рабочая сила и в этом отношении великолепнейший материал индустриального общества, прямо-таки представитель его идеи, пробуждаясь, становится человеком и превращается тем самым из представителя системы в ее врага, в опасность для нее.
Человек мог бы спокойно становиться существом с классовым сознанием, при этом логике индустриального общества ничего бы не угрожало. Ведь эта логика мыслит общественными интересами. Хотя организованные интересы и не столь удобны, как неосознанные и обособленные: они более могущественны и, если нужно с ними договариваться, обходятся дороже, — но они не являются новым принципом и опасностью для существующего. Предпосылкой служит лишь то, чтобы эта масса, в которой каждый отдельный член заменим, а их совокупность незаменима, оставалась бы тем, что она есть: фондом рабочей силы, предложением на рынке, средством производства, которое стоит зарплаты, сильной рукой, которая желает.
И именно здесь система рвется. Средство вспоминает о своей свободе целеполагания. Какие цели оно желало бы полагать, — об этом оно размышляет недолго, ибо у него нет выбора. Самый невозможный лозунг, который мыслим с точки зрения индустри-
33
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ального общества, подобно горючему устремляется в пролетариат: эмансипация человека. Это означает для этого рудника взрывной рудничный газ. Что кажется встроенным в качестве прислуживающей силы, воспринимает себя как суверенную силу, как самоцель, как норму. То, что кажется нейтрализованным в общественных интересах в уравновешенном взаимодействии индустриального общества, полагает себя абсолютно: сегодня как абсолютная утрата человека, завтра как его абсолютное новообрете-ние. Рациональная система индустриального общества внутренне целиком замкнута на саму себя, и тем не менее в своем фундаменте она несет нечто совсем иное, воплощенное отрицание самой себя. Чем убедительнее она становится, тем ближе приближается мысль поменять знак у образовавшей затор силы этого отрицания: экспроприировать экспроприаторов и из рабов машины сделать господ над машинами. Ни один диалектик не мог бы придумать тревожность этой диалектики, которая стала здесь банальной реальностью. «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».
Когда в доме, состоящем снизу доверху из сплошь рациональных строительных материалов и принципов, бродит призрак, может создасться гротескное положение. Привидение и реальность могут поменяться ролями. Сам дом становится призраком, его прочная рациональность растворяется в мерцающем свете и безумии, и единственной реальностью становится бродящий в нем призрак.
XIX век рассчитан на эту переоценку ценностей, на это преобразование реальностей. Находящаяся в его сердцевине революция определяется так, что не только ничто становится всем, но и призрак
34
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
оборачивается действительностью. Все, что делает государство обществом, все, что делает капитализм все более капиталистическим, что делает индустриальное общество более индустриальным, заряжает эту апокрифическую ситуацию. Все, что делает конструкцию системы более рафинированной, самодвижущейся, техничной, невольно реализует кризис и катастрофу. Безумная возможность, что, после того как все станет колесом, все колеса могут остановиться, весьма скоро превратится из измышления и хвастовства в реальное оружие в классовой борьбе. Призрак приобретает цвет крови и выстраивается в батальоны. Его сигналы режут слух веку. Теория, разрывающая индустриальное общество в острой классовой борьбе, есть не что иное, как блестящее отражение того, что реально происходит в субстанции эпохи; идея мировой революции — не что иное, как историко-философский вывод из движения современности.
Эта диалектика индустриального общества — по-видимому, неизбежная, если ее высчитывать, по-видимому, неудержимая, после того как она началась, — не легитимирована историей, а значит, она не свершилась. Не то чтобы она преждевременно ослабела или была подавлена противодействующими силами, но она преодолевается. Не то чтобы ее ударная сила пошла на убыль, но она получает иное толкование; по пути она меняет носителя и смысл. Революция рабочего при машине, как ее замыслил XIX век, не происходит. А там, где она происходит, она происходит против царя или.— против либерального государства; итак, изменился фронт, приходит новое начало, начинается XX век.
