<<
>>

СОБЛАЗН ИСТОРИЗМА

227 История — великий учитель. Если уроки истории редко усваива­ются и исторические ошибки с трагическим однообразием повторя­ются, то это — вина политиков, не знающих истории или не же­лающих ее знать.

227 Недаром в старое время принято было аккредитовать при по­сольствах лиц, хорошо знакомых с историей и культурой данной страны. Это золотое правило систематически нарушалось в течение последних десятилетий, когда считалось, что торговец или адвокат может с успехом справляться с ролью посла или атташе, даже если он не имеет сколько-нибудь удовлетворительного понятия о геогра­фическом положении страны.

Одним словом, связь между историей и политикой настолько очевидна, что не стоит тратить слов на доказательства. Что есть исто­рия, как не застывшая политика, и что есть политика, как не созда­ющаяся история?

Нам хотелось поставить вопрос о другом — об одном тонком со­блазне, стоящем и перед серьезными историками, не говоря уже о по­луневеждах в области исторической науки. Соблазн этот заключается в гипертрофии «исторического» подхода, в вере в некий историчес­кий фатум в жизни данного народа и в стремлении подогнать почти

228

все исторические события под этот фатум. История народа предстает нам в таком случае как вариации одной и той же темы, как вечное по­вторение одного и того же ритма, осложненного лишь чисто внешни­ми разнообразящими обстоятельствами. Так, некоторые историки хо­тели видеть в воинственности германских варварских племен и в сказаниях Нибелунгов первопричину бисмарковских и гитлеровских завоеваний. Так, большевизм рассматривается еще слишком многими как продукт «византийско-татарского» наследия, где деспотизм ти­рана находит себе благодатную почву в привычке к безусловному повиновению со стороны масс.

И как политический вывод отсюда: нужно «сокрушить» русских так же, и даже еще радикальнее, чем были сокрушены в недавнее вре­мя немцы, причем последним нельзя ни в коем случае дать подняться даже для того, чтобы защищать свободный мир от тех же русских варваров. Если историософы довольствуются только тем, что они по­знали с помощью такого приема первопричину немецкой или русской политики, то политические деятели, просвещенные такой историосо­фией, неизбежно будут делать вышеприведенный вывод. Обыкновен­но подразумевается еще и другой вывод: с коммунистами, дескать, еще можно было бы сговориться (ведь сговорились же с Тито), но с тем, что «кроется» за коммунизмом, — с русским византий-ско-татарским тоталитаризмом — никогда. Ибо тут Восток против Запада, исторический фатум рабства против исторического фатума свободы... и т.д.

Политическая вредность таких выводов должна была бы быть са­моочевидна. Однако политическая вредность идеи ничего не говорит еще об истинности или ложности этой идеи. Ложь может при извест­ных условиях оказаться полезнее правды, а правда может быть неудо-босказуема. Поэтому аргумент политической вредности сам по себе недостаточен. Необходимо указать на границы правомерности такого «панисторического» подхода.

***

Сначала, однако, следует сказать несколько слов о противопо­ложности «панисторизма» — о позитивизме в истории, согласно которому всякая постановка вопроса о национальном характере, о на­циональной миссии и об историческом фатуме не научна, ибо истори­ческая наука должна носить строго описательный характер, не допус­кая в свой обиход никаких субстанциональных («национальный

Соблазн историзма

229

дух»), телеологических («национальная миссия») или оценочных («реакция или прогресс») начал.

Подобного рода исторический пози­тивизм не только оправдан, но и неизбежен там, где дело касается установления фактов, и как ручательство против наиболее грубых форм фальсификации исторической науки. Но он совершенно непри­емлем для историософа, стремящегося понять смысл исторических свершений, по той простой причине, что исторический позитивизм исключает самую категорию смысла. К тому же стопроцентно пози­тивистская история даже и неосуществима, так как, принимая терми­ны «Средние Века», «Возрождение», «рост и падение Рима» и проч., историк тем самым уже бессознательно признает некие субстан­циальные и оценочные критерии, без которых он просто потерялся бы в море исторических фактов.

Как всякая человеческая судьба, история есть некий синтез слу­чайности и целесообразности, необходимости и свободы. Поэтому как теории, видящие в истории планомерное воплощение провиден­циального плана, так и теория «приливов и отливов» — обе эти край­ности упрощают смысл истории. Но исторический провиденциализм ближе подходит к тайне истории, ибо он только упрощает или иска­жает смысл, в то время как исторический позитивизм просто слеп к категории смысла.

***********

Сделав эти предварительные замечания, приступим к теме. Сущ­ность «соблазна историзма» в современной его форме заключается в проецировании судьбоносных исторических событий в отдаленном прошлом данного народа на теперешние его судьбы. Вся современная история народа при этом рассматривается sub specie роковых истори­ческих судеб прошлого. Так, призвание варягов, крещение Руси, вли­яние Византии и татарское иго представляются главными причинами, образовавшими «исторический комплекс» тоталитаризма, который обнаружил себя во всем своем жестоком размахе именно теперь, в сталинской деспотии. При этом императорский период представляет­ся обычно каким-то историческим интермеццо, где византийская тра­диция самодержавия умерялась неудержимым влиянием западного просвещения, которое, однако, коснулось лишь тонкого слоя интел­лигенции и так и не проникло в народ. Истинная природа само­державия, начавшая раскрываться при Иване Грозном, раскрылась полностью при Ленине и Сталине.

230

Таких взглядов придерживаются многие упростители среди за­падных «знатоков» русского вопроса. К сожалению, таких же при­мерно взглядов, хотя и в более просвещенной редакции, придержива­ется в русском вопросе и известный Арнольд Тойнби. Он, правда, видит, что идеологические корни большевизма — западного проис­хождения («марксизм, без сомнения, западная ересь»). Добавим так­же, что, не в пример многим хулителям России, Тойнби подчеркива­ет: начиная от Александра Невского и кончая Гитлером Россия систематически подвергалась нашествиям с Запада и, следовательно, Запад, а не Россия был тут агрессором.

Однако он склонен приписывать главную роль силам историчес­кой стихийности, коренящимся в стремлении данной цивилизации к сохранению своего своеобразия. Главный контрапункт европейской истории он видит в борьбе между Западом и Востоком, точнее, между наследниками Рима и Византии. «Русские члены византийской семьи всегда оказывали сильнейшее сопротивление всем попыткам покоре­ния их Западом. Они продолжают оказывать это сопротивление и сей­час. Чтобы спасти себя от насильственной ассимиляции Западом, Рос­сия постепенно вынуждена была овладевать западной техникой. Это особенно было видно два раза в русской истории — при Петре Вели­ком и при большевиках». И далее: «но это ставит русских перед ди­леммой: чтобы не быть поглощенными Западом силой, они долж­ны были ассимилировать западный дух частично» (имеется в виду индустриализация страны).

Что касается Петра Великого, в этих словах много правды. Но что касается такого толкования большевицкой революции, то эта кон­цепция более чем сомнительна. Тойнби толкует смысл большевицкой революции примерно в духе советских народников (Пильняка, напри­мер), как бессознательно-народную революцию против засилья запад­ного духа, как возрождение Московской Руси в индустриализованной форме. Как будто индустриализация не могла быть произведена цар­ским или демократическим правительством, притом более органичес­ки и без кровавого террора. Ведь экономисты свидетельствуют, что капитализм делал в начале XX века в России огромные успехи, и ин­дустриализация фактически уже проводилась в жизнь, чтобы быть прерванной до страшных сталинских экспериментов. Утверждать же, что большевики сохраняли верность душе России, борясь с Западом, значит забывать о первоначальном облике большевизма, который

231

господствовал в 1920-е годы. Вообще, все это — весьма мифо­логическая концепция.

Тойнби, конечно, прав в том, что каждый культурно-историчес­кий организм стремится сохранить свое своеобразие и если даже пе­ренимает что-либо у другой культуры, то ассимилирует перенятое по-своему. Это утверждали, впрочем, задолго до Тойнби и Шпенглер, и Данилевский, и Леонтьев. В отношениях России и Запада мы дей­ствительно видим на протяжении многих веков своеобразную «борь­бу» с Западом — при существовавшем в то же время сильнейшем тяготении к Западу. Быть может, у многих русских существует свое­образный «комплекс неполноценности» по отношению к Западу — комплекс, отчасти объясняющий многие удачные «сверхкомпенса­ции» в реальных достижениях русского духа. Если рассматривать ис­торию взаимоотношений России с Западом под этим углом, то можно написать целую книгу «Борьба с Западом», притом более интересно и широко, чем это сделал Н. Страхов в своей книге того же названия. Но нужно при этом обладать чувством меры и чувством русской ис­тории, «историческим чутьем», которого, увы, не хватает Тойнби, как только он начинает историософствовать о России. Впрочем, это — одиозная привилегия не одного Тойнби. Достоевский в «Дневнике писателя» заметил, что иностранные знатоки России, нередко люди весьма заслуженные и наблюдательные, хорошо осветив кое-какие черты русского духа, им более заметные со стороны, вдруг тут же скажут такую чушь, что русский читатель с досадой откладывает книгу в сторону. Слова эти до сих пор сохраняют актуальность.