XIX век с неслыханной последовательностью соо-
35
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ружал свою экономическую и общественную систему, и он продвигал эту систему вперед, вплоть до революции, до своей революции. Интенсивность напряжения огромна. Но направление, куда оно нацелено, оказывается мнимым. Индустриальное общество выворачивается не само в себе, но выворачивается его принцип вместе с присущим ему революционным будущим; оно исчерпывается новым началом. XIX век предоставляет в распоряжение истории в качестве простого сырья проявившиеся противоположности и накал, который он выделяет в своей глубине. Существуют только силы, ослабления, взрывчатые вещества, но направления нет. Это сплошь переход, а не исток. Переходная революция не становится историей. XIX век ликвидирует сам себя.
Процесс, в котором XIX век ликвидирует себя, начинается с социальных идей. «Социальное» является оригинальным продуктом XIX века; ни одна эпоха в мировой истории не показала ему, как делать социальное. Это подлинное изобретение; оно столь же характерно для духа индустриального общества, столь же необходимо для его хозяйства, как мотор или как научное земледелие. Это, конечно же, не говорит о том, что другие эпохи не могли бы воспринимать социальную мысль, что будущие системы общественного строя не могли бы использовать социальное для своего оформления, — так же, как они будут работать с моторами и с агрохимией. Но они будут делать это совсем в другом смысле, нежели изобретатели. Не существует просто благословений. Все изобретения являются многозначными средствами. Даже социальное получает исторический смысл лишь от духа системы, которую оно помогает возводить.
36
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
Для XIX века социальное имеет совершенно определенный смысл. Это средство заклятия призраков. Даже нет: это средство, посредством которого призрак заклинает сам себя. Это суррогат народного порядка в области индустриального общества. Это та часть государства, которая не утончается в либеральном смысле, но мощно консолидируется, если за это борются общественные классы.
Субстанцией социального является милосердие. Но милосердие в духе этого мужественного века закаливается, организуется, систематизируется. Оно конкретизируется из поддержки в институт, из любви в закон, из христианства в политику, из милости в подлежащее обжалованию право. Приходящая на помощь любовь по существу ничего не меняет в обстоятельствах, она на них отнюдь не направлена. Во всех обстоятельствах, как они есть, она находит более чем достаточно поводов для помощи, и она не желает ничего другого. Но если конкретизировать христианское милосердие в социальный настрой, в социальную реформу, в социальную политику, то из чуда на Земле получается сумма в высшей степени земных мероприятий, с разумным обзором и расчетливо отмеренным планом. Социальное больше не проходит мимо обстоятельств, но хватается за них, чтобы улучшать. Оно больше не преодолевает мир, охватывая души, но оно исправляет мир там, где наличествует вопиющий беспорядок, и тем самым в лучшем случае даже затрагивает души, не желая их поймать.
Когда социальное отрекается от небесной природы милосердия и, словно простая строительная сила, включается в общественную действительность, оно, безусловно, подпадает под законы успеха. Оно долж-
37
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
но стать долгосрочным в проектах, целесообразным в организации, осмотрительным в обещаниях, надежным в результатах, подозрительным к злоупотреблениям, аккуратным в бухгалтерии: благотворительность с картотекой, любовь к ближнему с движением по инстанциям. Но тогда социальная мысль, если она действует решительно и широко, а также вводится в действие в правильных пунктах, может не просто временно устранять отдельные недостатки, но может и оформлять общественную систему в целом: она может стать политикой.