Так или иначе, Тойнби считает, что идея «богоизбранничества», притом агрессивно понятая, является перманентной константой русской истории. На самом русском марксизме лежит, по его мне­нию, несмываемая печать «православности». «Конечное решение России будет продиктовано прежде всего чувством "ортодоксии", ощущением ее высокого предназначения, которое она унаследовала от своего византийского прошлого».

Если понять эту мысль Тойнби в глубоком, экзистенциальном смысле, в духе изречения «не для малых дел сотворил Господь нашу Великую Россию», то в этом он прав. Но дальше следует такой абзац: «Под серпом и молотом, равно как и под Крестом, Россия все еще святая Русь и Москва все еще Третий Рим. Возвращается ветер на круги своя».

232

В восприятии большинства читателей мысль эта неизбежно вуль-гаризуется, оборачиваясь психологическим знаком равенства между православием и большевизмом, между царизмом и советской тотали­тарной диктатурой. Да и из контекста книги нигде не видно, чтобы Тойнби отграничивался от подобного вульгарного толкования.

Во всей этой концепции мы видим одно из возможных следствий подпадения «соблазну историзма», который есть, в сущности, разно­видность «соблазна психологизма». Ибо, психологически говоря, между подвижником и мазохистом, между безумием и гениальностью не такая уж большая разница. Но с точки зрения духовной — тех цен­ностей, которые обнаруживаются в подвижничестве или мазохизме, в безумии или гениальности, — между ними разверзается аксиологи­ческая пропасть. Подобно этому в большевицком энтузиазме (давно, впрочем, уступившем место одержимости и аппарату техники тоталь­ного властвования) можно найти черты искаженной религиозности. Но с точки зрения духовной здесь разверзается пропасть в ценностях. А историк должен принимать во внимание не только материальные (географические, демографические и проч.), но и духовные факторы, которые являются в конце концов определяющими в судьбах народов и культур. У самого Тойнби можно найти мысли, отвечающие этому взгляду: в метаморфозах религиозного сознания он видит последнюю причину развития культур.

Во всем этом поражает еще одна черта: влияние марксизма, например, провозглашается эфемерным, снижаясь до роли повода к новому пробуждению московского, «византийско-татарского» духа. Само же влияние татар считается глубоко, до мозга костей вошедшим в плоть и кровь русского народа.

То есть древние, восточные влияния считаются основоположны­ми, в то время как недавние влияния Запада — малосущественными. Здесь невольно напрашивается параллель с психоанализом: ведь, по Фрейду, инфантильные переживания являются роковыми, и в течение всей взрослой жизни игра инфантильных комплексов повторяется, будучи лишь усложнена позднейшими надстройками сознательной воли. Поэтому историософия, сводящая, например, всю историю Рос­сии к различным вариациям византийщины и татарщины, может быть названа «историческим психоанализом».

От такого взгляда, как бы он ни бил в глаза своей ужасающей од­носторонностью, нельзя просто отмахнуться. Даже враги психоанализа не могут не признать, что дофрейдовская психология недооценивала

233

влияние инфантильных комплексов. Соответственно, процесс духовно­го рождения и становления имеет огромное влияние на будущие судь­бы, ибо именно тогда выкристаллизовываются характер и стиль.

Однако нужно признать, что душа русского народа сложилась впервые в киевско-новгородский период, когда православие было воспринято не самодержавным своим аспектом, а в духе религиозно­го гуманизма, веяние которого отчетливо слышится и в «Слове о зако­не и благодати» Митрополита Илариона, и в «Поучениях» Владимира Мономаха, и даже в «Слове о полку Игореве». Даже в позднейшей идее Третьего Рима подчеркивается прежде всего его религиозная (а не политическая) основа: чистота веры, стояние за веру.

Не отрыв от Запада (который был относителен в первые годы по­сле революции), а отрыв от христианской культуры, от православия может и должен считаться главным признаком большевизма.