Это происходит в самых сильных и здравых государствах XIX века. Социальная политика, обладая волей и силой, направленными на учреждение длительного порядка, вмешивается в общественное естественное состояние индустриального общества. Вынужденно созданный капитализмом пролетариат рассматривается так, как он создан, как только лишь сырье для политического оформления. И если не посягать на имманентные законы капиталистической системы (а о том, что этого хотят, нет и речи), ее действие можно ограничить. Можно полностью или частично освободить определенные сферы человеческого от жестоких законов рынка: детей, стариков, женщин. Болезнь и инвалидность предотвратить невозможно, но можно застраховать бедственное положение, которое они несут с собой. Безработицу изгнать из системы невозможно, так как она присуща ей, но системе можно помочь преодолеть кризисы. Все единичное кажется починкой, паллиативом, лечением симптомов. Но Целое, там где оно задумано политически зрело и становится традицией, объединяется чуть ли не в новый порядок, почти что в новое право.
38
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
От основательно секуляризованного христианского милосердия социальная политика унаследовала норму и этос: норму человека и этос заботы о человечестве. Социальная политика является энергичной и здравой попыткой с помощью внутренних ограничений, правовых гарантий, минимума подготовленных резервов гарантировать человеку его человечность даже внутри механизма индустриального общества, а там, где она погибла, вновь обрести ее для него. Рабочий день и трудовая жизнь не должны быть нечеловечески длинными. Бедствие болезни не столь бессмысленно, чтобы сломить волю к жизни. Кошмарный сон безработицы не настолько жесток, чтобы разрушить все существование. Все продумано без пафоса, то есть бюрократически; но это затрагивает общее положение как раз в решающем пункте.
Революционная диалектика индустриального общества состояла в том, что эта система faute de mieux1 основывалась на рабочей силе, которая, помимо всего прочего, к сожалению, состояла из людей. Потому лозунг эмансипации человека стал призраком. Социальная политика подходит к этому призраку, не страшась. Она изгоняет его без волшебства, без заклинания, вполне реальными и разумными средствами. Она не эмансипирует человека, но подтверждает ему, что он человек, и отсюда делает вывод. Смотри: и рабочий при машине является человеком, ибо у него есть права, — не только иллюзорные права личности, но и конкретные права рабочего. Что формальная свобода заключать договор не составляет существо человека, но при соответствую-
1 За неимением лучшего (франц.).
39
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
щем положении даже создает раба, доказал свободный капитализм. Итак, речь идет не о том, чтобы освободить человека от старых правовых связей, но о том, чтобы с помощью нового права очеловечить новое положение, созданное общественным развитием. Революционное учение XIX века желает пролетариата со всей жестокостью. И оно должно желать его, ибо оно представляет собой великую надежду, носителя будущего, начало истории человечества. Оно желает того, чтобы пролетариат все больше становился пролетариатом, чтобы цепи все крепче смыкались, чтобы нужда все более усугублялась, чтобы человек, наконец, стал бы только классом и уже перестал быть человеком. Только тогда можно мощным рывком сразу разорвать цепи. Лишь тогда система разрывается и происходит эмансипация человека. Но социальная политика понимает, что и в ситуации пролетария не утрачены и другие надежды, кроме эсхатологической. Социальная политика входит в обстоятельства, как они сложились без права и смысла, и постигает их — вопреки всему — как возможные отправные точки для человеческого существования. Она представляет себе существующие обстоятельства, но в то же время придерживается нормы человека. То, чего требуют обстоятельства, чтобы стать соразмерными человеку, можно сформулировать и осуществить шаг за шагом; потребуется только упорство, кроме того, надо будет склонить общественное сознание на доброе дело. Каждая частичка права, которую завоевывают для рабочего — пусть это хотя бы нюанс в правилах внутреннего распорядка на фабрике, — означает шаг в преображении пролетариата в человечество. Конечная цель заключалась бы в том, что даже труду, этой убивающей
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
дух работе при машине, этой бездушной барщине на чужих средствах производства, этой бессмысленной службе за ненадолго хватающее жалованье придали бы долю того, что прежде наделяло человеческую работу смыслом: какое-то укоренение в себе и в жизни, какую-то связь с активными силами личности, какой-то след от идеи призвания. К старому ремесленнику, который в собственной мастерской создает целое, рабочего уже не вернешь, да он и сам не пожелает возвращаться. Он останется верным своей машине. Но и в самом хитром разделении труда, на самом рациональном предприятии возможно испытание человеческих сил, даже в самой изощренной машинерии можно достичь человеческой ценности. Техника, которая все отчетливее отграничивает функции механизма, делает его все менее шумным, все более самостоятельным, дает известные обещания, а остатком представляется организация или педагогика. Возникает идея мира труда, которая хотя и ставит перед индивидом трудные задачи, но распространяет на его образ жизни смысл Целого; которая хотя строго расчленена, но сверху донизу требует мужественного служения и на всех ступенях имеет смысл благодаря сознанию выполненного долга. Идея мира труда, которая так мощно пронизана публичным правом труда, что для трудящегося народа она могла бы быть как раз истинной формой жизни. Таким образом, в социальной политике кроется подлинная политическая мысль. В социальной политике индустриальное общество трансцендируется в государство.