Говорить, что враждебная миру фанатическая вера в «святую Русь» была заменена верой в Третий Интернационал, а затем — в «со­циалистическую родину», значит быть слепым вдвойне. Во-первых, приписывать народу большевицкое кредо. Главное же — это значит не понимать природы веры: воинствующий атеизм может, правда, рассматриваться как дурной субститут подлинной веры, но именно как субститут, а не «иная форма» веры. В противном случае можно было бы сказать, что между верой в Бога и в Дьявола нет существен­ной разницы: оба — сверхъестественные силы, а знаки плюс и минус психологически не важны. Это значит не видеть разницы между ве­рой и одержимостью. Пора понять, что прежде всего важен предмет веры, который и оказывает магическое влияние на душу верующего: известен закон, согласно которому душа человека приобретает отпе­чаток предмета веры. Недаром человек, по христианскому учению, носит в себе образ и подобие Божие. Душа же уверовавшего в комму­низм неизбежно будет носить в себе образ и подобие безжалостной, бесчеловечной машины. Многие психические компоненты веры и одержимости похожи друг на друга — так же как могут быть похожи друг на друга некоторые симптомы вдохновения и безумия. Но отождествлять вдохновение и безумие, веру и одержимость могут только лица, безнадежно зараженные психологизмом, потерявшие критерий ценностей.

Соблазн историзма есть, в сущности, одна из разновидностей бо­лее тонкого соблазна психологизма. Мы не говорим уже о том, что подобный панисторизм совершает грех против самого исторического

234

подхода, весьма субъективно отбирая исторические моменты в уго­ду толкованию, кажущемуся в настоящий момент «актуальным». В сущности, историки типа Тойнби бессознательно осуществляют | на практике тезис Покровского: они «опрокидывают политику в про­шлое» и становятся «пророками, обращенными в прошлое» (афоризм Кьеркегора об историках).

При этом остается непонятным, почему «русская душа» должна была застыть в «византийско-татарских» формах (этот знак равенства между Византией и татарами — тоже перл) и отражать последую­щие, столь богатые катаклизмами эпохи лишь на своей поверхности. Особенно непонятно, почему Тойнби считает западное влияние, длив­шееся на протяжении двух веков самой блестящей эпохи в истории России, «эфемерным», коснувшимся лишь тонкого слоя интеллиген­ции. Разве ему неизвестно, что русская интеллигенция, несмотря на свое западничество, представляла собой явление единственное в сво­ем роде, почти не имеющее параллелей на Западе? Запад знал поня­тие «интеллектуалов», «образованных людей», но для выражения специфичности понятия «интеллигент» на Западе теперь берут это обрусевшее слово в кавычки.

Почему не признать, что в результате взаимодействия исконно русских и западных начал в России развилась своеобразная культура, обогатившая мировую цивилизацию? В противном случае Тойнби должен будет договориться до того, что Пушкин, Толстой и Достоев­ский — в лучшем случае, только талантливые имитаторы запад­ных образцов (примерно такие тезисы выставляют ослепленные не­навистью к России сепаратисты).

Несомненно, при объяснении того, как «дошла Россия до жизни такой», необходимо принять во внимание также и древние слои рус­ской истории, в том числе и византийское и татарское наследие. Но видеть во всей последующей истории только рецидив этих древних слоев значит впадать в чудовищное и неисторическое заблуждение. Погруженный по роду своей профессии в далекое прошлое, историк нередко бывает склонен видеть в более близких по времени событиях только рецидив древнеисторических свершений. В этом ис­торики впадают в заблуждение обратное заблуждению близоруких политиков — слепых к истории и ослепленных узким кругозором злободневной актуальности.

Исторический процесс — многослоен, многоэтажен. Его нель­зя рассматривать в одной только плоскости. В истории действуют

235

прежде всего силы исторического автоматизма — факторы геополити­ческие, экономические, демографические, наконец, психопатологичес­кие (рессентимент масс). Историки, рассматривающие исторический процесс под углом этого автоматизма, склоняются к историческому де­терминизму, видя в исторических судьбах народов игру слепых сил.

Однако наряду с этим в истории действует сознательная челове­ческая воля, направляющая движение исторических стихий по бо­лее или менее определенному руслу. Человеческий дух — все-таки рулевой истории, хотя большей частью плохо справляющийся со сво­ей задачей. И, наконец, решающим фактором является та иерархия ценностей, которой руководится данная, исторически сложившаяся культура (то есть факторы духовного порядка). Сюда относятся фак­торы религиозные и мифологические (в прежние времена) и факторы идеологические (в новейшее время). Если факторы исторического ав­томатизма можно мыслить себе как бы помещенными в горизонталь­ную плоскость, то факторы духовного порядка не укладываются в эту плоскость; они могут быть символизируемы в вертикальном разрезе. Исторический процесс есть взаимодействие факторов горизонталь­ных (автоматических) и вертикальных (где главными категориями являются ценность и свобода). Исторические деятели являются как бы посредниками этих двух первофакторов.

При таком понимании вопроса деятели, обращенные в будущее, всегда имеют перед собой систему открытых возможностей. Но, бу­дучи воплощены, исторические возможности, ставшие действитель­ностью, укладываются уже в одну горизонтальную плоскость, ибо (бывшие) вертикальные факторы здесь спроецированы на горизон­тальную плоскость фактов. Прошлое представляется нам детерми­нистическим, будущее — содержащим возможность «иного».

Историк, обращенный по своей профессии к прошлому, имеет неискоренимую склонность забывать о вертикальных факторах сво­боды и мыслить исторический процесс как результат взаимодействия горизонтальных факторов.

Однако именно влияние вертикальных (духовных) факторов яв­ляется решающим, ибо именно оно накладывает свою печать, свой стиль на физиономию эпохи. Но это значит, что смысл истории мо­жет быть понят прежде всего на основе надысторических факторов (мира ценностей, актуализирующегося через исторических деятелей на основе сублимации сил исторического автоматизма). Смысл исто­рии, смысл исторических судеб данного народа, наконец, смысл

236

отдельных эпох может быть понят лишь на сверхисторической осно­ве. Только на основе такого подхода можно понять возникновение принципиальной новизны в историческом процессе, новизны, проис­текающей из необратимости времени, из направленности истори­ческого процесса на мир духовных ценностей, воплощающихся в истории.

Переходя от этих общих соображений к более интересующим нас частностям, можно сказать, что величие и значение петербургского периода нашей истории заключается в том, что в нем медленно, но верно воплощались лучшие стороны западной гуманистической куль­туры, органически сливаясь с лучшим наследием русского духа — религиозным горением, духом служения и соборности, эстетикой быта. Трагедия петербургского периода — в том, что это слияние по­чти не происходило в народных толщах, что русская интеллигенция со второй половины XIX века все более усваивала худшее наследие европеизма — безбожие, материализм, проникаясь презрением к собственной истории, в то время как власть застывала в консер­вативно-реакционных формах.

Большевизм есть, конечно, новое явление в истории: былые тира­нии основывались более на силе и авторитете, чем на инфильтра­ции народа изнутри, они были откровенно реакционны и не мни­ли себя пионерами прогресса. Тоталитарное государство (прежде всего идеологически-тоталитарное) — порождение нашего времени. При этом большевизм унаследовал худшие черты западничества (материализм, атеизм, макиавеллизм), сочетав их с худшими черта­ми славянофильства позднейшего периода (где само православие практически понималось то как придаток государственности, то как атрибут Евразии).

Историческое в истории — это то, что принадлежит не только истории. Дух человеческий является главным рулевым исторического процесса, какую бы мощную силу ни представляла собой исто­рическая стихия. Исторический детерминизм столь же не выдер­живает критики, как и всякий детерминизм. В частности, истори­ческий фатализм основан на неверии в силу и реальность Духа. В этом — его осуждение.

239

<< | >>
Источник: В.А. Сендеров.. Портрет солидаризма. Идеи и люди. 2007

Еще по теме СОБЛАЗН ИСТОРИЗМА:

  1. Историзм предмета эстетики.
  2. Государственный соблазн опасен для народа - порабощает его духовную жизнь, свободу и стремления к поиску Бога.
  3. Судебная практика не рекомендует судьям поддаваться соблазну и принимать решения в предварительном судебном заседании в случае,
  4. Лексика активного и пассивного запаса
  5. Принципы и методы исследования
  6. 2. Методологические проблемы истории политических и правовых учений
  7. Заключение
  8. Глава вторая. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВА
  9. §1. Становление и развитие института предвыборной агитации
  10. Системный подход к исследованию
  11. Э. Фромм
  12. 1.2 Методология теории государства и права
  13. Специфика исторического
  14. 2. Вопросы методологии и периодизации курса
  15. Неореализм и неолиберализм: основные различия
  16. Элементы содержания, проверяемые заданиями КИМ ЕГЭ
  17. РЕАЛИЗМ
  18. Современное научное осмысление космологии как феномена культу­ры
  19. § 2. Критерий сложности химических элементов и соединений