Тем не менее социальное государство было бы слабой идеей посредничества, а социальное королевство оставалось бы оптимистической теорией прогрессив-
40
41
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ных гегельянцев, если бы пролетариат сам не овладел социальной мыслью и не стал бы ее поборником ради собственного дела.
До тех пор, пока социальное приходит сверху: из познания благонамеренного и из правильно понятого интереса власти, оно остается средством усмирения масс или в лучшем случае является даром; но дары не конституируют человеческую субстанцию. Лишь когда социальное становится целью борьбы, оно обретает силу изменять самих борцов, то есть обязывать их в отношении самих себя. Только когда социальное становится делом пролетариата, оно превращается из снадобья от острых повреждений существующей системы в направляющую идею исторического прогресса, которому можно служить всеми силами, который с каждым шагом раскрывает новую цель, и который в непрерывном приближении к справедливому строю социальной жизни обещает вывести за пределы классового общества.
В этом виде, а именно как борьба за социальный прогресс, социальная мысль схватывает диалектическое ядро XIX века, революционную классовую борьбу. Не успел закончиться век, как честный боец пролетарского фронта смог произнести призыв: партия должна сметь казаться тем, что она является на самом деле, то есть демократической партией, которая старается провести основательную реформу хозяйства и общества. Это было честно: честное признание себя сторонником программы социального прогресса, честная ликвидация революционной энергии. И это было большим, чем честность: это было истиной.
Ибо большая часть рабочих давно приняла решение. Не то чтобы они клюнули на гарантии, рен-
42
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ты и права. Но они решились превратить дело социального прогресса в свое собственное дело и превратить это последнее в дело социального прогресса. Большая часть рабочих боролась еще тверже, чем прежде, сознательнее, чем когда-либо, и отнюдь не думала сдаваться. Но она боролась теперь не негативно, а позитивно: уже не против индустриального общества как системы, но за его обновление изнутри, то есть на его территории. Ибо в конечном счете она могла потерять нечто иное, чем свои собственные цепи, а именно свои конкретные права и возможности их дальнейшего развития. Ей суждено было приобрести нечто иное, нежели «мир»: а именно, определенное оформление общества и государства, которое, казалось, находилось в безудержном становлении. Она больше не бродила подобно призраку, но боролась как человек; как человек, который должен защищать права, должен эти права совершенствовать, укреплять, расширять, — и время которого пришло.
Таким образом, уже не верен тезис, что пролетариат исключительно благодаря своему существованию означает снятие (Aufhebung) буржуазного общества. Пожалуй, существование пролетариата представляет собой проблему, о которой имеет смысл думать, и за нее стоит бороться: но именно это и означает позитивный поворот. Этот великий, постоянно растущий слой народа, на рабочей силе и воле к труду которого основана вся система, все еще находится вовне. Это положение гротескно. Но спросите их самих: они хотят внутрь. Они хотят подчиниться установленному порядку. Их требования направлены не на ниспровержение, а на признание их права, хотя не только существующего, но и того, которого еще нужно до-
43
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
стичь. Все их силы борются за преобразование системы индустриального общества на новый лад: они стремятся всецело принадлежать ей; они стремятся быть внутри системы — и больше нигде.
Можно возразить, что воля к включению в порядок системы в пролетарском движении с самого начала была горячо оспариваемым тезисом и поддерживалась лишь при постоянных дискуссиях. Это несомненно; но если начать обсуждать, стоит ли оставаться вне системы или нет, то, конечно, решат войти внутрь системы.
Можно далее возразить, что как раз по этому вопросу единство пролетарского движения развалилось, но что именно благодаря этому выявилось коммунистическое ядро, как оплот революционных энергий, тем более закрытый, тем более классово сознательный, тем более воинственный. После того как большая часть изменила движению, меньшинство решительно сплотилось вокруг старой цели. После того как четвертое сословие выпало, пятое сословие перенимает наследие революции. Так оно и есть; но революции невозможно передавать по наследству. Они происходят либо не происходят. А то, что происходит позднее, является уже новой диалектикой. И даже если бы эта часть не была большей, самым важным является то, что принцип рабочего класса включен в индустриальное общество и что он сам решился на подчинение порядку; что он преследует эту цель даже в борьбе. Остаются дальнейшие социальные проблемы, и они беспрестанно вновь возникают у нижнего края классового общества. Но теперь они мыслятся с самого начала как дальнейшие социальные проблемы. И сонмы безработных подпадают под новую логику: в момент, когда они
44
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
выступают, они являются предметом социальной политики.
Такова ликвидация XIX века, ликвидация его революционной диалектики. Она происходит из духа социального прогресса. Но сила, которая ее исторически реализует, — это сами революционеры. Никто кроме них не смог бы принять это решение. Никакая социальная политика сверху не включила бы пролетариат в народ, государство и общество. Сам пролетариат включается в систему; он борется, чтобы войти вовнутрь. Вся история его движения, начиная с пробуждения его классового сознания, — это один-единственный путь внутрь системы индустриального общества. Его самая мощная и более всего ему свойственная организация, профсоюз, — это не что иное, как воплощение воли, которая состоит в том, чтобы внутри этой системы отвоевать право труда.
Только после того, как социальная мысль собрала вокруг себя революционные силы и сделала их позитивными, то есть поборниками самой себя, все, что заключалось в ней как абстрактная возможность, становится конкретной целью воли, к которой стремятся совершенно серьезно и энергично. Лишь теперь пролетарская ситуация в том виде, в каком ее породил XIX век, понимается как сырье и задание для политического оформления: как естественное состояние общества, которое нужно оформить посредством права. Пока пролетариат является только классом и ничем иным, кроме класса, он не имеет места, не имеет текущих задач, не имеет обязательства — кроме его исторического долга: совершить революцию. Зыбучий песок сам ничего не строит; его единственная родина — ветер, его надежда — буря. Но если он сформировался в профсоюзы, то тем са-
45
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
мым пролетариат не только завоевал новое средство принуждения в классовой борьбе, но и обрел для себя базис, исходя из которого теперь можно действовать. Он уже не просто сила в историческом движении, но сила в существующей системе. Профсоюз дает ему нечто принципиально новое: устойчивость. Чем конкретнее его требования, чем сильнее он вмешивается, чем успешнее он борется, тем больше он превращается из врага индустриального общества в его партнера. Теперь с ним можно говорить о том, что достижимо, что посильно и что невыносимо. Рабочий класс включен в систему — не окончательно (ибо он еще борется), но принципиально. Индустриальное общество вступило в эпоху своего социального строительства.
Организованные по группам промышленности, властно объединяющие большую часть промышленных рабочих, достойные противники объединенных интересов предпринимателей, профсоюзы способны возвысить до самосознания и признанной значимости то, что уже является фактом: публичность труда. Коллективный трудовой договор и его регулирование государственным правом завоевываются в борьбе с предпринимателями, но, по существу, тем самым признается уже действующий структурный закон современного мира труда. Старые профессиональные товарищества, эти зародышевые клетки общественного строя [Gemeinwesen], предстают лишь как идиллические ранние формы мощных союзов, которые оформляют социальный порядок современного мира в переговорах, борьбе за власть и договорах. Социальная политика и право государства служат лишь рамкой для их автономных столкновений, бывают сами от случая к случаю объектом борьбы и
46
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ценой победы. Но в самих борющихся союзах, сформированных по интересам, пробуждается характер публичности. Они переросли пределы частных интересов по масштабу, средствам принуждения и ответственности. В них нашел осуществление род образования государства. Они не стали сословиями в точном смысле, ибо они не связаны обязывающим порядком, но между ними происходит лишь неустойчивая игра власти, равновесие которой меняется с изменением конъюнктуры. Тем не менее с тех пор, как социальная политика и собственная воля рабочего класса были включены в индустриальное общество, образуется строение, которое является чем-то большим, нежели механической системой из общественных интересов, а ее данное состояние — чем-то большим, нежели равнодействующей свободного взаимодействия их сил. Нельзя сказать, что организованный капитал и организованный рабочий класс корыстно извращают ценности сообщества, когда изображают из себя публичные силы с публичной ответственностью. Они действительно таковы. Как признанные представители общественно необходимых сил, они ищут формулу их уравновешивания и согласования, — конечно, от случая к случаю, конечно, в жесткой борьбе за каждое преимущество, конечно, как заинтересованные лица, — и, тем не менее, с таким притязанием и эффектом, что устанавливается объективный порядок мира труда.
В высшей степени позитивная нейтрализация общественных интересов осуществляется без готовности принести жертвы и без чувства солидарности, просто таким образом, что эти интересы друг друга изнуряют и взаимно притираются в их публичном содержании. Выделяются нейтральные промежуточ-
47
XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ
ные инстанции: страхование, государственный арбитр, эксперт. Все это выглядит почти как государство, которое заряжается в свободном пространстве между общественными интересами и после интермеццо либерализма заново укрепляется до власти решать, до конкретного суверенитета. В действительности здесь перед нами завершение индустриального общества средствами публичного права и государственных институтов. Идея объективно упорядоченного мира труда, которая с самого начала была присуща социальной политике, становится действительностью, — благодаря автономному процессу общественных сил, которые взаимно стимулируют друг друга в нейтральной сфере публичного права.
В этой идее происходит окончательная ликвидация XIX века. Его революционные энергии преодолеваются, его призраки превращаются в человеческих партнеров системы. Индустриальное общество не опрокидывается, но усовершенствуется в социально-политическом смысле. В него не вторгается никакой новый принцип. Оно остается тем, чем является: строением из сплошь общественных интересов. Но индустриальное общество превращает эти общественные интересы из наивных сил в отрефлектиро-ванные силы, из радикальных — в доступные переговорам, из исторических — в неисторические силы. Так что расчет неожиданно оправдывается. Окольным путем через социальное государство становится возможным индустриальное общество.
Где находится история в этом самом историческом из всех веков? Она иссякает. Она становится прогрессом. XIX век отказался от своей революции. Он встал на путь социального прогресса.
Еще по теме XIX ВЕК ЛИКВИДИРУЕТ САМ СЕБЯ:
- Глава десятая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век)
- Глава двенадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
- Глава тринадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
- ПОЛИТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ЕВРОПЫ КОНЕЦ XVIII - XIX ВЕК.
- Глава одиннадцатая. РАЗВИТИЕ УЧЕНИЙ О НРАВСТВЕННОСТИ (XIX век) (Продолжение)
- В истории западноевропейской культуры XVIII век известен как век Просвещения.
- Врач, исцелись сам
- Демократия, или Человек все делает сам
- B середине декабря в Европу прибыл сам президент Вильсон.
- Думать — это как любить и умирать. Каждый должен делать это сам.